Когда право лукавой ночи, до заката, в могилу канет, в предрассветной, тоскливой корче, оживут и застонут камни. Вид их жалок, убог и мрачен под крупою росистой пудры. Вы не знали, что камни плачут ещё слаще, чем плачет утро, омывая росой обильной ветви, листья, цветы и травы? Камни жаждут, чтоб их любили. Камни тоже имеют право на любовь, на х

Отважные

Автор:
Тип:Книга
Цена:169.00 руб.
Издательство: Вече
Год издания: 2018
Язык: Русский
Просмотры: 112
ОТСУТСТВУЕТ В ПРОДАЖЕ
ЧТО КАЧАТЬ и КАК ЧИТАТЬ
Отважные Александр Исаевич Воинов В сводках не сообщалось… В суровые годы Великой Отечественной войны к партизанским отрядам прибивалось немало подростков. Когда возникала возможность, их отправляли на Большую землю. Однако сделать это удавалось не всегда, и ребятам приходилось делить трудности партизанской жизни наравне со взрослыми. Самые крепкие, смелые и смекалистые из них становились разведчиками, связными, участвовали в боевых операциях партизан. Им и посвящен этот увлекательный роман известного советского прозаика и сценариста Александра Исаевича Воинова (1915–1979). Александр Воинов Отважные © Воинов А.И., наследники, 2018 © ООО «Издательство «Вече», 2018 © ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019 Сайт издательства www.veche.ru * * * Светлой памяти пионера Героя Советского Союза Вали Котика Глава первая. Казнь на базарной площади – Мальчик, посторонись!.. Звякнул приклад. Коля вскрикнул, свалился в канаву, но тут же вскочил на ноги, проскользнул между охранниками и судорожно повис на шее матери. Она отчаянным движением обняла его за щуплые плечи, прижала к своей изодранной кофте и быстро, надрывно зашептала: – Иди к дяде Никите!.. К дяде Никите!.. Он чувствовал прикосновение горячих, воспаленных губ к своему уху. Он почти задыхался от тяжелого, едкого тюремного запаха, которым за эти несколько дней пропитались ее одежда и волосы. Прямо перед его глазами бугрилась синяя полоса, пересекавшая ее щеку от глаза до подбородка. Кто-то сзади резко крикнул: – Прекратите это!.. Быстро!.. Чужие цепкие руки впились в его плечи. Он вскрикнул от острой боли, но не выпустил матери. В толпе раздались женские голоса: – Дайте проститься!.. – Это ее сын!.. Мать не отпускала его. – Прощай, прощай, мальчик мой!.. – шептала она. Но через мгновение полицай уже волочил его в сторону, к толпе, из которой навстречу ему тянулись руки. Коля не кричал, не рвался. Полицай толкнул его через канаву, а сам быстро заторопился к виселице, которая была сооружена посреди базарной площади. О том, что днем состоится казнь, в городе знали еще с утра. В объявлениях, расклеенных на углах улиц и на столбах, сообщалось, что будет повешена шпионка. Комендант города Мейер приказал всем жителям присутствовать при экзекуции[1 - Экзекуцией гитлеровцы называли смертную казнь.]. Огромная площадь была переполнена согнанным сюда народом. Взвод эсэсовцев, образуя замкнутый квадрат, окружал виселицу, где под охраной конвоя стояла молодая женщина лет тридцати. Ее измученное лицо хранило сосредоточенное и в то же время какое-то безучастное выражение. Прядь светлых волос выбилась из-под платка и развевалась по ветру. Она спокойно смотрела прямо перед собой, заложив руки за спину и чуть развернув плечи. Много людей уже было казнено на этой виселице, и всякий раз комендант города Курт Мейер, заставлял жителей присутствовать при экзекуциях. Вот и сейчас он прохаживался за солдатами, широкоплечий, в черном кожаном плаще, в фуражке с высокой тульей. Тут же стоял бургомистр города Блинов, человек средних лет, с косматыми, вечно нахмуренными бровями. Бургомистр старался не смотреть ни на виселицу, ни на осужденную. В городе говорили, что он не любит присутствовать при казнях. Женщину, которую через несколько минут должны были повесить, в городе знали почти все. До войны она была диктором на радиостанции. Голос Екатерины Охотниковой, с мягким грудным тембром, узнавали в каждой семье. А вот теперь, когда она молча стояла у виселицы, многие увидели ее впервые. Коля оставался в толпе, заслоненный от виселицы сомкнутыми спинами. Две незнакомые женщины в платках держали его за руки. Одна из них торопливо гладила его по голове. – Уведите его, – сказал какой-то старик, протиснувшийся сквозь толпу, – зачем ему все это видеть?.. Пожалейте мальчика!.. Старик постоял перед Колей, держа в руках треногу от фотоаппарата, и потом двинулся дальше, медленно переставляя свои тощие ноги. Это был фотограф Якушкин. Его фотография помещалась здесь же, на базарной площади, в старой, покосившейся будке. Гитлеровцы всегда заставляли Якушкина фотографировать казни. С довоенного времени Якушкина знала вся детвора. «Посмотри, посмотри сюда, – говорил он своему маленькому клиенту, снимая с объектива черный колпачок, – отсюда вылетит птичка». И сколько широко раскрытых, удивленных детских глаз запечатлелось на его снимках! Да, Якушкин был добрый, приветливый старик!.. Женщина притянула Колю к себе: – Пойдем, пойдем, мальчик… Он покорно пошел за ней, не спрашивая, кто она и куда его ведет. Свершилось что-то ужасное. Сейчас убьют его мать, и никто, ни один человек, не бросится на палача, не помешает этому. Измученный бессонными ночами, которые он провел один в своей пустой, холодной комнате, Коля уже не плакал, а только тихо всхлипывал. Когда они подошли к углу переулка, Коля обернулся и вдруг увидел мать, возвышавшуюся над толпой. Рядом с ней стоял широкоплечий румяный палач и как будто мирно о чем-то беседовал, а его руки неторопливо затягивали на ее шее веревку. Несколько прядей волос попали под петлю. Палач осторожно вытащил их, словно заботясь о том, чтобы не повредить прическу. И вдруг мать рванулась вперед. – Товарищи!.. – закричала она. – Будьте мужественны!.. Будь… Палач мгновенно соскочил, и в ту же секунду голова матери провалилась вниз. – Мама!.. – дико закричал Коля на всю площадь. Кто-то в толпе ахнул. Кто-то истошно завопил. Женщина крепко сжала Колину руку и потянула его за собой: – Пойдем!.. Пойдем!.. Толпа схлынула с площади, и Коля оказался зажатым со всех сторон. Женщина на мгновение выпустила его руку. Коля бросился назад. Расталкивая людей локтями, он пытался выбраться на площадь, к матери. Но это ему не удалось. Кто-то крепко схватил его за рукав: – Стой, мальчик, стой!.. Не помня себя, Коля рванулся. Но Якушкин держал его цепко: – Не надо туда идти… Не надо. И он повернул упиравшегося мальчика за собой, держа в одной руке треногу, а другой крепко сжимая его ладонь. На перекрестке их нагнала женщина в платке. Она бросилась к Коле: – Ну вот!.. А я тебя потеряла… Пойдем!.. – Нет, – строго сказал Якушкин, – у меня, Клавдия Федоровна, ему будет лучше… Я один, да и заработки у меня побольше ваших… Будет мне внучонком… Клавдия Федоровна не хотела уступать: – Иван Митрич, так не годится – мальчику нужна женская ласка. У меня уже есть один воспитанник. Вдвоем им будет легче… Да и родителей его я знала… Якушкин вдруг рассердился, выпустил руку Коли и стал поправлять резавший плечо ремень фотоаппарата. – Откуда вам двоих содержать? – крикнул он. – По теперешним временам вы и себя-то, верно, прокормить не можете. Я тоже знал его отца. Чудесный был человек… Пойдем, Коля!.. – Якушкин оглянулся и ахнул: Коли не было. – Он только что стоял здесь, – растерянно