В/ч №44708: Миссия Йемен

В/ч №44708: Миссия Йемен Борис Иванович Щербаков Эти истории, написанные человеком, которого мы знаем как успешного бизнесмена, вице-президента известной западной компании и колумниста солидных финансовых изданий, – отсылают нас в далекие 1970-е годы. Время дефицита в СССР, парткомов, «характеристик», но и время молодости и радостного познавания жизни в загадочной стране Йемен. Кто такие военные переводчики и что они делали на другом краю земли? Как поступали в МГИМО и почему жизненно необходимо знать устав караульной службы? Чем были для советского человека джинсы Wrangler и стереосистема AIWA? Как жилось, служилось и мечталось тогда? Книга будет интересна и тем, для кого 1970-е не просто цифры, и тем, кого завораживает по-прежнему далекий и непонятый арабский Восток. Легкое чтение с приятным «послевкусием». Борис Щербаков В/ч № 44708. Миссия Йемен Публикуется в авторской редакции Руководитель проекта И. Серёгина Технический редактор Н. Лисицына Корректоры Е. Аксенова, Е. Чудинова Компьютерная верстка Е. Сенцова Художник обложки С. Прокофьева © Щербаков Б., 2009 © ООО «Альпина нон-фикшн», 2009 © Электронное издание. ООО «Альпина Паблишер», 2012 Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. Введение Серьезно о кросскультурном менеджменте, полуденном намазе, человеческих качествах йеменцев и идеях товарища Маркса Я читаю студентам одной московской бизнес-школы так называемый «мастер-класс» по «кросскультурному менеджменту», есть такая дисциплина. Смысл ее в том (по-моему), чтобы изначально понять, что все народы – разные, понять, принять и научиться управлять мультинациональным коллективом, учитывая эти различия. Проблема в том, чтобы заставить себя принять эту истину, – культуры оказывают гигантское влияние на формирование личности, а стало быть, не могут не сказаться на особенностях поведения человека в различных ситуациях, на особенностях принятия решений им, на управляемости, в конце концов. А это очень трудно, гораздо проще убедить себя в том, что твой народ, твой путь, твой опыт – единственно верный, и чего с ними цацкаться, с иноверцами. Американцы страдают такой болезнью особенно остро. Историко-культурный аспект кросскультурного управления чрезвычайно важен для построения эффективной команды, работы вообще. Те, кто слушает такие курсы в теории, часто недооценивают значение фактора историко-культурной разницы народов. А зря. Мне в этом смысле повезло, я сразу имел возможность окунуться в совершенно другой мир, настолько другой, что сомнений в разнице культур не возникало с первого дня. Помимо чисто внешних проявлений (одежда, оружие, архитектура, пища, да мало ли), поведенческие особенности йеменцев не давали шанса усомниться в их инакости. Огромное влияние на народ оказывает доминирующая религия, как бы ни противились этому сторонники политкорректности. Ислам – воздух, пища, смысл и основа жизни для подавляющего большинства йеменцев, особенно сельского населения. Можно отнести ритуальную часть ислама к традиции, привычке народа, но от этого ситуация не изменится – все и вся меряется по канонам, меркам слова Аллаха. К этому надо привыкнуть, оставить иногда возникающее раздражение кажущейся несуразностью аргументов, отсталостью взглядов, ничто делу не поможет, только внимательное, уважительное отношение к порядкам, исламом регламентируемым. Можно по-разному относиться к религии, но не учитывать ее в жизни, в работе в Йемене не удастся. И лучше принять и понять почему в полдвенадцатого утра, например, все офицеры, солдаты без обсуждения и малейшего сомнения прерывают занятия и отправляются по своим углам совершать полуденный намаз («сала-аз-зухр»). Почему нельзя есть на улице днем, в светлое время, в священный месяц Рамадан, плавно сдвигающийся каждый год на две недели примерно, в соответствии с хиджрийским календарем (а то еще могут и навалять за святотатство!). Почему женщинам очень не рекомендуется ходить в обтягивающих джинсах по старому городу. А если ты нарушаешь это правило, то велика вероятность получить камень вдогон или, как у нас в гарнизоне было один раз, получить, извините, пулю в зад из пневматической винтовки, что очень неприятно, говорят. Нельзя ругать религию, спорить с основными постулатами («Аллах велик, он един, Магомет пророк его»), нельзя рисовать Пророка – все это может закончиться очень плачевно, что и показывают недавние события вокруг датских карикатур (однозначно – глупость со стороны датчан). Я арабист, но не мусульманин, и это надо было признать сразу, безоговорочно, не претендовать на религиозную близость к йеменцам, не пытаться «сойти за своего», что еще хуже, да это, впрочем, и невозможно, слишком глубока культурная пропасть между белым христианским миром и исламом. (Тут я не могу не вспомнить карикатурные сцены из телефильма «Русский перевод», в которых юный герой-переводчик шпарит назубок суры из Корана, высказывается на религиозные темы с легкостью, будто всю жизнь провел под минаретом… Так не бывает, и не дай бог вам перейти эту тонкую грань между языком и религией – опасно.) Совместно с моими йеменскими друзьями мы нашли приемлемый вариант названия моей квалификационной категории, объясняющий мой языковый и культурный статус – мустаслим, «близкий к исламу», «исламизированный», но не мусульманин. Даже тут было много лукавства с моей стороны, это слишком высокий статус, и уж точно претензий на большее иметь я был не вправе. В этом статусе я мог обсуждать на полном серьезе какие-нибудь коранические темы, религиозные каноны, в основном соглашаясь с «логикой», иногда споря, но всегда крайне уважительно, с пониманием – да, мы разные, но я хочу понять вашу религию, понять, почему вы все делаете так, а не иначе. В те годы о религиозной принадлежности советских людей (была такая общность – «советские люди»,) говорить было не принято, но мы всегда подчеркивали, что мы – ортодоксальные русские христиане по религии, и это вызывало уважение у проникнутых духом ислама йеменцев: все-таки религия, пусть и христианство! Оговорюсь сразу: Коран, или «Книгу», я не читал, только отдельные айи, пытался со словарем много раз, но слишком затратно по времени, общих знаний языка не хватает, язык архаичен, глубок. Выучил только первую суру, «Аль-Фатиху», даже могу ее петь очень похоже на муэдзина, хотя с годами и этот навык уходит, трудно воспроизвести мелодику, «попасть в ноты», так сказать, хотя с фонетикой у меня все в порядке до сих пор. Ну и несколько красивых изречений выучил, скорее для экзотики, блеснуть в компании, когда попросят (а просят обязательно!) сказать «что-нибудь по-арабски». Споры были разные, иногда бывало трудно сдержать улыбку. Вспоминаю свой спор с одним из лаборантов о том, что цивилизация – это всегда лучше, надо есть ножом с вилкой, и лучше мыть руки перед едой. Хамуд делал круглые глаза: – А зачем же тогда Аллах дал человеку руки? Возразить трудно, да и незачем, но руки мыть я лаборантов научил, по крайней мере во время совместного приема пищи, на дежурстве. Многократно приходилось спорить на тему, Аллах ли создал землю и людей или все-таки это результат глобальной эволюции материи… Надо было находить правильные, не обидные для них слова, учитывая в целом невысокий образовательный уровень. Но мы всегда находили компромисс. Коран не запрещает пить вино (как многие думают), есть выражение в арабском: «питие вина – грех», но в Коране прямого запрета нет. Я долго не мог понять, в чем же тогда причина столь нетерпимого отношения к алкоголю во многих арабских странах, но понял только тогда, когда услышал одно из изречений Корана: «Не приближайся к молитве, если ты пьян». Под воздействием алкоголя молиться нельзя, это грех стопроцентный. Но проблема в том, что молятся мусульмане аж 5 раз в день, и, таким образом, честному человеку никак не представляется возможным выпить по-настоящему, чтоб этот абсолютный запрет не нарушить, если только совсем чуть-чуть! …Приехав однажды утром на работу, в 6-ю свою танковую бригаду, я обратил внимание на то, что замкомандира бригады Исмаил как-то необычно невесел, а у меня с ним были неплохие, почти дружеские отношения, мы в шахматы играли, беседовали часто «о судьбах мира» и пр. На мой вопрос «Что случилось?» он неожиданно ответил: – Сын вчера умер. Я был в ужасе, пытался утешить какими мог известными словами, но еще больший шок я испытал, когда он ответил мне на это: – Бог дал, бог взял. Чего теперь… Единственно, по-моему, в шахматы мы с ним в тот день не стали играть. Конечно, в семьях у йеменцев было много детей, по 10–12 человек, но такого отношения к жизни я не мог себе и представить. Я повторюсь, на мой взгляд, йеменцы как народ очень добрые, отзывчивые, абсолютно лишенные типичной арабской заносчивости, может, чуть простоваты в поведении, не испорченные цивилизацией или мегаидеями о своем особом предназначении, им этого никогда в истории не требовалось – подтверждать некую свою миссию, как многим другим арабским племенам – покорителям, кочевникам. Жили себе люди тысячелетия на склонах гор Счастливой Аравии, никого не трогали, отбивались как могли и когда могли от иноземных завоевателей, но по характеру – абсолютно мирные люди. Южан испортил коммунизм, как и все другие народы, прошедшие через его чистилище, но северяне оказались к идеям товарища Маркса невосприимчивы, что помогло им сохранить свою историческую первозданность. Йеменцы по сравнению с другими арабскими народами в моей шкале оценок занимают высшую ступеньку. Они просто лучшие. Я провел много лет в Ираке, я часто общался по работе и потом, туристом, с египтянами, иорданцами, кувейтцами, марокканцами, тунисцами, да практически с людьми из всех арабских стран, так что сравнивать могу, здесь не стану давать оценок другим народам арабского мира, хотя хотелось бы, знаете… В подметки они все не годятся йеменцам с точки зрения человеческих качеств. Йеменцы – вне конкуренции. В силу специфики того политизированного, ненормального времени друзей из числа йеменцев у меня не получилось (как и из числа граждан других стран). Мы сблизились с одним парнем, правда, в конце уже, – капитаном ВВС Ноуманом. Он даже потом, когда прилетал на переподготовку в Союз, был у меня в гостях в Москве, мы с ним ездили на дачу к моим родителям, в Ашукинскую, вопреки строгим запретам и для него, и для меня, но все равно дружбы настоящей не получилось, слишком уж все отношения были под микроскопом спецслужб, ни к чему это было ни мне, ни ему. Я уже работал в «Разноэкспорте», мне предстояло делать карьеру во Внешторге, а ему – у себя в войсках, где тоже несанкционированные контакты с иностранцами не приветствовались, мягко говоря. Время было такое… Какое-то время мне казалось, что у нас намечается дружба с Абдурахманом Джейляни, врачом-терапевтом из госпиталя. Он был грузный парень, чуть за 30 и к тому же чернокожий, абиссинских кровей. Он долго учился в Союзе, ему не все там нравилось, он мне жаловался, что особенно горько было, когда его где-нибудь в переходе обзывали «черножопым», «обезьяной» на глазах у его русской жены… «Абдурахман, это, знаешь, издержки латентного расизма», – я пытался ему объяснить, что вообще-то русские не такие, мы негров любим. Но дружбы не случилось, он ушел из госпиталя и открыл частную практику, стал очень богатым по йеменским меркам и плавно пропал с моего горизонта. Глава 1 Arabia Felix Глава, где рассказывается о римских центурионах, распределительной комиссии Генштаба, царице Савской и генерал-майоре Чернобровкине «Ночной переход заканчивался, таяли силы, но воины, привыкшие и не к таким лишениям и невзгодам, упрямо двигались навстречу розовеющей кромке горизонта. Через четыре-пять часов по полуночи влажное жаркое марево нового дня начинало обволакивать тело, одежда становилась волглой и тяжелой, притяжение земли казалось уже нестерпимым, желанным, обещало сон забытья в ожидании иссушающего плоть и душу солнца. “Становись!!!” – раздался по колонне крик центуриона, и легионеры, сбросив тяжелую поклажу, стали располагаться на дневной отдых, ибо ни человеку, ни скотине, ни носильщику, ни верблюду не могло прийти в голову двигаться далее после восхода, когда жизнь в пустыне замирала до следующей ночи. В неглубокой лощине, между низкими песчаными холмами, покрытыми скудной худосочной зеленью, больше колючками и желтой травой, не видевшей влаги долгими месяцами, то там то здесь вспыхнули костры, запахло дымом и кукурузной похлебкой, завтрак и ужин одновременно для утомленных ночным переходом людей. Вдруг из-за дальних холмов показалось облако пыли, это во всю прыть возвращался передовой разведотряд, посланный еще вчера для определения дороги. Трое конных всадников остановились у палатки центуриона, спешились, и старший конник поспешил на доклад в шатер. – Сколь долог еще путь до Великого моря? – спрашивал центурион. – Господин, мы не встретили моря, но взору нашему в трех днях пути отсюда открылась гряда величественных гор, покрытых зеленью и сулящих многие источники вод, – отвечал старший. – Поистине, счастливое окончание аравийского похода!!! – Пусть же будет эта благословенная страна носить имя ARABIA FELIX, – воскликнул обрадованный столь удивительной вестью центурион…» …Если бы мой рассказ был художественным произведением, романом, скажем, или повестью, то, вполне вероятно, так бы он и начался, но мой рассказ – повествование явно не художественное, вымысла совсем лишенное, хотя и не без эмоциональных оценок. Итак, Arabia Felix, «Счастливая Аравия», древнеримское название этой небольшой горной страны, замыкающей как бы нижний левый угол массивного Аравийского полуострова, если смотреть на карте. И наверное, именно потому она была и названа счастливой, что поcле многомесячного южного похода римских легионов, проходящего исключительно по пустыням Аравии аж из Палестин, наконец-то давала возможность насладиться и горной прохладой, и тенью от дерев, и водой, чистой горной ручьевой водой. Пожив несколько лет в арабских странах и понимая, что такое пустыня, сейчас я с большой уверенностью могу сказать, что я бы не дошел, наверное, опасно как-то идти в неведомое, а в те стародавние времена толком и не было известно, есть ли что там, за знойными пустынями Аравии. Ранние финикийские карты давали очень приблизительную картину региона нынешнего Красного моря, а сухопутные были лапидарны, ибо путешествующих посуху было немного. Кому взбредет в голову пехом идти по пятидесятиградусной жаре без особой перспективы выжить, да и зачем? Мне до сих пор непонятно, на кой ляд выдвинулись в этом направлении славные римские легионы, уж не завоевывать же сухую, безжизненную пустыню и не искать мифическую птицу Рух, ибо она только через десять с лишним веков возникнет в сказках о Синдбаде-мореходе, поселится именно в этих горах. Отрывочные сведения о царице Савской и могущественном государстве Шеба? Возможно, хотя ко времени похода легионеров и эта история должна была покрыться исторической пылью, рассыпаться камнями и желтой глиной, как некогда фантастическая в инженерном отношении плотина Мариб, обеспечившая водосбор для царицы и ее подданных. Это все было много раньше по времени, а легионы вышли, если мне не изменяет память, где-то в начале первого тысячелетия, простите за возможную неточность… Правда, по некоторым неуточненным данным, римляне все-таки сплавились вниз по горячим волнам Красного моря на своих острогрудых челнах, то есть галерах, но разве это меняет дело. Но тем не менее они преодолели весь полуостров, и на карте современного им мира появилось это чудесное название – ARABIA FELIX, которое сегодня звучит как Йемен. Что по-арабски означает всего лишь «располагающийся справа», «йамин» – это и есть правый. И действительно, если смотреть на восток, стоя, к примеру, где-нибудь в районе нынешней Мекки, а именно здесь есть «нулевой километр» всей арабской географии, то территория «арабии феликс» находится в аккурат справа. А Сирии – слева, потому она и «шималь», «шамм», то есть слева и одновременно «север», что абсолютно географически верно. Знал ли я, простой советский студент МГИМО, на пороге выпуска в 1977 году, про беспримерный поход римских легионов? Знал ли я про Счастливую Аравию хоть что-то? Про Йемен вообще? Надо признать, положа руку и на Коран, и на Библию, и на томик Большой советской энциклопедии, что про самое существование этой чудесной страны я знал очень мало, что, дескать, есть такой Йемен, даже два на тот период политического времени – Южный и Северный, но точное местоположение оного на карте мира мне было неизвестно, так же как и римским легионерам за 2000 лет до моего памятного распределения летом 1977 года. Распределительная комиссия Генштаба Министерства обороны СССР, здание в районе Беговой, мы, выпускники разных вузов, гражданские и не очень, ожидаем очереди перед массивной дверью, за которой решаются наши судьбы, за которой «направленцы» – так называли офицеров 10-го Главного управления Генштаба, обеспечивающих кадровое наполнение групп советских военных советников за рубежом, – раскладывают пасьянс из личных дел и характеристик, требующий формального утверждения на Выездной комиссии МО. Надо сказать, что всего этих «выездных комиссий» было около 15, я пытался недавно вспомнить все поименно, но со временем детали стали забываться, некоторые комиссии я уже не вспомню, наверное, никогда. Если кратко, требовалось утверждение характеристики и рекомендация на выезд в «капстрану», а Йемен подпадал под эту категорию, требующую особо тщательного отбора, особой идеологической стойкости кандидата, от следующих инстанций. 