сказала Клавдия Федоровна. И они кинулись в разные стороны искать мальчика. Глава вторая. Ночь Всю эту страшную ночь после казни матери Коля провел в одиночестве. Он лежал на неубранной кровати, в пальто, нахлобучив глубоко на лоб старую ушанку, и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, куда-то в угол, где тускло поблескивал кафель остывшей печи. В комнате было холодно, и от этого мальчик еще сильнее чувствовал одиночество. Вместе с матерью отсюда ушло тепло, и дом перестал быть домом. «Что теперь будет? Что делать?..» – думал Коля. Сколько раз он видел в кино, как в самый последний момент в город врывались красные и спасали приговоренных к смерти. Не успев выбить из-под их ног скамейку, палач падал, сраженный меткой пулей, а остальные враги разбегались. Да, в кино бывало так… А в жизни… Еще совсем недавно в этой комнате были и отец и мать. Отец работал в паровозном депо. Иногда он брал сына с собой. В депо было очень интересно. Коле особенно нравилось смотреть, как на большом кругу разворачиваются паровозы. Огромные, пыхтящие, они по очереди въезжали на помост и, словно игрушечные, начинали кружиться вокруг собственной оси. Отец был высокий, усатый, всегда немножко хмурый. Соседские мальчишки его боялись. Иногда он выходил во двор, чтобы посмотреть, как ребята гоняют голубей. Постоит-постоит и всунет в рот два пальца, озорно и пронзительно свистнет. Голуби испуганно взвивались в небо. Как Коля ни старался, но так молодецки свистеть он не мог… Отец ни слова не говорил Коле, когда тот прыгал вниз с крыши сарая. Не замечал он и других его шалостей. Мать была гораздо строже. Она всегда все запрещала. «Алексей, – говорила она отцу, – ты сделаешь из сына настоящего басурмана…» – «Всякое бывает в жизни, – отвечал тот. – Вдруг Коля останется один – пусть ничего не боится…» – «Какие ты глупости говоришь!» – обижалась мать и уходила на кухню. Коля слышал эти разговоры и тоже в душе считал, что отец говорит глупости. Почему вдруг он может остаться один? Все соседи говорят, что у него молодые родители. Да и в магазине однажды старый продавец сказал матери: «Нехорошо – себе ветчину покупаете, а младшему братишке конфет купить не хотите». Мать улыбнулась, зарделась, встряхнула светлыми волосами и купила Коле плитку шоколада. «Получай, братик», – сказала она весело. А Коля повернулся к продавцу и серьезно ответил: «А мама вовсе мне не сестра, а мама». Все засмеялись. «Ты зачем меня выдал?» – смеясь, сказала мать. Возвращаясь вечером из школы, куда Коля ходил во вторую смену, он знал, что отец в это время ужинает. Отец любил подолгу сидеть за столом, положив на скатерть свои большие руки, и рассказывать матери о своих делах. А мать в это время или шила, или перемывала посуду и слушала не перебивая. «Ну, что принес?» – обычно спрашивал отец, едва Коля переступал порог. Это означало – какие новые отметки появились в дневнике. И, если там встречалась тройка, отец мрачнел и начинал крутить свой ус, что выражало его глубокое недовольство. Коля лепетал о том, что учительница Мария Павловна поставила ему отметку вовсе не за незнание, а потому, что у него в тетради была клякса… «Береги мать, – сказал отец, когда, уже одетый в новую военную форму, в последний раз обнял и поцеловал его в щеку. – Береги ее. Ты ведь теперь один в доме мужчина». Отец сказал это с улыбкой, но Коля видел, что в его глазах что-то дрогнуло. Мать долго целовала отца и что-то тихо говорила, а отец гладил ее по волосам своей большой ладонью. «Так помни, – как-то очень серьезно сказал отец, – это трудно… Надо быть умной… держи себя в руках… – на пороге он обернулся: – Может быть, все-таки уедешь?..» «Нет-нет, – быстро ответила мать, – я останусь…» Тогда отец вернулся и опять попрощался с ней и с Колей. В его движениях было что-то такое порывистое, такое отчаянное, что Коля не выдержал и зарыдал. Отца ждала машина. Она увезла его надолго… Через неделю пришли немцы. И с тех пор началась новая, непривычная жизнь. Голубей приказали уничтожить. И, если бы Коля не подчинился, немцы расстреляли бы всех, кто живет в доме. Как разрывалось его сердце, когда голуби теплыми комочками падали на крыльцо! Полицай отрывал им головы. Теперь мать стала еще строже, не разрешала ему выходить со двора, боялась, как бы с ним чего-нибудь не случилось… В доме по соседству поселился немецкий офицер. Он ходил в сером мундире со множеством нашивок и в фуражке с черным блестящим козырьком. У офицера было крупное веселое лицо, и, одеваясь по утрам, он любил напевать песенки. Особенно странно было слушать, как он пел по-немецки «Катюшу». Однажды офицер в расстегнутой рубашке, из-под которой была видна волосатая грудь, высунулся из окна, заметил Колю, который, сидя на заборе, старался снять с дерева мяукавшего рыжего котенка, и поманил сердитым движением руки: – Юнге!.. Юнге!..[2 - Мальчик!.. Мальчик!.. (нем.).] Коля испуганно спрыгнул, пошел было к крыльцу, но опомнился – нельзя ослушаться немецкого офицера – и робко подошел к окну. Офицер, прищурившись, посмотрел на него, добродушно покачал головой: «Не надо баловаться», – а затем вдруг небрежно бросил ему большую плитку шоколада. Коля попробовал отказаться, но офицер нахмурился и захлопнул окно. Коля опрометью бросился домой и с волнением стал ждать возвращения матери. Она пошла в городскую управу устраиваться на работу… Коля посматривал на плитку, которая блестела на комоде серебряной бумажкой. Нет, не мог же он отказаться! И так офицер рассердился… Ведь он, Коля, отвечает за семью, он должен быть осторожным и осмотрительным. А потом случилось то, чего Коля никак не мог понять. Офицер стал часто приходить к ним. Он был веселый и всегда угощал Колю сладостями. Перед тем как офицер должен был прийти, мать говорила Коле, чтобы он сидел в комнате и никуда не уходил. Офицера звали Карл Вернер. Он умел немного говорить по-русски. Его речь представляла собой причудливую смесь немецких и русских слов. Русские слова он коверкал на свой манер – вместо «работать» произносил «работен», цыпленка называл «курки». Когда Вернер впервые пришел в их дом, неся под мышкой большой сверток с угощением, Коля с любопытством разглядывал его из-за спины матери, которая смущенно и приветливо приглашала гостя снять шинель и присаживаться к столу. Вернер тщательно вытер ноги о мешок, брошенный у порога, снял шинель и, вежливо поклонившись матери, сел на то место, где обычно сидел отец. В этот первый вечер Вернер был вежлив и внимателен. Он приветливо угощал Колю, а тот ел конфеты, мало говорил и изредка смущенно посматривал на мать – она была одета в блестящее шелковое платье, сшитое к Новому году. Длинные светлые волосы завитыми прядями лежали у нее на плечах, и она казалась более молодой, чем обычно. Мать пила вино и много смеялась… Постепенно в сердце Коли закрадывалось чувство щемящей тревоги. Почему этот немец сидит на месте отца? Почему, ожидая его, мать оделась так красиво? Почему она пьет вино и смеется? Почему она все время смотрит на немца? Коля невольно поднял глаза на стену, туда, где всегда в светлой рамке висел портрет отца. И вдруг он увидел темный квадрат обоев и погнутый гвоздь – рамка с портретом исчезла. Это было последней каплей. Он проникся такой злобой и к матери и к гостю, что не смог сдержаться, слезы