1. Первым было собеседование с руководством военной кафедры, выявление подводных камней биографии, оценка уровня подготовки и вообще серьезности намерений. Через эту ступеньку я прошел уверенно и быстро, отношения на кафедре были хорошие, я ходил в отличниках. 2. Второе – это составление заявления и заполнение соответствующей анкеты. Заняло несколько дней, ошибки, исправления не поощрялись, скорее не допускались. 3. После некоторого ожидания была дана отмашка на «оформление». Первым делом следовало заручиться «характеристикой-рекомендацией». И самой начальной отправной точкой этого безумного процесса была первичная комсомольская организация академической группы, 3-й группы, в которой я учился. Вопрос был включен в повестку дня очередного, по-моему, ежемесячного обязательного собрания комсомольской организации группы, рассмотрен на нем – и, как результат, вот она, вожделенная выписка из протокола, из которой ясно видно, что товарищи-комсомольцы по группе мне доверяют, знают меня как «активного проводника советской миролюбивой внешней политики, стойкого в моральном отношении» юношу и все в таком роде. 4. Параллельно такую же «характеристику-рекомендацию», подтверждающую устойчивость и преданность делу, должна была дать первичная партийная организация группы. Тоже через процедуру утверждения на собрании. Дала. 5. На очередном заседании бюро ВЛКСМ факультета МЭО, где я обучался, в повестку дня вносилось утверждение множества подобных «характеристик-рекомендаций», и в свое время пришел и мой черед, очная явка обязательна, заслушивается мое дело, и утверждается характеристика для выезда в зарубежную страну (куда, еще не ясно). 6. Партбюро факультета на своем очередном заседании также меня рассматривает и, задав дежурные вопросы про международную обстановку, утверждает. 7. Очередное заседание комитета ВЛКСМ института с неизбежностью повторяет процедуру – заслушивает мое «дело», задает ряд вопросов по успеваемости, советским мирным инициативам, решениям ХХV съезда КПСС, скажем, и ставит свою печать и подпись Первого – а Первым тогда был нынешний ректор МГИМО Торкунов, кстати. 8. Та же процедура повторяется на очередном заседании парткома института, хотя старшие партийные товарищи меня уж совсем не знают вроде бы, но, однако, доверяют рекомендации своих младших коллег из комсомола. 9. Кстати, предшествует заседанию парткома слушание дела на «комиссии старых большевиков», как ее называли, а вот официального названия я уж, признаться, и не помню, заседали там всякие отставные коммунисты в возрасте, чаще уже не работающие, а потому имевшие много времени на расспросы за жизнь, на анализ приверженности того или иного гражданина делу Ленина и пр. Без «комиссии старых большевиков» партком никаких дел по характеристикам на выезд, или упаси бог, на вступление в партию не рассматривал. 10. Где-то в это время начинался детальный анализ физического состояния кандидата на выезд, что естественно, ибо кому за рубежом нужны немощные работники (но надо признать, что и в стройотряд по обмену студентами в свое время, за год до выпуска, я проходил столь же строгую медкомиссию). Кандидат самостоятельно собирает справки из кожвендиспансера, из психдиспансера, наркодиспансера, потом уже в поликлинике проходит всех положенных врачей и получает в идеале справку о состоянии здоровья, где черным по белому должно быть написано «годен к работе в странах с жарким и засушливым климатом», а уж где конкретно, посмотрим. 11. Выездная комиссия ЦК ВЛКСМ (уже, конечно, не пленум) рассматривает характеристику по графику, заседает в здании ЦК, что выходит торцом на Старую площадь. По-моему, это была еще очная комиссия, в помещении Комитета молодежных организаций, в переулке где-то. 12. После этого характеристика, утвержденная на всех уровнях института, а комитеты ВЛКСМ и КПСС в институте приравнивались к уровню райкомов, что сэкономило одну итерацию процесса, в принципе уходит в «инстанцию», то есть в ЦК КПСС, на ту самую Старую площадь, туда уже не вызывали, если я верно помню, и прохождение характеристики в ЦК было приравнено к прохождению души в чистилище, ибо из кабинетов Старой площади, как потом стало известно, следовал запрос в КГБ, и соответственно, тут ставился основной фильтр ненадежным в идеологическом плане, морально неустойчивым гражданам, если, конечно, они дотягивали до «инстанции». 13. Где-то в начале 1977 года, по мере того, как двигалась своим чередом «характеристика-рекомендация», начинается оформление соответствующих документов по военной линии – начинается череда вызовов в 10-е Главное управление Генштаба МО СССР, что недалеко от Арбата, там я был принят к «проработке» «направленцем», «сидящим» на направлении, то есть на определенной группе стран, объединенной, как правило, языком – арабским, французским, английским. Естественно, мой «направленец», подполковник, «сидел» на группе арабских стран – но куда именно будет направление, оставалось не ясным. Посещений «Десятки» было несколько по ходу прохождения дела. 14. Выездная комиссия Генштаба МО СССР, в том самом здании на Беговой, – финальная инстанция по военной линии. 15. Получение «довольствия», обмундирования, стояние в очереди за авиабилетом, прививки – сопутствующие процедуры, но крутиться приходилось самостоятельно, никто, кроме направлений, ничего не гарантировал, особенно билеты. Несколько дней заняла очередь в кассы Аэрофлота, что на «Парке Культуры», писались по списку, совсем как в очереди за немецким гарнитуром каким-нибудь! 16. И наконец – сдача комсомольского билета, почему-то в ЦК КПСС, в 5-м подъезде Управления делами, в Ипатьевском переулке (где я по иронии судьбы буду работать в 1991 году), с неизбежным собеседованием с инструктором ЦК, закончившимся отеческим напутствием «не ударить в грязь лицом» и «высоко нести имя советского человека». Тут же, в ЦК, по прочтении инструкций для выезжающих за рубеж, требовалось подписать несколько обязательств о достойном поведении и хранении государственной тайны. Это все. Можно смело ехать в загранкомандировку, выполнять свой интернациональный долг. Если кто из современной молодежи думает, читая эти строки, что вообще-то это смахивает на сумасшествие, то он не далек от истины, однако ж другого пути в заветные заграницы просто не существовало. Таковы были правила игры, правила естественного отбора, и не проходившие его по каким-то причинам никаких шансов на выезд на работу за рубеж, даже если они были исключительно профессиональны и умны, увы, не имели. Без деталей, но каждая из упомянутых инстанций предполагала, что вы должны были ее убедить в том, что именно вам она должна оказать такое немыслимое доверие. До развала Советского Союза оставалось почти 15 лет, и система сбоев не давала, по крайней мере в деле определения лояльности. Докажи! На Выездную комиссию Министерства обороны я зашел как на эшафот, в смысле с завязанными глазами, фигурально выражаясь. Решение комиссии могло быть совершенно любым и наперед не поддавалось предсказанию – кто-то уезжал сразу за рубеж, кто-то по каким-то неведомым причинам командировался на переподготовку в учебные лагеря на территории СССР, это и Мары и Красноводск в Туркмении, и Перевальное в Крыму, и что-то в Белоруссии – в зависимости от военной специализации и языка. Предварительно я знал, что меня планируют направить в Группу советских военных специалистов в одной из арабских стран, что не придется служить «на Родине», что, в общем-то, изначально и не планировалось! В самом начале 5-го курса, когда зашла речь о распределении после института, одним из наиболее возможных и предпочтительных вариантов была командировка за границу. Но так как по гражданской линии Министерства внешней торговли или Госкомитета по внешнеэкономическим связям, ГКЭС, такой перспективы не предвиделось в силу отсутствия необходимых контактов, связей, «блата» по-русски говоря, да и устройство на работу в Москве ни в одно из внешнеторговых объединений не сулило ничего, кроме зарплаты в 150 рублей, а хотелось уже тогда