хлынули из его глаз, он вскочил и метнулся в сени. – Коля! – крикнула ему вдогонку мать. Он хлопнул дверью и быстро забрался в опустевшую голубятню. Здесь все напоминало о недавней жизни: в решетке торчали маленькие пушистые перья, а в углу стояла ржавая консервная банка, наполовину наполненная водой, остро пахло голубями, и казалось, здесь все еще раздается их тихое воркование. Коля забился в угол, под жердочку, и сжался в комочек, внизу хлопнула дверь, мать тихо позвала: – Коля!.. Коля!.. В душе его шла борьба. Что-то сложное и непонятное творилось вокруг него. Все перемешалось. Он остро ненавидел мать… Был бы отец! Как посмел этот немец сесть на его стул! Как смела мать снять со стены портрет! Никогда она не одевалась так при отце. Только под Новый год. А сейчас надела это платье для немца. И пила с ним вино, и смеялась… Нет, нет, надо бежать. Перебежать через фронт, найти отца, все ему рассказать… Мать не уходила, она стояла внизу, на крыльце, и звала Колю. Опять хлопнула дверь; это из комнаты вышел Вернер и тоже стал звать его. – Коля! Коля! – кричал он низким басом. Коля не отзывался. Во дворе было уже совсем темно, и сквозь решетку он видел две темные фигуры, стоявшие на верхней ступеньке крыльца. Вернер и мать о чем-то тихо говорили. – Думмер кнабе[3 - Глупый мальчик (нем.).], – услышал Коля голос немца. – Глупый, совсем глупый, – соглашалась мать. И это согласие, установившееся между ней и Вернером, еще раз убедило Колю, что она предала его, и отца, и всех. Коля до боли впился пальцами в решетку. Пусть только они уйдут, он пойдет и бросится в реку. Он умрет, раз мать могла так поступить. Нет, раньше он убьет Вернера. Влезет к нему в окно и ударит по голове топором. Мать и Вернер поговорили еще о чем-то, потом заскрипели ступени, Вернер спустился вниз и пошел по дорожке к воротам. Стукнула калитка, и все стихло. Впервые в жизни Коля почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он не знал, что ему делать… Мать продолжала неподвижно стоять в темноте. Она думала о чем-то своем и, казалось, забыла о том, что он здесь, рядом. На небе ярко сияла россыпь звезд. С Дона дул теплый ветер. В такие вечера они всей семьей ходили к обрыву. Мать с отцом садились на скамеечку, а Коля, примостившись у их ног, слушал, как в траве верещат поздние кузнечики, и не отрываясь смотрел на таинственную темную гладь реки. Думал ли он когда-нибудь, что может настать час такого горя, которое разъединит его с матерью, час, когда, сидя в пустой голубятне, он будет чувствовать, что какая-то жестокая, непреодолимая сила встала между ними! Вдруг мать сошла со ступеньки. Ее темный силуэт приблизился к голубятне. Коля затаил дыхание. – Коля, спустись! – сказала она. Он молчал. – Спустись, – повторила мать тем строгим, негромким голосом, каким она обычно говорила с ним, когда он бывал в чем-нибудь виноват. – Сейчас же выходи оттуда! Слышишь?.. – Не выйду! – хрипло ответил Коля, прижимая лицо к ржавой решетке. Тогда мать с быстротой, которой Коля от нее не ожидал, схватила лестницу, подвинула ее ближе к центру голубятни и быстро взобралась по ней. Когда ее лицо оказалось на уровне его блестящих от напряжения и обиды глаз, она тихо проговорила: – Ты должен верить своей матери, Коля! Так приказал отец! Это нужно. Когда-нибудь ты поймешь… Голос ее был таким взволнованным, таким серьезным… Впервые в жизни мать говорила с ним, как со взрослым. И Коля поверил… Да, мать не солгала. Но лучше бы он задушил Вернера тогда – может быть, она была бы жива. Неделю назад Вернер поехал в штаб своей армии, который находился в Белгороде. На обратном пути он подвергся нападению. Было официально сообщено, что Вернер убит и что из его машины украден портфель с важными документами. А через два дня комендант города Курт Мейер приказал матери явиться в гестапо на допрос. Гестаповцы считали, что она могла знать о маршруте поездки Вернера и сообщила о нем подпольщикам… …Начинало светать, и все предметы в комнате стали приобретать свои реальные очертания. Как ему дальше жить, Коля не знал. Идти к дяде Никите? Не ошиблась ли мать? Может быть, она уже сама не понимала, что говорит. О дяде Никите в городе рассказывали самые ужасные вещи. В первый же день он продался немцам. А теперь служит в городском управлении, и нет у бургомистра Блинова более злого и более верного человека, чем он. Ведь в тот вечер, когда пришли за матерью, Никита стоял во дворе, вооруженный автоматом. А когда мать проходила мимо, чтобы сесть в закрытый фургон, Никита выругался и погрозил ей своим маленьким морщинистым кулачком. Нет, мать ошиблась. Он не пойдет к Никите, ни за что не пойдет! Коля заснул мгновенно, как засыпает вконец измученный человек, а когда проснулся, было уже совсем светло. Он вскочил, еще не понимая, почему так холодно, почему вокруг такой беспорядок, почему он один… И вдруг сразу все вспомнил, и ему от этого стало еще холоднее и еще более одиноко. В буфете он разыскал несколько сухих кусков хлеба – все, что осталось от продуктов. Потом вскипятил на керосинке воду, налил ее в кружку и пил обжигаясь, стремясь хоть немного согреться. Внезапно за окном раздались отрывистые слова команды. Мелькнула фигура немецкого кавалериста. Послышалось шарканье нестройных шагов многих людей. Коля привстал из-за стола и взглянул на улицу. Затем быстро нахлобучил шапку и, забыв запереть дверь, выбежал во двор. В воротах уже столпились жители, смотревшие на колонну военнопленных, которые медленно шли под конвоем эсэсовцев. Пленных было человек двести. Многие из них были ранены и поддерживали друг друга. Женщины бросали им куски хлеба, но эсэсовцы не разрешали его подбирать, давили хлеб своими тяжелыми сапогами. – Коля! – крикнула соседка Анна Николаевна, старая седая женщина, бывшая учительница (когда Колиной матери было столько же лет, сколько ему, она учила ее географии). – Где же ты пропадал до поздней ночи? Я пять раз к тебе приходила. Идем, я тебя накормлю… Но Коля не слушал. Ему показалось, что среди пленных он увидел чем-то очень знакомого ему человека. Вот тот высокий, который прихрамывает на правую ногу. Голову он держит чуть набок. Коля устремился вперед, обогнал колонну, пристально вглядываясь в серые от усталости лица пленных. И вдруг он увидел лицо высокого раненого. Отец!.. Это был отец. Похудевший, осунувшийся. Голенище сапога на правой ноге разрезано сверху донизу, и обмотанная какими-то грязными тряпками нога казалась бесформенной. Каждый шаг, очевидно, доставлял ему страдания. Он щурил глаза и непрерывно кусал губы. – Папа!.. – крикнул Коля. Отец обернулся и приостановился. – Колечка! – крикнул он. – Где мама?.. Эсэсовец сердито закричал и толкнул отца в спину. Тот опять заковылял, все время оглядываясь на Колю, который продолжал идти рядом с колонной. Ему хотелось броситься к отцу, прижаться к его груди, зарыдать. – Где мама? – опять спросил отец, воспользовавшись тем, что конвойный пошел вперед. Коля молчал. Он боялся сказать отцу правду. Он даже нарочно споткнулся и упал, чтобы приотстать немного и подумать. До сих пор Коля никогда не задумывался над тем, что можно говорить, а чего нельзя. Мать даже звала его «болтушкой». А тут он почувствовал, что не должен говорить отцу правду: отец и так очень несчастен. Колонна миновала несколько