малость побольше, то предложение нашего преподавателя по арабскому военному переводу Александра Викторовича Коровкина послужить Отечеству на дальних его рубежах, то есть даже совсем за оными, было мной воспринято с энтузиазмом. Первичная проверка где-то в недрах Всесильного Ведомства показала, что меня допустить к конкурсу можно, и процесс оформления (см. выше) начался аж до Нового года. У меня было основание полагать, что «инстанция» воспрепятствует моему отъезду, да еще и по линии секретного Минобороны, ибо за два года до этого моя кандидатура была в результате тщательного отбора отбракована для поездки в Египет на практику, на 3-м курсе. Знающие люди (а помогал мне проверить причину аж проректор МГИМО, знакомый знакомых, но источник верный!) рассказали под страшным секретом, что никакой возможности меня в капстрану отправить нет, ибо запятнан я своей биографией или, вернее, не я даже, а батя мой, Щербаков Иван Васильевич, которому довелось быть освобожденным из четырехлетнего немецкого плена непосредственно в Германии аж американскими войсками, что не могло быть с восторгом воспринято органами. Конечно, по большому счету его винить нельзя было ни в том, что в полон басурманский попал (его «сдали» наши отступающие войска на больничной койке, после ранения, в Таллине), ни в том, что американцы первыми добрались до лагеря в южной Германии, где он прохлаждался в конце войны… Но система молола людей безжалостно и на такие мелочи внимания не обращала. Повезло еще ему в том, что добрая душа полковник Сальцын Иван Петрович оставил его служить после войны своим поваром и таким образом спас от неминуемого ГУЛАГа. Были у него, конечно, и допросы в Смерше, и карцер, и угроза расстрела – на понт брали, но каким-то чудом вылез. Случаем, но вылез и продолжил службу. Потом трудности прописки в Москве, устройство на работу, но это уже потом. И вот с такой родословной, через 30 с лишним лет после означенных событий, я рвусь за границу! Подозрительно все это. Так что на практику в Египет поехал мой одногруппник Саша Хренов. А я не поехал, о чем долгие годы и переживал, ибо не было совсем никаких гарантий, что и потом смогу найти себе применение как профессионал в той среде, в том деле, которому меня учили в институте, то есть во внешней, внешнеэкономической деятельности. Так что предложение отправиться по военной линии сразу за границу было как нельзя кстати… За длинным столом восседала комиссия во главе с генерал-майором Чернобровкиным, вполне соответствующим своей фамилии своими густыми, грозными бровями, при полном параде. Генерал перелистал мое личное дело, рядом услужливо помогал в навигации по документам полковник из «Десятки». – Отец был в плену?! – Мне показалось, генерал изменился в лице, хотя я его лица видеть не мог, он сидел против света, у окна. – Да, товарищ генерал, но он член партии уже давно, так что там все нормально, – объяснил полковник. – А… Ну ладно, ну что, Щербаков, к службе готов? – Так точно, товарищ генерал, – отрапортовал я, горя глазами как мог. – Ну ладно, Щербаков, поедешь служить в Йемен Северный. – Служу Советскому Союзу! Выйдя из комнаты заседания, я, как и все, первым делом направился к гигантской карте арабского мира, висевшей тут же на соседней стене в коридоре. – Мужики, а где это, Северный Йемен? А кто-нибудь там был? Чего рассказывают-то? – вопросов больше, чем ответов. Оказалось, что наши люди там живут – не бедствуют, настоящая капстрана, правда, малость отсталая, но в материальном плане намного лучше, чем многие другие арабские страны, избравшие путь социалистической ориентации, что даже тогда не казалось мне странным. Рассказывали, что уже идет война между Севером и Югом, что лететь через Каир (ах, Каир, Каир, запретный город, не принявший меня на практику, вожделенная мечта всех арабистов, центр арабской вселенной…). «Ну наконец-то, – подумал я, – не зря учил арабский, теперь-то я им всем покажу, какую пользу могу принести Родине, несмотря на компрометирующее прошлое родителя моего!» Мои нынешние иностранные коллеги удивляются, услышав историю назначения мне арабского языка, у них не укладывается в американской голове, что определение профессии по сути может носить характер лотереи или рулетки, а ведь так оно и было! После поступления на первый курс в сентябре 1972 года на первом общем собрании курса, еще в здании бывшей Катковской гимназии, что на Крымском Валу (сейчас там Дипакадемия), нам просто «раздали» языки! Выглядело это очень по-военному, лапидарно, выкрикивали фамилию и называли язык, который предстоит изучать, вот так просто: – Щербаков! – Я! – Арабский! – Понял (сажусь). Надо сказать, никаких эмоций это у меня тогда не вызвало, ну арабский так арабский, чего тут. Помогла мне в выборе языка, конечно, Шестидневная война 1967 года. Если бы Израиль не расправился так лихо со всеми армиями союзных Объединенных Арабских Государств (ОАР тогда) и если бы развивающееся военно-техническое сотрудничество этих государств с Советским Союзом как ответ на позор 1967 года не потребовало бы такого количества арабистов всех мастей и специальностей, то не быть бы мне арабистом. Учил бы китайский, тем более что только что был остров Даманский, отношения с китайцами скатывались до нижней точки… А так – арабский – это мейнстрим по-нынешнему тогдашнего времени для многих языковых вузов. В него я и попал, ибо ни на английский, который я всю сознательную жизнь учил, ни на какой другой европейский язык претендовать не мог по своему социальному происхождению, не имея никакого родственного присутствия ни в одной из профессионально внешнеторговой или дипломатической сфер, ни в каких партийных или иных властных структурах, а напротив, имея столь утяжеляющую биографию отца с пленом и удачным освобождением союзниками… 15 сентября 1977 года самолет «Аэрофлота», еще из «старого» Шереметьева, которое сейчас Ш-1, в ночь уносил меня в направлении Йеменской Арабской Республики, а именно города Саны, на земле остались провожающие родственники, мать плакала, отец был стоек, оно и понятно, для него подобное могло показаться экскурсией. Все уже к тому моменту прочно изучили, что Йемена два – Южный и Северный, что они воюют между собой уже несколько лет и что, самое удивительное, советские военные специалисты помогают и тем и другим истреблять друг друга. Выполняют интернациональный долг, так сказать (так писалось потом в характеристиках по месту службы), хотя в чем конкретно он состоит, было не очень понятно – ведь если помогать Югу строить социализм и уничтожать агрессоров с Севера, посягающих на их землю, есть интернациональный долг, то как же может быть одновременно интернациональным долгом помощь Северу в строительстве собственных вооруженных сил, уничтожающих «южан», претендующих на первенство в регионе? Конечно, тогда глубоким рассуждениями на тему столь вопиющих противоречий политики партии и правительства места в моей голове не было вовсе, раз помогаем двум Йеменам, значит, так требует мировая революция или еще что из нетленного учения Маркса – Ленина, в общем, там (наверху) видней, а мое дело маленькое, знай переводи. А вот с этим как раз и возникла первая проблема сразу по приземлении в Международном аэропорту города Саны поутру следующего дня… ARABIA FELIX встречала меня первыми лучами восходящего аравийского солнца и при заходе на посадку показалась мне вполне зеленым местечком, но в действительности места для восторгов было намного меньше, да и на благословенный оазис пыльная Сана была похожа меньше всего. Но все это вскрылось потом. Глава 2 Arabia Felix 2 Глава, где рассказывается о йеменских юбках, изучении арабского языка, отмене рабства и удивительном изобилии Недавно по телевизору показывали многосерийный фильм «Русский перевод» – это про нашего парня, переводчика, из университета, по-моему, в общем, гражданского, отправленного в аналогичную моей военную командировку-службу в Йемен Южный в 1985 году. При небольшом географо-временном несоответствии многие из описанных в фильме ситуаций – калька моего йеменского периода жизни. В Южном действительно ребятам приходилось выезжать на передовую или быть около той, и это правде исторической соответствует, а остальные «приключения Электроника», вроде участия в разводке спецслужб и интермедиях на тему переодевания в иорданского капитана, оставим на совести авторов, на то оно и художественное кино. Отвратительный фонетически арабский саундтрек, ходульность построения фраз (так в жизни никто не говорит) – это похоже на истину, даже за многолетний