улиц. Эсэсовец вновь оказался рядом, и Коля теперь даже был ему рад: можно не отвечать. А отец все время оглядывался на него, улыбался запекшимися губами и как будто стал меньше хромать. Концлагерь «Ост-24» находился на окраине города. Колючей проволокой там было огорожено несколько кварталов. Пленных обычно водили туда боковыми улицами. Но сейчас их решили провести по базарной площади – пусть посмотрят на виселицу и поймут, что их ожидает, если они решатся бежать или выступят против гитлеровцев. Когда колонна свернула в переулок, ведущий к базару, Коля от отчаяния заплакал. Так он и шел рядом с колонной, плача и быстро вытирая слёзы, чтобы их не заметил отец. Но отец их увидел и почувствовал недоброе. Как только внимание эсэсовца чем-то отвлекалось, он делал знак Коле подойти ближе. И Коля подходил, но не успевал ничего сказать: мешал конвойный. – Где мать?! – в третий раз спросил отец. В это время колонна вышла из переулка на пустынную базарную площадь. Все ларьки были заколочены. Слева, на дальнем краю, у крытых навесов, стояла небольшая толпа: там меняли носильные вещи на кусок мыла или на бутылку с прогорклым подсолнечным маслом. Виселицу нельзя было не заметить… Она стояла на самом пути и невольно притягивала к себе взгляды. И отец увидел… Он остановился, вскинул руки, отпрянул назад и рухнул на дорогу. Колонна пленных невольно приостановилась. Коля бросился в толпу, растолкал бойцов и нагнулся над лежащим в беспамятстве отцом: – Папа!.. – Поднимите его скорей! – тревожно крикнул кто-то. – А то конвойный пристрелит! Сзади слышались торопливые шаги и голоса ругавшихся эсэсовцев. – Отойди, отойди, мальчик, – сказал тот же голос. – Эх, зачем ты отца расстроил? Несколько рук подняли упавшего и быстро поставили на ноги. – Ну, очнись… очнись!.. Пойдем!.. Отец медленно приходил в себя. Изо рта у него текла тонкая струйка крови. Двое пленных взяли его под руки, и колонна вновь двинулась дальше. Коля бежал за колонной до самого концлагеря. Ворота за пленными захлопнулись. И мальчик медленно добрел назад. Глава третья. Погоня На улице кто-то тихонько окликнул Колю. Он обернулся. Позади стоял дядя Никита. – Иди за мной, – сказал он, беспокойно оглядываясь по сторонам. – Тебе мать, наверное, про меня говорила? – Говорила… – Ну вот, так ты иди… Но в ворота не входи, а пойди задами да перелезь у сарая через забор. Не надо, чтобы тебя со мной видели… Понял?.. – Понял. Никита слегка хлопнул Колю по плечу и пошел через площадь к Ярославской улице. Он жил в небольшом домике за высоким забором. Там, где кончалась эта улица, начиналась окраина. До войны дядя Никита заведовал городской баней. Работа у него была невидная, но, как он сам любил говорить, «горячая». Никто не удивился, что он остался в городе, когда пришли гитлеровцы. Он продолжал топить баню, теперь уже для немецких солдат, и комендант Курт Мейер считал его человеком полезным. Но, когда Никиту Кузьмича Борзова назначили заместителем бургомистра, выяснилось, что в этом хилом на вид человеке живет настоящий дьявол. Никто лучше его не мог организовать облаву, когда надо было отправить в Германию очередную партию жителей. Он мобилизовал инженеров и заставил их восстановить разрушенную электростанцию; ну, а что касается бани, то она работала бесперебойно. Жители города не любили Никиту Кузьмича. Если раньше его звали по имени-отчеству, то теперь за ним накрепко утвердилась презрительная кличка «банщик». Никита Кузьмич знал об этом, но только зло усмехался. «Ничего, – говорил он, – «банщик» себя еще покажет. У меня тут некоторые получат такую баньку, что кровью умоются»… Коля шел шагах в двух позади Борзова, который важно нес свою щуплую фигуру, стараясь всем своим видом показать, что он лицо значительное и является представителем власти. Если бы не последний приказ матери, Коля никогда бы не пошел к «банщику». Да и тот, как видно, не очень-то этого хочет. Боится, чтобы его самого не заподозрили. Они уже почти дошли до дома Никиты Кузьмича, когда из-за угла показались два конвоира; они вели в тюрьму арестованного. Арестованному не было и тридцати лет. Коренастый, небритый, в старых черных, обтрепанных снизу брюках и в коричневом пиджаке, из-под которого виднелась бурая от грязи рубашка, он шел неторопливо, покорно следуя за передним конвойным. И вдруг в тот момент, когда один из конвойных остановился, чтобы закурить папиросу, арестованный рванулся, подбежал к ближайшим, соседним с домом Никиты Кузьмича, воротам и мгновенно скрылся за ними. Конвойные вскинули автоматы, но пули, очевидно, пролетели мимо… Борзова словно подстегнули. Он забыл о своем высоком положении и стремглав бросился вслед за конвойными. Судя по удалявшимся выстрелам, они были уже довольно далеко. Беглец, видимо, стремился уйти по задворкам. Вместе с другими мальчишками, которые выскочили из соседних домов, Коля подбежал к воротам. Но там уже никого не было. Прошло минут пятнадцать. Все стали расходиться, и Коля остался у ворот один. Тогда он решил, что перелезет через забор раньше, чем дядя Никита вернется домой, и подождет его во дворе. Он перемахнул через невысокий плетень соседнего двора, пересек огороды и вскоре оказался у высокого глухого забора. Судя по острым очертаниям крыши и возвышавшемуся над нею коньку, дом за забором принадлежал Борзову. Коля оглянулся и нырнул в заросли густой крапивы. Здесь он увидел щель в заборе и попробовал пролезть. Но щель оказалась слишком узкой. Кроме того, кто-то насыпал рядом с ней битого стекла. Коля решил поискать более удобного места, но, где бы он ни примеривался перелезть, всюду наверху покачивалась проволока, натянутая в три ряда. Коля обошел забор вокруг и, озадаченный, вернулся назад. В одном месте – там, где между забором и сараем находилось узкое пространство, – проволоки не было. Удивительное дело! Как раз там, где легче всего было перелезть, забор остался незащищенным. Коля взобрался на сарай, перекинул ногу через забор и тут же испуганно отдернул ее. Со двора прямо из будки на забор прыгнул огромный черный пес. Задержи Коля на мгновение ногу – и он бы ее прокусил. Пес остервенело лаял. – Молчи! – крикнул Коля. – Молчи, тебе говорят! Он заметил, что длина цепи, на которой была собака, рассчитана только на этот участок забора. Если же перелезть немного правее или левее, то пес уже не страшен. Однако там, где нет пса, натянута проклятая проволока. Как же быть? Нет, надо вернуться обратно к щели в заборе и попробовать ее расширить. Если удастся отломить кусок штакетника, то он как-нибудь сумеет проползти во двор. Коля спрыгнул с сарая, и его ноги вдруг ударились обо что-то мягкое. В крапиве кто-то вскрикнул от боли. На земле лежал тот самый арестованный, который только что убежал от конвоя; лицо его было измазано кровью и грязью, волосы спутались. Потирая ушибленную ногу, он испуганно смотрел на Колю. – Не бойся, – сказал Коля, – я тебя не выдам. – А кто ты такой? – Коля!.. – Они уже ушли? – спросил беглец, продолжая потирать ногу. – Ушли. – Но они обязательно вернутся. И с собакой… А чей это дом за забором? – Банщика, – ответил Коля. Беглец усмехнулся: – Ах, вот как!.. Спрятаться бы у него во дворе. Там-то наверняка искать не будут. – Ползи за мной, – тихо сказал Коля, – я видел неподалеку щель… – Тебе хорошо говорить – ползи! – вздохнул тот. – И угораздило же тебя прыгнуть мне на ногу! Ты мне, наверное, связки порвал… Ну, где тут щель?.. Показывай. Не обращая внимания на волдыри, которые из-за крапивы красным созвездием покрыли его руки, Коля стал пробираться к щели. За ним, тяжело дыша, полз беглец. – А лучше бы вам до ночи пролежать в крапиве, – сказал Коля. – Нет, нет, здесь меня найдут. Показывай, малец, щель. Может, и спасусь… Коля подполз к щели. В нее бы еще мог пролезть большой кот, но даже для Коли эта щель была слишком узкой. – Дай-ка я погляжу, что там делается, – сказал беглец и, отстранив Колю, заглянул во двор. – Верно, до собаки далеко… – проговорил он. – А вон сарай!.. Хорошо бы туда забраться… – вдруг он оживился: – Найди-ка, малец, где-нибудь большой камень, мы снизу отобьем доску… Найти подходящий камень было делом нетрудным. Беглец снял с себя рубашку, завернул в нее камень и этим тяжелым свертком стал сильно и без большого шума ударять по краю доски. После нескольких ударов доска отскочила. Затем таким же образом беглец выбил и вторую доску. – Лезь первым, – сказал он Коле, – посмотри, есть ли кто-нибудь во дворе. Коля раздвинул доски и с бьющимся сердцем прополз в теперь уже широкую щель. Здесь, у забора, тоже росла крапива, справа невдалеке стоял небольшой дровяной сарай – он был открыт, – а слева, за деревьями, виднелась собачья будка. Пес, звеня цепью, истошно лаял… Небольшой дом Никиты Кузьмича стоял посреди двора. Дверь его была закрыта на висячий замок. Но все же на всякий случай Коля осторожно обошел вокруг дома. Все окна были плотно прикрыты и занавешены. Никто не остановил и не окликнул его. Коля вернулся к щели и тихо позвал: – Лезьте! Никого нет!.. – Попридержи доски… вот так… – Беглец с трудом протиснул плечи в щель. – Дай-ка руку… Подтяни меня немного… Коля схватил обеими руками его широкую ладонь с короткими пальцами и стал изо всех сил тянуть к себе. – Давай, давай, малый, давай! – шептал беглец, стараясь протиснуться между сжимавшими его досками. Наконец это ему удалось. Обессиленный, он упал на землю и с минуту надрывно и глубоко дышал. – Прячьтесь! Прячьтесь!.. – торопил его Коля. – Он сейчас может вернуться… Беглец с трудом поднялся и заковылял к сараю. – Постарайся опять забить гвозди, – проговорил он, с трудом переступая через порог. Но гвозди забить не удалось. Заскрипела калитка, и Коля едва успел отскочить от сарая. По тропинке к дому быстро шел Борзов. Он был чем-то недоволен и сбивал палкой, которую держал в руках, головки цветов. Коля замер. Ему казалось, что он все еще очень близко стоит к сараю и к забору, где доски явно смещены. Бежать обратно – значит выдать человека, который ему доверился. Остаться на месте – надо объяснять, как он попал во двор, охраняющийся таким злым псом. Звякнул замок, который Никита Кузьмич снял с засова, и дверь распахнулась. Сейчас войдет в дом, и тогда он сможет убежать. «Бежать, бежать!» – только об этом сейчас думал он. Но Никита Кузьмич не торопился входить в дом. Он стоял спиной к Коле и о чем-то думал. Потом Коля услышал его негромкий голос: – Иди за мной!.. Хлопнула дверь, и Никита Кузьмич скрылся за ней. Коля боязливо поднялся на крыльцо и долго, прежде чем войти, стоял с бьющимся сердцем. – Войди же наконец, – услышал он приглушенный голос Никиты Кузьмича. Банщик в пальто и в шапке стоял посреди комнаты. Острое лицо его было злым, а руки нервно крутили палку. – Ты как сюда попал? – спросил он, стараясь говорить спокойно. – Ведь я тебе сказал, чтобы ты перелез через забор. – Я и перелез через забор, – ответил Коля. – Посмотри мне в глаза… Врешь! Тебя бы разорвала собака. Как ты сюда проник, отвечай!.. – Я перелез через забор… – стараясь глядеть прямо в колючие глаза Борзова, проговорил Коля. – Ну и ну! – усмехнулся Борзов. – Вижу, ты силен врать. Ну хорошо. А почему ты меня не подождал? Ты же видел, что я домой не пошел!.. – Видел!.. – А я тебе что сказал? Чтобы ты перелез через забор, когда я буду дома. Ведь тебя могла покусать собака! – А у вас собака на цепи. – Ах, вот как. Значит, ты лазил на сарай!.. – Лазил. – Так-так… Выходит, ты не через сарай сюда попал… А я-то думал, что пес тебя пощадил. Вот какие дела… Где-то в заборе есть щель… Покажи… – Нет, нет! – воскликнул Коля. – Не надо ходить. – Почему не надо? – прищурился Борзов. – Это же не в твоем заборе щель, а в моем. Показывай!.. – Нет, нет, я не пойду… Борзов вдруг как-то подобрел: – Что с тобой, Коля?.. Ну, не ходи. Я ее и без тебя найду. На вот, пирог у меня тут есть. Поешь. Он поставил тарелку с пирогом на стол и вышел во двор. Коля подбежал к окну и с замирающим сердцем стал следить за Борзовым. Тот медленно шел вдоль забора и пристально рассматривал его. Вдруг он нагнулся и поднял что-то с земли. Коля с ужасом увидел, что в руках у него рубашка беглеца, в которую был завернут камень. А дальше события начали развиваться с необычайной стремительностью. Борзов бросился к собаке и спустил ее с цепи, пес с лаем кинулся к сараю. Борзов распахнул дверь и, тут же захлопнув ее, запер на засов. – Сторожи! – крикнул он псу и побежал со двора. Коля бросился во двор – он отдал бы жизнь, чтобы помочь беглецу. Пес тут же кинулся на Колю, повалил его. Огромная пасть, ощерясь, уткнулась ему в лицо. Запертый в сарае беглец изо всех сил стучал в дверь, стараясь ее выломать. – Дик, назад!.. Ложись!.. – Борзов с двумя солдатами уже вбежал во двор. – Он здесь, в сарае!.. Берите его… Пес, послушный хозяину, улегся рядом с Колей, поводя налитыми кровью глазами. Солдаты вытащили из сарая беглеца. Он упирался, дико ругаясь. Они били его по рукам и ногам. – Иди, иди, негодяй! – кричал на него Борзов. – По тебе петля плачет! Беглец отвечал руганью: – Предатель! Банщик несчастный!.. Еще неизвестно, кто из нас раньше подохнет!.. Наконец его увели. Борзов прикрыл сарай и вытер со лба пот. – Ну, пойдем, – примирительно сказал он Коле. Но Коля весь сжался от ненависти. Глаза у Борзова сделались страшными. Он цепко схватил Колю за руку и втащил его в дом. – Рано еще тебе, щенок, рассуждать!.. Коля укусил его за руку: – Пустите, пустите!.. – Я тебе пущу! – Борзов втолкнул его в комнату и запер на ключ. Посиди тут. Потом поговорим!.. Глава четвертая. В доме Никиты Борзова Позднее Никита Кузьмич принес Коле еду – большой кусок вареного мяса, хлеб с маслом и горячий чай, – хозяйственно поставил тарелки на стол и сел рядом с видом радушного хозяина. – Племянничек! – позвал он. – Иди к столу… Война быстро раскидала родственников в разные стороны. Одни эвакуировались в глубокий тыл, другие ушли на фронт, и теперь, после гибели матери, в городе у Коли остался один лишь дядя Никита. Кому же, как не ему, позаботиться о сироте? Но Коля забился в угол и смотрел оттуда на своего дядю ненавидящим взглядом. Зачем мать приказала идти к нему? Он, наверное, и ее предал, только она об этом так и не узнала. – Ешь, Коля! – настойчиво сказал Никита Кузьмич и подвинул тарелки поближе к мальчику. – Ешь, тебе говорят. Суешься не в свои дела… Коля не двигался. Он так много пережил за последние дни, что сразу повзрослел. Еще недавно его маленькое доверчивое сердце готово было поверить Никите, но теперь он боялся и ненавидел его. «Скорее, скорее бежать отсюда!» – только и думал он, притаившись в своем углу. Никита