период работы в арабских странах я встречал, может быть, 2–3 человек, переводчиков или просто профессионалов-арабистов, кто звучал и говорил как «они», то есть как арабы. Остальные, увы, что называется, близко не лежали. Сойти за араба можно, перекинувшись парой-тройкой незначащих фраз в лифте или на улице, но, поверьте профессионалу, при включении в любой, даже не очень серьезный разговор вас «раскусят», как того самого негра-шпиона, заброшенного в Сибирь, из приснопамятного анекдота времен холодной войны. Невозможно. Для того, чтобы сойти все-таки за араба, нужно: а) либо там родиться и прожить лет до 10–12 (о таких случаях я не слышал на своей практике); б) либо учиться лет 10 в самой среде, в медресе, скажем (единичные случаи в советское время, и все – религиозное образование), или жить в среде столько же (вообще нереально в мое время); в) либо быть инопланетянином со свободно переключаемым на языки процессором, что представляется мне наиболее вероятным вариантом. В фильме «Русский перевод» герой, прилетев в Аден, как я когда-то в Сану, на первом же встречном контакте с настоящим йеменцем оказывается шокирован тем фактом, что тот его вообще не понимает, то есть абсолютно!!! Ровно так же, проходя таможенный контроль, я позволил себе какие-то вопросы к офицеру-йеменцу, вроде «как пройти в библиотеку» (шутка). Тот не понял ни слова из моего обращения, и перепоручил меня встречающему переводчику из Штаба Группы, и тот уже доходчиво мне объяснил, что не надо умничать, все, чему нас учили в институте, – это не более чем база, общепринятая в арабском мире, так называемая «фусха», литературный язык, основа, немного лексики, но язык арабский, как его называют в одной идиоме, «что океан», так что надо приступать к изучению заново, сколь бы обескураживающим этот поворот событий ни казался. На практике добиться приличного знания языка и, соответственно, звучания на оном можно лет через 5–6, и то, если языком заниматься, не жалеть времени на чтение, общение с телевизором, а это в арабском варианте весьма специфическое дело, общение с носителями языка в первую, может быть, очередь. (В фильме герой наш уже через месяц шпарил на чистом йеменском диалекте, легко притворялся иорданцем, переходя на диалект иорданский, и в легкую цитировал Коран! Здесь речь идет о трех совершенно разных языках, так что, скорее всего, все-таки он был просто инопланетянином.) Мой институтский преподаватель арабского Борис Моисеевич Ханин на вопрос, тяжело ли изучать арабский язык, любил, хитро улыбаясь, отвечать: «Первые 16 лет – тяжело, а потом намного легче». Мои 16 лет не успели закончиться, как я с арабским языком вынужденно расстался в 1990 году, так что я даже не успел на практике проверить справедливость этой эпатажной метафоры, но ведь был близок – 5 лет в институте, 3 года в Йемене, и 4 – в Ираке, итого 12 лет, в конце срока я легко синхронил, читал наискосок газеты, писал коммерческие письма, контракты составлял, даже стихи пытался писать на арабском, что, конечно, в любом неродном языке большая наглость. И надо сказать, что фонетику поставил себе близкую к аутентичной долгими годами тренировок. Но даже в дурном сне я не мог сойти за «настоящего» араба в беседе, длящейся более 5 минут, тем более без зазрения совести цитировать Священную Книгу. А так фильм очень понравился, в основном бережным отношением к деталям «переводческого быта», похожестью натуры, точным воспроизведением духа эпохи «выполнения интернационального долга». Могу рекомендовать его в качестве видеотрека к своему повествованию о днях срочной службы! А то, что это будет именно служба, а не туристическая поездка в экзотическую страну, стало ясно с первых шагов. Из переводчиков мы летели этим рейсом вдвоем, я и Толик Кушниренко, недавно закончивший Военный институт иностранных языков, встречал нас штабной автобус и с ним начальник штаба Группы советских военных специалистов. На мое радостное приветствие «Здравствуйте, я Борис» я тут же получил, естественно, «Подполковник Рудич». (Эх, надо было говорить «лейтенант Щербаков», блин!!!) Весьма безэмоциональный, строгий внешне служака, закаленный многолетней службой в дальних советских гарнизонах, без тени сантимента и суровый на вид, он, вероятно даже незаслуженно, был всеми нами, переводчиками, прозван Деревом и таковым оставался до конца своего срока в Йемене, увы. Начиналась хоть и зарубежная, но служба. Армия, со своей иерархией, спецификой отношений, с неизбежными дисциплиной и некоторым идиотизмом единоначалия и безвариантности, так, впрочем, на то она и армия. Плюс специфика социально-культурного котла, в котором оказались люди из абсолютно разных регионов, классов, слоев общества, с абсолютно разным уровнем образования, культуры, достатка. Для всех них на ближайшие годы ГСВС становилась родным домом, нужно было налаживать быт, работать в непривычных для нас, изнеженных столичных жителей, шокирующих условиях. Следует для полноты картины немножко рассказать о Йемене как государстве, как стране с многовековой историей… Откуда, дескать, есть пошла Земля Йеменская… XVI век до нашей эры – это только известная часть йеменской долгой истории, королевства Шеба, Саба, Хадрамаут, завоевание Абиссинией и пр. С IX века нашей эры – исламский период, возникновение арабского мироустройства в этой части Аравии. Но и с той поры утекло много времени. В XVI веке его завоевывала Турция (потом оккупация повторится – уже с середины века XIX, турецкое влияние заметно в архитектуре построек той поры, фортов и крепостей), пытались англичане, но остановились на юге, консолидировалось государство под властью имамов[1 - Йемен до 1962 г. являлся теократической монархией, т. е. верховная власть принадлежала духовенству.], то есть королей, монархов, в начале XX века, хотя власть шейхов, местных феодалов, была и осталась чрезвычайно сильной в горных, труднодоступных районах особенно. Йемен всегда развивался несколько анклавно для арабского мира, в силу своего географического положения, в силу рельефа местности – это единственные в этой части арабского мира настоящие горы (высшая точка – больше 2500 метров, это я по памяти, могу что-то путать) и для настоящих кочевников– бедуинов, таким образом, места для проживания не слишком удобные. Йеменцы даже внешне отличаются от равнинных арабов – маленькие, худенькие, сухие, жилистые, с более темным цветом кожи и, естественно, со своим диалектом. Нам всегда казалось, что они как дети – доверчивые, в чем-то наивные, бесхитростные, очень работоспособные, абсолютно невоинственные, склонные к благорасположению с первого контакта, что нельзя сказать ни об одном другом арабском народе. Трайбалистский уклад жизни в горах придает им некоторую замкнутость, отсутствие агрессивности компенсируется страстью к оружию и всяким военным побрякушкам, а вообще цивилизация на народ пока, и тогда и сейчас, как я понимаю из рассказов моих коллег, там работающих, мало повлияла. Патриархальность, где-то средневековье, в общем. В 1962 году, когда Кеннеди говорил о скором полете на Луну как мечте американского народа, а Гагарин уже облетел Землю, в Северном Йемене официально отменили рабство. Бывшие рабы к моему приезду еще, естественно, были во многом числе живы, в госпитале у нас работал один такой огромный негроид с вырванной ноздрей санитаром. На улицах встречались еще старушки с выколотыми глазами – это было поветрие такое в 1930-е годы, говорят, девушек, которые осмелились открыть лицо, начитавшись книг иностранных, просто ослепляли. Понятное дело, что в 1970-е годы такого варварства уже не было, по крайней мере в городах, но влияние фундаментального исламского закона, шариата, можно было видеть весьма в экзотичных формах. Я застал (по времени, но не по присутствию, к сожалению, просто опоздал!!!) одну из последних смертных казней через отрубание головы – каменная колода, на которой этот процесс имел место быть, была еще ржавой от крови и располагалась на самой центральной площади Саны, площади Тахрир, то бишь Освобождения. (Официально «освобождением» считалась дата июльского военного переворота 1962 года, покончившего с монархией, так называемым «мутаваккилийским (араб. – опирающемся на Всевышнего, во как!) королевством».) Танк Т-34, на броне которого в королевский дворец въехали восставшие офицеры и залп которого возвестил начало новой эры, стоял в Сане на почетном месте перед президентским дворцом, не знаю, там ли он сейчас. А тогда его йеменцы ласково называли «наша Аврора» (нам льстила, конечно, такая историческая