Кузьмич сидел, положив руки на стол, и, нахохлившись, смотрел на Колю. – Ты долго будешь на моих нервах играть? – проворчал он. – Вот выведешь из терпения, так я тебя ремнем проучу. – А меня и отец никогда не бил, – враждебно ответил Коля. – Жалко! Старших не признаешь. Все характер, характер свой показываешь… Сколько тебе лет? Уже тринадцать, наверное? – Скоро будет… – Вот – тринадцать!.. Не маленький! Понимать должен… Коля поднял злые глаза: – А что понимать? – А вот что. Тебя ко мне мать послала?.. – Мать, – тихо ответил Коля. – На смерть шла, а ко мне послала! Значит, добра тебе хотела! Говори, чего молчишь?.. – Не знала она, какой вы злой человек, дядя Никита. Никита Кузьмич вскочил и ударил кулаком об стол так, что зазвенели тарелки. – Мал, мал ты еще, щенок, взрослых судить! Не знаешь жизни. И как она дается, какой крови стоит!.. – Борзов схватился рукой за сердце, тяжело ступая, вышел в соседнюю комнату, где стояла его кровать, и почти свалился на нее. – Дай воды, – сказал он. Видно, ему было очень плохо. Он лежал на кровати такой маленький, старенький и беззащитный, что у Коли дрогнуло сердце. Он быстро принес из сеней кружку холодной воды, достал по указанию дяди Никиты из буфета какие-то порошки. Приняв лекарство, Никита Кузьмич несколько минут лежал молча, с закрытыми глазами. Коля сидел у него в ногах, на краю кровати, и пристально смотрел в его бледное, сморщенное лицо. Он думал о том, что ему делать дальше. В лагерь к отцу его никто не пустит. Туда даже идти опасно: вдруг гитлеровцы дознаются, что у этого пленного на площади повешена жена? Ведь они тогда могут и отца убить. Рассказать об этом дяде Никите или нет? Можно ли ему довериться? Поможет ли он отцу?.. Минут через десять Никита Кузьмич открыл глаза и мутным взглядом посмотрел на Колю. – Прошло! – облегченно вздохнул он. – А чуть было не отдал душу… Хорошо, что ты рядом был. Борзов полежал еще немного, а потом сел на кровати и стал застегивать на груди рубашку. – Куда вы, дядя Никита? – А никуда, дома побуду. Лежать-то долго нельзя: сердце останавливается. Ну ладно, иди поешь. Коля покорно пошел к столу и отрезал кусок мяса. – Больше ешь, – сказал дядя Никита, вновь подсаживаясь к столу с другой стороны, – мажь хлеб маслом… Коля быстро ел, а дядя Никита молча наблюдал за ним. Вдруг он заметил, что в глазах Коли появилась какая-то пытливая мысль. Мальчик пристально взглянул ему в лицо, а затем отвел взгляд и потупился. – Дядя, а зачем вы того человека полицаям выдали?.. – вдруг тихо спросил он. Никита Кузьмич вспыхнул. – Слушай! – крикнул он, теряя самообладание. – Ты что мне, допрос устраиваешь? Лучше скажи, как он ко мне во двор попал. – Я его спрятал. – Ты?!. Да узнай об этом гестапо, за это и тебя и меня бы расстреляли!.. – А никто про это бы и не узнал. Никита Кузьмич только развел руками. – Ну что с тобой, дураком, говорить! Большое счастье, что я его в сарае нашел… Пришли бы вечером с обыском, как бы я оправдался? Сказали бы: нарочно прятал. – А его бы можно было выпустить. – «Выпустить»! – передразнил Никита Кузьмич. – Это легко сказать, да трудно сделать… Коля отодвинул тарелку. – Что ты? – встревоженно спросил Никита Кузьмич. – Плохой вы человек, дядя Никита. Лучше я от вас уйду. – Уйдешь? Коля упрямо нагнул голову: – Я лучше в лагерь пойду, с отцом жить буду. – В лагерь? – удивился Никита Кузьмич. – В какой лагерь? – Ну, в тот, что на окраине города, за проволокой!.. У Никиты Кузьмича на переносице сошлись глубокие морщины. Он сосредоточенно смотрел в лицо мальчика, стараясь понять, о чем тот говорит. – Отец? Разве он там? Коля осекся. Нет, он не скажет дяде Никите больше ни слова. – Почему ты сказал об отце? Ты что, его видел? Коля вновь сжался в своем углу. Как мог он проговориться! Теперь погибнет и отец. Нет, нет, дядя больше ничего от него не узнает. – Ты видел его в колонне пленных? – вплотную приблизился к Коле Никита Кузьмич. – Говори! Видел?.. Коля старался выдержать его напряженный взгляд. – Нет, не видел… Это я так просто сказал. Придумал… Никита Кузьмич с сомнением покачал головой. – Такие вещи просто так не говорятся. Особенно сейчас, когда ты потерял мать… – Он снова сел и закурил папиросу. – Вот что, племянничек, – сказал он, подумав. – Я запрещаю тебе выходить даже за ворота. А придет время, я сам скажу тебе, куда идти и что делать… Надеюсь, мы договорились? – Я убегу, – тихо и с ненавистью ответил Коля. – Раз так, ладно! Замок дважды щелкнул. Коля бросился к окну. В раму были вделаны толстые железные прутья. Такие пилой за день не распилишь. Через несколько минут дядя Никита, одетый в пальто с поднятым воротником, ушел со двора, не забыв спустить пса с цепи. Коля остался один. Им овладело отчаяние. Он со всей силы стал дергать дверь, наваливался на нее всем телом, пытаясь выломать, бил ногами. Но дубовая дверь могла выдержать осаду и более сильного человека. Она только сотрясалась и глухо гудела под ударами. Нет, из комнаты выхода не было, Коля даже заглянул в печь, но труба была слишком узка. Он только измазал себе сажей нос и щеки. Куда же пошел банщик? Он наверняка отправился в гестапо, чтобы сообщить об отце. «Что я наделал, что я наделал! – шептал Коля. – Как помочь отцу? Как спасти его?..» Пусть же только дядя Никита вернется! Он убьет его, убьет вот этим ножом, который лежит на столе. И Коля схватил большой кухонный нож с острым концом. Да, он его убьет… Быстро темнело. За окном хрипло лаял пес. Осенние деревья медленно покачивали своими почерневшими ветвями. В соседней комнате громко тикали стенные часы… Сколько прошло времени? Час, два, три?.. Коля сидел, не смыкая глаз, и напряженно думал. Он вспомнил свое детство, отца, мать… Почему-то ему все время мерещился темный шрам на ее щеке, когда она нагнулась, чтобы поцеловать его в последний раз… О своих играх, о голубях, о товарищах он не вспоминал, как будто всего этого у него в жизни никогда и не было. Он, маленький человек, на которого разом свалились все невзгоды, старался понять, как же ему теперь жить. Вдруг пес яростно залаял. Коля бросился к окну и увидел темную фигуру, идущую от ворот. Дядя Никита!.. Стукнул засов. В коридоре послышались шлепающие шаги. Щелкнул выключатель, и сквозь дверную щель в комнату проникла узкая полоса света. Борзов потоптался в прихожей, видимо, снимал пальто, затем подошел к двери. Коля прижался к притолоке. Как только дядя Никита откроет дверь, Коля нанесет ему удар. Но тишина в комнате, видимо, обманула Никиту Кузьмича. – Спишь?.. – проговорил он за дверью. – Ну спи, не буду мешать… Дядя Никита щелкнул в прихожей выключателем и прошел в соседнюю комнату, которая служила ему столовой. Там он с чем-то долго возился: то ли шкаф двигал, то ли стол. Коля прислушивался к доносившимся до него звукам и решал, позвать ему дядю Никиту или ждать, пока тот откроет дверь сам. Он решил ждать, когда дядя Никита сам войдет в комнату. Прошло еще долгое время, и Коля услышал – дядя Никита снова идет в прихожую. Снова щелкнул выключатель. Никита Кузьмич опять потоптался, потом глухо хлопнула дверь, и он вышел на улицу. Но, сколько ни старался Коля через окно разглядеть его тень в той стороне, где были ворота, там ничего не было видно. Только звенела цепь, на которой сидел пес, и раздавался его лай. Колю удивило, что