параллель). А казнили тогда методом декапитации серийного насильника, и, надо сказать, в обществе этот факт вызывал лишь однозначное одобрение. На улице можно было часто увидеть «делегацию» с гор – впереди важно шагает глава семейства, в традиционной юбке, с кривым кинжалом – «джамбией» под пупком на животе, автомат Калашникова за плечом, а за ним семенят 3–4 жены, чаще всего в черных хиджабах, иногда в более цветастых национальных платьях, но все, безусловно, с «закрытыми личиками», что твоя Гюльчатай. Таков порядок, и улыбку такая процессия могла вызвать только что у иностранцев, йеменцам же подобная маршевая дисциплина казалась вполне в порядке вещей. Настоящая «джамбия», кстати, по стоимости доходила до 4–5 тысяч тогдашних долларов США, но это, конечно, с настоящей рукоятью из кости абиссинского носорога. Но это понятно. С юбками этими связано мое первое серьезное разочарование! Утром следующего после прилета дня я вышел на «фок» четырехэтажного дома (так называлась на нашем русско-арабском сленге плоская крыша). Осмотрелся вокруг, все незнакомое, горы поодаль, минаретов сорок сороков, пыль на улицах, а по улицам расхаживают фигурки в юбках, много фигурок, и лишь некоторые фигурки – в брюках. «Мать честная, сколько девчонок! – пронеслось в голове. – И чего ж там говорили, что с этим делом в Сане – полный облом, а тут – на тебе!» Радость моя была недолгой, ровно до того момента, как я спустился с крыши на грешную землю и воочию уже лицезрел перед собой толпу йеменцев, всех мужчин как один, и всех, естественно, в юбках, ну одежда у них такая мужская повседневная, юбка. Не килт, конечно, но тоже оригинальный элемент культуры, причем в обоих Йеменах на тот период времени. А в первый же день я столкнулся с еще одним специфическим феноменом. Нас привезли к жилому дому, больше похожему на гигантскую глинобитную хату о четырех этажах, цвету белого, сказали, что это и будет, дескать, ваш дом теперь, под названием «Хабура». Хабура – это искаженное сокращение арабского «дар-аль-хубара», то есть «Дом специалистов», и по-иному никто и никогда этот островок советской военной миссии в Сане не называл. Мы вышли из автобуса, размялись и смело взялись за ручки чемоданов, чтобы двигаться на 3-й, по-моему, или на 4-й этаж, где нам выделили комнату на двоих с Толиком. Старожилы-переводчики, улыбаясь, нас отстранили от этой затеи, взяли чемоданы и потащили их наверх, как заправские белл-бои в отелях. Мы переглянулись, удивились, но потопали за своими вещичками вверх по крутой каменной лестнице, освещаемой лишь некрупными выбоинами в стене, в размер книги разве что, которые оказались окнами в традиционно арабском понимании (экономия каменной прохлады за счет сокращения воздухотока, этот архитектурный императив я потом часто встречал в старых постройках – докондиционерного века – практически всех арабских стран, а тогда было в диковинку!). Идем за чемоданами. На втором этаже глаза стали вылезать из орбит и дыхание стало напоминать последние секунды жизни затравленного бегемота. «Вы передохните, ребята», – посоветовали товарищи. Можно подумать, у нас был выход!!! При высоте над уровнем моря 2000 метров, близости к экватору (14-я параллель все-таки) уровень содержания кислорода в санском воздухе редко превышал 60 % от привычной нам нормы, к чему, надо сказать, по молодости адаптируешься довольно быстро, неделя-две. В худшие годы активного солнца (и по весне) – еще ниже, говорят, доходило до 25 %. Это уже за гранью, по-моему. Так что дыхалку мы потом долго восстанавливали, отлеживаясь на панцирных сетках армейских кроватей. Гипоксия, однако. Предупреждать надо!!! А потом, через месячишко-два, даже в футбол с похмелья сыграть – нипочем. Ко всему привыкает человек, поистине… Справедливости ради надо сказать, что через год примерно, когда я уже совсем расслабился на предмет кислородной недостаточности, после бессонной покерной ночи и литра выпитого виски «HAIG», я все-таки чуть не отрубился, говоря простым языком, прямо на улице в погожий солнечный весенний денек – в просторечье это называется нарушение мозгового кровообращения, впрочем, чему ж тут удивляться при таких мозгах! Шел парнишке всего лишь… 24-й год. Из самых ярких первых впечатлений: «общага», необходимость делить свое жизненное пространство с кем-то, в моем случае с Толиком и еще с несколькими переводчиками, правда, те жили все в своих комнатах, как «деды», но кухня, туалет типа сортир, тот, что «с ногами», все общее. В первый же день, вернее, вечер, нам было «стариками» предложено проставиться с приездом, и за дружеской переводческой попойкой не заметили мы, как и выпили, и съели все, что с собой удалось провезти через две границы. Черный хлеб, ясное дело, килька с селедкой шли на ура. Но было не жалко, ей-богу. Вообще быт молодых офицеров отличался крайним аскетизмом, об этом я еще расскажу. Следующее шоковое впечатление, после Москвы 1977 года (если кто помнит, как все тогда у нас выглядело в магазинах) – изобилие. Продуктовые лавки ломятся от всяких банок-склянок, пакетов-коробочек, все яркое, все на иностранных языках – в общем, представили наши 1993–1994 годы, с поправкой на мусульманство – совсем нет спиртного (в продаже) и совсем нет свинины. Главное тогда – это было все доступно в принципе, хотя в местных магазинах продукты в конечном счете мы покупали не всегда, часто обходясь закупкой базисных продуктов (круп, консервов, алкоголя), естественно, через «Внешпосылторг», через так называемый «кооператив». Расчеты «кооперативов» до сих пор храню как напоминание о тех экономных, прямо скажем, временах. O чем вы говорите!!! Каждый лишний реал, каждый филс потенциально мог использоваться для покупки джинсов, виниловых дисков Beatles или Uriah Heep по выписке из Сингапура, музыкальных кассет в городских магазинчиках – дуккянах, японской техники и пр. Верхом безрассудства казалось тратить заветную валюту на какие-то тривиальные яблоки с помидорами, обходились весьма ограниченным рационом. …Яркое, какое-то радиоактивное солнце, высушенный пыльный воздух и белые стены белых домов, мечетей, заборы тоже белые, все белое, даже машины. Машины яростно гудят, день и ночь, без перерыва на обед, без особого смысла, ибо дорогу все равно никто никому никогда не уступает, а движение повинуется некому высшему алгоритму, что помогает избегать неминуемых ежесекундных аварий – какофония стоит страшная, заснуть почти невозможно, только под наркозом. Но в 4.30 – первая утренняя молитва, обязательная, каждый день, а по праздникам еще и с бонус-треком на 30 лишних минут пения муэдзина. Самое яркое впечатление о том времени, когда дом, где я временно жил, располагался в микрорайоне непосредственно под мечетью. Наверное, с той поры я такой и нервный. До сих пор на губах ощущение первых заморских диковинных продуктов, невиданных в Москве соусов, стоит в носу запах йеменских денег, сладковатый и нечистый, запах дешевых поддельных парфюмов, коими обильно поливались местные жители в отсутствие, видно, достаточного количества чистой воды, – и сейчас нет-нет да услышишь этот запах в толпе, повернулся – ба! Здравствуй, молодость моя! Но это все – бытовые зарисовки, кому это сейчас, в пору нашего капиталистического изобилия и разврата, интересно. Тогда было очень даже интересно, но какова же была моя печаль, когда вдруг оказалось, что все эти первые впечатления могут в одночасье остаться и последними – так стали развиваться события в Счастливой Аравии осенью 1977 года. Глава 3 Перевороты и политика Глава, где, как следует из названия, рассказывается о военных переворотах, президенте Гашми, главном хирурге Гриценко и расценках за исполнение интернационального долга …В самом конце сентября, когда уже были съедены переводческой прожорливой командой все расчетные запасы привезенного с родины съестного и первые впечатления сформировались в ощущение дикой, но заграницы, со всеми вытекающими отсюда материальными фантазиями и планами, когда стал пополняться профессиональный словарь… произошел переворот. Мы еще ничего не успели понять, утром нас вдруг не сразу повезли на работу (консультировались с посольством), потом в течение дня поступали всякие противоречивые тревожные сведения, в основном слухи, об убийстве президента, им тогда был г-н Хамди, я даже не успел запомнить, как он выглядит… Говорят, группа военных устроила типичную кровавую разборку прямо в резиденции Хамди, убиты были из автоматов и он, и его брат, и еще кто-то из тогдашнего руководства. В общем, переворот. И если с Хамди было