собака лаяла теперь в противоположном конце двора. «Что она там охраняет?» – подумал он. Никита Кузьмич во дворе не задержался. Через несколько минут он вернулся, крепко закрыл дверь изнутри и потушил везде свет. Судя по наступившей затем тишине, Коля решил, что он лег спать… Проснулся Коля от приглушенного говора. За окном была глухая, темная ночь. Сквозь двери не проникал даже слабый луч света. Видимо, двери из соседней комнаты в прихожую были прикрыты. Сон мгновенно пропал, и Коля прижался ухом к замочной скважине. Да, несомненно, говорят двое. Глухой, незнакомый голос и скрипучий, принадлежащий дяде Никите. Но ни одного слова не разобрать. Коля приложил ухо к стене, поближе к печке; она отапливала две комнаты: ту, в которой сейчас находился Коля, и соседнюю, где дядя Никита разговаривал с каким-то незнакомым человеком. Уже одно то, что разговор происходил глубокой ночью, заставило Колю насторожиться. О чем они говорят? Наверное, замышляют что-нибудь недоброе. Здесь, в углу, где стена упиралась в печку, было слышно немного лучше, но все же слова звучали неразборчиво. Тогда Колю вдруг осенило: а что, если сунуть голову в печку? Затея удалась. Очевидно, на противоположной стенке печки была открыта вьюшка, голоса теперь были слышны совершенно отчетливо. – И ты убежден в этом? – спросил густой, низкий голос, который показался Коле знакомым. – Вполне убежден, – ответил дядя Никита. – Ты проверил? – Проверил. За стеной промолчали. – А кто его видел кроме Коли? – спросил тот же низкий голос. – Еще трое… Но те будут молчать… Он чуть не выдал себя, когда упал на площади. – Сколько же теперь в лагере человек? – Шестьсот будет. – И когда их погонят?.. – Мейер говорил, что укрепления начнут строить через несколько недель. Но, конечно, пленных туда отправят раньше. – И ты заранее узнаешь? – Это очень трудно, но попробую. Коля понял, что речь идет о его отце. Может быть, человек, который разговаривает с дядей Никитой, принадлежит к подпольщикам? Но почему он говорит с дядей Никитой о таких важных вещах? И вдруг Коля вскочил. Ведь накануне своего ареста мать тоже встречалась с дядей Никитой. Нет, она не была у него дома. Она ходила к нему в городскую управу, но, когда вернулась, была очень взволнована. Несомненно, дядя Никита завлекает, а затем предает людей. Надо предупредить того, кто там, за стеной. Он, наверное, не знает, что дядя Никита сегодня выдал гестаповцам человека!.. – Эту операцию мы должны обязательно провести, – опять сказал тот же голос, – придется бросить на нее всю группу! Но сам понимаешь: маленькая оплошность – и мы окажемся в ловушке… – Да, тут нужна полная внезапность, – ответил Никита Кузьмич, и Коле показалось, что он усмехнулся. Опять помолчали. – А как же быть с парнем? – спросил Борзов. – Держи его пока у себя. – Говорит, сбегу… – Сейчас нам его взять некуда. С месяц пусть у тебя поживет. – Придется держать под замком. – Это уж слишком. – Посмотрю. Если обвыкнется, тогда другое дело… Пей, пей чай, а то остынет. – Какой уж тут чай! Скоро убираться надо. Дик привязан?.. – Привязан. – Страшная у тебя собака! Никита Кузьмич засмеялся: – Да уж! Для такой жизни самая подходящая. Послышался стук отодвигаемого стула. – Вот что, Геннадий Андреевич… – Не Геннадий Андреевич, а Павел Мартынович, – поправил Никиту его собеседник. Коля чуть не крикнул от радости. Конечно же это голос Геннадия Андреевича, одного из учителей школы, в которой он учился! Может быть, сейчас закричать, затопать ногами, позвать его на помощь? Рассказать всю правду о дяде Никите? Ну, а если дядя Никита убьет Геннадия Андреевича, когда увидит, что тот о нем все знает? Нет, надо молчать, терпеть и слушать… – Теперь, Никита Кузьмич, запомни явку, – сказал Геннадий Андреевич: – Деревня Малиновка… – Так!.. – Хата Полозневой. На краю деревни… – Так… Запомнил. – Пароль: «Нельзя ли воды напиться?» Тебе ответят: «Воды много, пей сколько хочешь!..» Понятно?.. Повтори. Никита Кузьмич повторил. – Задачу свою уяснил? – спросил Геннадий Андреевич. – Ничего повторять не надо? – Все понятно, Павел Мартынович! – Действуй, но осторожно! Прощай… Пойди попридержи пса, пока я перелезать буду… По коридору глухо простучали шаги двух людей. Хлопнула входная дверь. Залаял в глубине двора пес. Потом лай стал еще громче. Никита Кузьмич вновь перевел собаку на старое место… Через минуту опять хлопнула дверь. Стукнул засов. Борзов с минуту постоял у двери, за которой притаился дрожащий от нервного напряжения Коля, а потом, видимо успокоенный, вернулся в свою комнату. Коля тут же опять засунул голову в печку. – Это вы, господин Блинов?.. – услышал он голос дяди Никиты. – Простите, что звоню ночью. У меня крайне важное сообщение… Да, может подождать до утра… Слушаюсь… Ровно в девять утра я у вас… Эти слова разрушили все Колины сомнения. Геннадия Андреевича и его подпольщиков, несомненно, ждала страшная опасность. Глава пятая. Тяжелый день Полночи проворочался Коля на узком, жестком диване, а затем забылся в глухом, тяжком сне. Проснулся он так же внезапно, как и заснул. Чувство острой опасности, которое вдруг возникло где-то в самых отдаленных глубинах сознания, мгновенно выхватило его из сна. Как будто пружина рванула его кверху. Полетела в сторону рваная шинель, которой он укрывался, и он встал посреди комнаты, взлохмаченный, с красной полосой от жесткого диванного валика через всю левую щеку. В дверях, не переступая порога, стоял в пальто и шапке Никита Кузьмич. – Тебе бы, Коля, в пожарных хорошо служить! – добродушно усмехнулся он. Коля таращил на него заспанные глаза, ощущая во всем теле противную ломоту. За окном светилось яркое, солнечное утро. На вершине забора сидел большой красный петух и гордо встряхивал головой. – Не бойся, не бойся, не трону, – примирительно сказал Никита Кузьмич. – И запирать не стану. Ходи по всему дому… Еда на столе. А во двор выходить не смей: собака порвет… Ну, будь умником! Вечером вернусь, обсудим, что делать… И Никита Кузьмич вышел, не заперев за собой двери дома. Коля увидел, как он спустил пса с цепи, а затем торопливо пошел к воротам. У калитки он обернулся, строго погрозил пальцем и вышел на улицу. Коля тяжело опустился на диван. Где-то за стеной мерно постукивали ходики. Со двора донеслось горластое пение петуха и злобное урчание пса, бегавшего под окнами. В доме дяди Никиты было три комнаты. Коля хорошо знал их расположение. В первой комнате, самой большой, стояла сложенная из кирпича печь, покрытая толстой чугунной плитой с тремя конфорками. Справа в углу был буфет с посудой, а посредине – большой дубовый стол на коротких толстых ножках. За этим столом дядя Никита обедал, а вечерами что-то писал, раскрыв потрепанную бухгалтерскую книгу в черном переплете. Дверь налево вела в самую маленькую комнату, три четверти которой занимала широкая кровать. Над ней в черной рамке висела большая фотография самого дяди Никиты. Эта фотография была сделана еще накануне революции – дядя Никита и тогда служил в городской бане, принадлежавшей в то время купцу Трифонову. Фотограф снял его во весь рост около этажерки, на которой в высокой вазе пышно цвел букет бумажных роз. Узкие плечи дяди Никиты облегал черный, одолженный на этот случай сюртук, а лицо, и без того маленькое, невыразительное, казалось еще меньше