все понятно – он советских специалистов привечал, используя нас как противовес усиливающемуся военному влиянию Юга, то с его «преемником» Гашми вопрос оставался открытым, ибо, по слухам (хотя что я тогда понимал), Гашми был насквозь просаудовец, и ими же, наверное, и поставлен, чтоб наше военно-техническое сотрудничество свести в могилу. Портрет Гашми нам тоже сразу не понравился, он был с мелкими усиками, в фуражке с высокой тульей и вообще похож на Гитлера… Вывод из такого поворота событий был один, и тот неутешительный: не ровен час, через неделю-две будет «дан приказ ему на Запад», придется паковать чемоданы, облегченные за счет съеденного провианта, и, как из Египта в 1973-м, назад – к березкам, к докторской колбасе по два двадцать и черному ржаному хлебу. «Родиной нас не испугать!» – говорили мы с долей горького сарказма, но втайне надеялись, что пронесет, что воды большой политики не смоют нас с йеменских горизонтов, что мы продолжим выполнение призрачного интернационального долга, оплачивающегося по фантастическим расценкам. То, что расценки именно таковые, стало понятно еще до отлета в Сану – в приказе о постановке на денежное довольствие значилось, что получать я буду около 1400 йеменских риалов в месяц, что эквивалентно 300 долларам США или по официальному курсу – около 1000 чеков Внешпосылторга, которые на тот момент без зазрения совести и в нарушение правил операций с ними легко и со свистом обменивались один к двум. Зарплата академика в 1977 году, если мне не изменяет память, составляла (базовая) 600 рублей в месяц. Командир подводной лодки (атомной) получал со всеми надбавками 1500 рублей, члены Политбюро ЦК КПСС (если им вообще были нужны деньги) – 2000 или 2500 рублей. Военный переводчик в Сане – почти столько же! Напоминаю, что в СССР средняя зарплата инженера-внешторговца составляла, наверное, 150 рублей в месяц, а стоимость вожделенного автомобиля «жигули» начиналась с 5600 рублей. Такая несуразица, неожиданная несправедливость приятно ранила юную душу, но тем более отвратительной и несправедливой казалась мысль о возможном даже гипотетически свертывании военно-технического сотрудничества с Йеменской Арабской Республикой, только сбросившей оковы империализма, ступившей на светлый путь… обидно, согласитесь. Вполне реальная опасность прерывания командировки портила аппетит, который, как известно, приходит во время еды. Несмотря на переворот, жизнь продолжалась, все мы исправно ходили на работу в войска, кто куда, в зависимости от распределения, я получил назначение в Центральный военный госпиталь г. Саны и с головой окунулся в мир касторки и йода, шприцов и белых халатов. Белый халат мне выдали сразу, и почти сразу «подсоветная сторона», то есть коллеги-йеменцы, стала звать меня то ли в шутку, то ли всерьез «дуктур Бу-рис», с ударением на первом слоге. …Утром прогремел далекий, глухой взрыв, задребезжали стекла, взлетели вороны с площади перед жилым домом. Это бывало и раньше, и я бы не обратил внимания на утренний взрыв, но что-то подсказывало, что в городе будет сегодня неспокойно – по центральным улицам выдвигались на полном ходу бэтээры, усиленные посты появились на всех перекрестках, и к тому моменту, как я оказался в госпитале, на работе, гражданское движение в Сане практически прекратилось. В среде йеменских санитаров, тем более военнослужащих-пациентов, мой авторитет был достаточно высок. Единственный переводчик у Группы советских военных врачей, я был, надеюсь, уже полезен, принимал участие в операциях, «мылся», как говорят хирурги, сидел на амбулаторном приеме, участвовал в консилиумах, в общем, был свой, чем был горд, хотя особо и не важничал. По долгу службы общение с поступающими больными часто начиналось именно с меня, если я попадался им первым на дороге. Так и в тот день я, к своему вящему неудовольствию, увидел быстро приближающуюся ко мне группу солдат, но с автоматами, а ношение оружия в госпитале было строжайше запрещено! Я уже собрался привычно прикрикнуть на них «Так, ребята, в чем дело?!», как увидел, что и на крышах госпиталя споро занимают свои места пулеметчики, снайперы… «Так. Это опять какая-то фигня в городе. Повременю с замечаниями, пожалуй», – подумал я, и действительно, буквально через несколько минут в ворота госпиталя влетело с полдюжины армейских машин и охранники президентской гвардии вынесли из одной из них тело президента Гашми. «Срочно в операционную!» – скомандовал наш главный хирург полковник Николай Васильевич Гриценко, и операционный блок был немедленно блокирован десятками до зубов вооруженных йеменцев. Оказалось, утренний взрыв был в президентском дворце, специальный посланник южнойеменских лидеров Али Насера Мухаммада и Фаттаха Исмаила привез президенту Гашми якобы мирный план и, уходя из кабинета, случайно оставил под его столом чемоданчик. Этот чемоданчик возьми да и взорвись через несколько минут, после того как посланник вышел из дворца (что с ним было, я не знаю). Гашми получил тяжелейшие травмы, но был доставлен в госпиталь, благо от него до дворца минуты три быстрой езды. Через час с небольшим меня срочно вызвали к операционной. Вышедший Николай Васильевич снимал перчатки и был возбужден: – Боря, значит, так, сейчас отсюда выйдешь, выбирайся из госпиталя, за тобой вряд ли кто смотрит, мухой в посольство и доложи, что Гашми скончался на операционном столе. Диагноз – обширная баротравма внутренних органов, компрессия, несовместимая с жизнью… Операция результатов не дала. …Я, соблюдая спокойствие, вышел через центральные ворота, охранявшиеся группой спецназа, не привлекая внимания, пошел по направлению к ближайшим лавкам, мало ли что нужно купить, сердце колотилось от сознания важности поставленной задачи. Это сейчас я понимаю, что вряд ли кому в мире, кроме сугубых специалистов-дипломатов, было особо интересно, кто на данный момент является президентом Северного Йемена и является ли вообще кто-то таковым, а тогда мне казалось, что я нахожусь в самом центре мирового действа, в точке первичного взрыва мировой политики, что от моего забега по Сане зависит если не судьба планеты, то уж Йемена точно. Через пару кварталов я побежал, оглядываясь на патрули, которым фигурка долговязого белого парня в йеменской форме без различий не показалась подозрительной, слава богу. Километр вправо до Тарик-аль-Матар («Аэропортовская»), плавно переходящую в Абд-эль-Могни («улица Горького»), центральную улицу Саны, потом резко во дворы и направо – на «26 июля», длинную, ужасно длинную, как мне тогда казалось, улицу, ведущую именно к посольству СССР в ЙАР. Я бежал около получаса, наверное, это много, я жутко устал, притормаживал на секунду от колик в боку, в общем, все как положено в условиях миссии военного времени. Посольство усиленно охранялось йеменцами, мне удалось быстро пробраться внутрь, не помню, что я лепил охранникам, но через пару минут я стоял в кабинете посла и докладывал сбивающимся от одышки голосом про «обширную баротравму», «ампутацию обеих конечностей» и далее по тексту. Группа руководителей посольства выслушала меня молча, посол встал и удалился, видимо, для спецсвязи в какую-то особую комнату, через несколько минут меня отпустили домой… …На несколько минут в жизни я был единственным человеком, кто владел информацией, неизвестной практически никому в мире (кроме хирурга Гриценко, но он не мог ее донести до советского правительства, так как был под охраной!). Информацией, которая через несколько часов с пометкой «срочно!» попадет на ленты всех информационных агентств мира. Ситуация повторилась, положение Группы советских военных специалистов и советников вновь оказалось под вопросом, новые политические силы приходили к руководству страной, и их интересы могли вполне пойти вразрез с умеренной политикой балансирования в регионе, которой запомнился Гашми. Южнойеменские ребята, доморощенные марксисты-чегеваровцы, оставили тяжелый кровавый след на йеменской земле, на юге и на севере, увы, не без помощи Советского Союза. Москва замаячила вновь, но, как известно, «родиной нас не запугаешь», и мы продолжали надеяться на лучшее, и оно не замедлило появиться в лице губернатора провинции Таиз, бывшего командующего 6-й танковой бригадой, базирующейся в местечке Мафрак, что в 100 километрах от того самого Баб-эль-Мандебского пролива, подполковника Али Абделлы Салеха, 30 с небольшим лет от роду, компромиссного на тот момент политика средней руки, который правит Йеменом, уже давно объединенным, кстати, уже ровно 30 лет. Вот как бывает в жизни. А тогда ни о какой стабильности мы и не мечтали, думали, чтоб хоть продержался бы Салех до конца нашей командировки, а он вон как выступил! Я ему мысленно аплодирую. …Через несколько месяцев, вы будете смеяться, был еще один переворот, вернее попытка очередного государственного переворота, и это был единственный раз, когда пули свистели где-то рядом, бойцы мятежников прятались за соседними стенами, и, естественно, нам, безоружным, от такого расклада весело совсем не было, а, признаюсь, мне было не по себе, страшно. Очень остро ощущаешь свою бренность, знаете, когда, кроме деревянной двери тебя ничего не отделяет ни от канонады близкого танкового боя (восстала одна из «придворных» бригад), ни от не разобравшегося в политике автоматчика-инсургента, ищущего прикрытия от наступающих правительственных войск почему-то именно во дворике твоего дома… Но попытка была довольно быстро подавлена, сыграла свою роль и бригада реактивной артиллерии на горе Нугум, расстрелявшая танкистов в пух и перья со своей доминирующей высоты. Недаром командовать ею был своевременно назначен брат Салеха. (Он мне потом, через два года, часы подарил в знак окончания службы! «Ориент» назывались, и я их не сдал начфину, как того требовала инструкция, а оставил на память, ибо это в высшей степени несправедливо – салеховские наградные часы отдавать какому-то «роно»…) После неудавшегося «горячего» переворота известных мне попыток изменения государственного устройства Йемена на моем веку не было, и, стало быть, опасность быть возвращенным на родину по этой причине отпала. Зато возникло – заткнись, Мефистофель! – множество причин иного рода. Глава 4 «Великое сидение» Глава, где подробно разъясняется, что такое наряд и устав караульной службы, а также говорится о песчаных бурях, кримплене и вельветовых штанах Как и в любой армейской части, гарнизоне, учреждении, служивый люд в Сане ходил в наряды. Мой первый наряд не замедлил быть объявленным буквально на вторую неделю пребывания в Йемене, ну это и естественно, новички всегда получают по полной программе, по максимуму. В наряды по штабу, в качестве помощника дежурного, я ходил исправно два раза в месяц, на 24 часа, и не скажу, что я был в восторге от этого мероприятия, ибо все это вносило элемент крайнего дискомфорта в налаживающуюся вроде жизнь, лейтенантский мой быт. Начать с того, что наряд начинается в 18.00, то есть после полноценного трудового дня и не менее полноценной командирской подготовки, или занятий с хабирами арабским, или комсомольского собрания, – в общем, что есть в тот день. А надо сказать, что, повинуясь какому-то садистскому уставу, начальство стремилось занять максимум свободного времени советских людей за рубежом, чтоб не отвлекались на многия раздумья или, упаси бог, какую противоправную деятельность. В то время, как все переводчики устремлялись домой или в кино в Хабуру, ты должен занять боевую позицию в штабе ГВС вместе со старшим офицером-дежурным, и… в общем, сидеть там без какого-то особого смысла и занятия, на тот маловероятный случай, а ну как что случится и надо будет оповещать начальство и связываться с посольством. Сразу скажу, что на моем веку в Йемене ничего такого, что требовало бы присутствия в штабе двух здоровых мужиков на протяжении 24 часов кряду, не случилось, если не считать мелких инцидентов. Официальная фабула великого «сидения» – обеспечение безопасности штаба и связи на случай чрезвычайных ситуаций. Одной из этих постоянно действующих чрезвычайных ситуаций, как я уже говорил, были постоянные перевороты или попытки оные свершить. Да даже и в отсутствие какой-либо очевидной опасности два безоружных сидельца вряд ли могли что-то противопоставить супостату, замысли он какое недружественное действие против советских специалистов, ну скажем, брось он в окно гранату какую, не дай бог, или пальни из чего… По боевой задаче мы вроде как обязаны были обеспечить сохранность сейфов, документов, имущества, поддерживать связь с руководством совзагранучреждений, в первую очередь с дежурным по посольству, иногда – сопровождать «секретчика» с докладом в посольство, но при этом были абсолютно не защищены сами, и этот факт не мог не тяготить мою юную душу. Эти долгие 24 часа естественным образом делились на первый день и второй – между ними была вожделенная ночь, и это было самое счастливое время наряда, когда не надо поддерживать бессмысленную беседу со случайным, в общем-то, товарищем по наряду, не надо курить, убивая время и собственное здоровье, не надо дергаться на каждый скрип двери – ночью все спят. Наряду, по уставу караульной службы, если кто помнит, спать полагается дозированно и по очереди – два часа сна, два часа бодрствования. Сейчас я могу открыть страшную тайну – ни один наряд в штабе ГВС в Сане не соблюдал устава караульной службы! Спать отправлялись оба товарища по несчастью, часов в 11 вечера, когда становилось ясно, что главный советник и его замы вряд ли появятся в штабе. Устраивались кто где мог, находясь при этом всегда в готовности (моральной) противостоять «потенциальному врагу». Старшие офицеры, люди, привыкшие к армейским порядкам (а они были на порядок, на два порядка жестче, конечно, в Союзе), часто оставались на первом этаже, у телефонов, а вдруг что. Такого уровня ответственности я в себе тогда еще не воспитал, увы, и неизменно отправлялся спать… в кабинет генерала, там кресла были мягкие, да и стол был большой, а ежели на него положить пару одеял, то великолепная кровать получается! Одно неудобство: в 6 утра приходит уборщица, и надо сматываться подобру-поздорову, но даже шести часов прерывистого сна почти хватало, чтобы дотянуть до следующего вечера. (Прерывистого потому, что, во-первых, жестко и не очень комфортно на столе-то, а во-вторых, в полпятого утра по любому начинает заливаться над ухом муэдзин, к несчастью, штаб ГВС находился прямо под голосистой районной мечетью.) Отдельного «спасибо» заслуживает наряд за то, что именно благодаря ему мне многократно пришлось встречать в Сане рассвет. Я по жизни жаворонок, но не настолько… Рассвет в горах, первые робкие лучи, первые трели птиц – это что-то. Большего духовного единения со Вселенной, чем в те часы, я, наверное, не испытывал никогда. Нужно было за час до рассвета подняться на «фок» и просто стоять, наблюдая за «акварелью» рассвета на глубоком небе (copyright мой – я потом в стихотворении этот образ зафиксировал, «светлеет небо акварелью…»), слушать спящую еще Сану, ежась в предрассветном холоде, да еще и от недосыпа… Сладкое ощущение свободы на несколько минут рассвета, свободы твоего бренного тела хотя бы на этот краткий миг, когда ты – один в мире. Помимо «великого сидения» важной функцией переводчика в наряде было слушание радио, запись новостей и доклад их вечером, перед демонстрацией кинофильма всему коллективу специалистов и их семей. Семьи сносили ежедневные политинформации о положении в мире и Советском Союзе стоически, то есть слушали внимательно. Так же надлежало было давать выжимки из новостей местных радиостанций. В 18.00 следующего дня – смена караула, и наконец-то путь домой… Вот так однажды, возвращаясь из наряда вечером, а было это по весне, как сейчас помню, попал я в историю. До дома мне оставалось идти минут 10, но по мгновенно потемневшему небу и усиливающемуся каждую секунду ветру я понял – не успею. Я только подходил к гигантскому городскому оврагу… Особенность песчаных бурь в Сане состояла в том, что они возникали внезапно, вроде ниоткуда, пролетали Сану с севера на юг по естественному горному коридору и оставляли за собой серьезные разрушения в основном в ветхом, фанерно-кибиточном жилом фонде малоимущего населения, бездомных бедняков. С севера на юг Сану пересекало сухое русло, овраг, с понятным каждому названием Сель. Два раза в год, в период не частых, но обильных дождей, оно наполнялось зловонными водами, вся накопившаяся грязь, мусор, сваливаемый в Сель местным населением для удобства, вымывались бурным потоком вниз по долине, и продолжали гнить где-то за городом. Удобная, естественная санация. В обычное же время Сель был полон пыли, мусора, пищевых отходов, собак и коз, самозабвенно жующих по его берегам полиэтиленовые (!) пакеты и пустые пачки сигарет Rothmans, любимое лакомство. Ну и запах соответствующий. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/boris-scherbakov-2/v-ch-44708-missiya-yemen/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Йемен до 1962 г. являлся теократической монархией, т. е. верховная власть принадлежала духовенству.