от усов, закрученных длинными острыми стрелками. Ну, а в третьей комнате сейчас находился Коля. Назначения у нее никакого не было. В ней стоял диван, а на стене висело несколько литографий из старых журналов. Изредка, когда в город приезжали родственники дяди Никиты, он отводил им эту комнату. С тех пор как дядя Никита стал в городе важной персоной, он нанял старую женщину, которая варила ему обед и пекла пироги. Он пускал ее к себе в дом раз в два-три дня. Сваренный обед хранился в подвале, а пироги прятались в шкаф. Разогревал еду сам дядя Никита на вечно коптящей керосинке. Коля нашел на столе миску с вареным мясом, соленые огурцы, черный хлеб и черствый пирог с капустой. Увидев все это, он вооружился ножом и с жадностью набросился на еду. Куски мяса он глотал, почти не прожевывая, огурцы хрустели под его острыми зубами. Несмотря на то что Коля расправлялся с мясом как мог, его осталось еще человек на пять – огромный кусище на большой мозговой кости. Засохший пирог показался ему очень вкусным. Не хватало только чая. Но, в конце концов, после соленых огурцов можно выпить и кружку студеной воды. Когда человеку от роду так мало лет, подобные неудобства не портят настроения. Теперь Коля почувствовал себя гораздо крепче. Он обошел весь дом и выглянул на крыльцо. Тотчас же овчарка глухо зарычала, оскалив большие белые клыки, и огромными прыжками бросилась к нему. Мальчик захлопнул дверь, когда мохнатые лапы уже коснулись крыльца, и подбежал к окну. Собака сидела на верхней ступеньке, выжидательно глядя на дверь голодными, злыми глазами. Коля приоткрыл раму. Овчарка надрывно залаяла. Нет, с этим псом не сговоришься. Но, может быть, его можно подкупить? Он отрезал кусок мяса, свистнул и бросил его собаке. Она понюхала мясо и равнодушно отошла прочь… Да, дядя Никита знал, кому он поручает сторожить своего племянника. Такому сторожу можно спокойно доверить дом. Часы тянулись… Солнце уже начало клониться к закату. Коля бродил по дому, тщетно стараясь придумать, как ему отсюда выбраться. В углу за печью он нашел длинную крепкую веревку и сплел из нее нечто похожее на лассо. Несколько раз он пытался накинуть его на шею проклятому псу, но тот ловко увертывался или хватал веревку зубами, стараясь ее перегрызть. Эта странная игра продолжалась довольно долго. Наконец Коля устал и привалился спиной к косяку окна. Что же делать? Пока он сидит здесь, дядя Никита уже, наверное, рассказал Мейеру о ночном посетителе. Теперь немцы узнали пароль и пошлют к вдове Полозневой своего шпиона. А дальше… Он вдруг представил себе Геннадия Андреевича лежащим на земле с простреленной головой… И тут он подумал об отце!.. Что с ним будет? Ведь теперь дядя Никита знает, что он в лагере. Отца повесят… Ах, зачем он сказал дяде Никите об отце! Надо как можно скорее вырваться из этого проклятого дома. Во что бы то ни стало убрать с дороги свирепого пса… Что, если завернуться в одеяло и выбежать… Нет, нет!.. Пес все равно бросится и разорвет его в клочки. Отравить бы его, но чем?.. А если ударить его железной кочергой, которая стоит за печкой? Коля слез с подоконника и взял кочергу в руку. Вымазанная сажей, она была в двух местах пережжена и едва держалась… А топор? Коля бросился искать его по всем углам. Но ни в комнатах, ни в чулане топора не было. Очевидно, дядя Никита прятал его в сарае. И вдруг в сенях Коля приостановился. Между наружной дверью и дверью, которая ведет в квартиру, – небольшое пространство. Что, если заманить собаку в этот маленький коридорчик, а потом… О, если бы это удалось! Он вошел в комнату, взял свое лассо, размотал его, а затем вернулся в сени, привязал конец веревки к ручке наружной двери, а остальную веревку протащил через сени внутрь дома. Потом он прикрыл внутреннюю дверь, но не совсем, а так, чтобы осталась узкая щель, и потянул на себя веревку. Так и есть! Наружная дверь захлопнулась. Теперь он потянул на себя и дверь, ведущую в комнату. Она закрылась, накрепко прижав к косяку веревку! Для верности Коля обмотал свободный конец веревки вокруг ножки стола. Так! Если пес окажется в сенях, то из этой ловушки ему самому не выбраться. Оставалось самое главное – заманить в дом овчарку, а самому успеть скрыться за внутренней дверью. Но как это сделать? Бросить еще мяса? Пес не съел и того куска, который до сих пор валяется в пыли у нижней ступеньки. Нет, нужно придумать что-то другое. Коля постоял, подумал. Кто бы мог, смотря со стороны на этого худенького мальчика с бледными щеками и большими серыми глазами, предположить, что он готовится вступить в борьбу с большой, сильной и злой овчаркой, специально натренированной на ловлю людей! Коля вышел на крыльцо и остановился на верхней ступеньке. Собака лежала невдалеке, на тропинке, ведущей к воротам, и, вытянув вперед лапы, внимательно смотрела на него. Казалось, она устала и теперь в сознании своей силы заняла наивыгоднейшую позицию. Попробуй пройди мимо!.. Коля постоял немного, собираясь с духом. То, на что он решился, могло кончиться для него ужасно. Вчера его спас дядя Никита. Теперь, если пес его настигнет, помощи ждать неоткуда. Вдруг Коля тряхнул головой, сжался, словно бросающийся в ледяную воду пловец, спрыгнул с крыльца на тропинку и опрометью бросился к собаке. Овчарка вскочила, испуганно отпрянула, но тут же, оскалив зубы, сжалась для прыжка вперед. Коля пробежал еще шагов десять, повернулся и кинулся назад к крыльцу, чувствуя за своими плечами тяжелое дыхание… Не помня себя, он вихрем взлетел на крыльцо, вбежал в сени, заметив, как мелькнула вслед за ним длинная черная тень, захлопнул внутреннюю дверь и почти в беспамятстве прислонился к косяку. Разъяренный пес злобно царапал лапами дверь. Придя в себя, Коля чуть приоткрыл ее и потянул веревку. Наружная дверь хлопнула. Ловушка закрылась. Пес с воем метался в узком пространстве, но теперь он не был страшен. Через несколько минут Коля уже перелез через забор в том же месте, где и вчера. Вот он и на соседнем дворе. Сквозь калитку выйти не решился, боясь, что на его пути окажется дядя Никита, и дворами перебрался на соседнюю улицу. Почувствовав себя в безопасности, он присел на груду сваленных бревен. Ну, вот и свобода! Что теперь делать? Он целый день был так одержим стремлением бежать из дома дяди Никиты, что не подумал о том, куда же ему потом деваться… Возвращаться домой не хотелось. Слишком памятна та тяжелая ночь, которую он провел в одиночестве после казни матери… Надо скорее добраться до деревни. Какой пароль? «Нельзя ли воды напиться?» Если он пойдет быстро, то к ночи уже будет на месте. Коля направился к воротам, за которыми виднелась улица. На тротуаре он на всякий случай оглянулся. Как будто никакой опасности. Прошли какие-то женщины, очевидно, с базара. По другой стороне улицы медленно прогуливается полицай. С ним лучше не встречаться. Коля повернулся и пошел в противоположную сторону. На перекрестке улиц он услышал за собой шаркающие шаги, оглянулся и хотел бежать, но было уже поздно. Чья-то рука цепко схватила его за плечо. – Куда ты, куда ты, мальчик? – проговорил мягкий мужской голос. – Да не рвись! Не бойся меня. Смотри, какой ты несчастный! Замученный… Идем со мной. Тебе нельзя оставаться на улице. Ты погибнешь. И мужчина, крепко сжав Колину руку, силой повел его за собой. Нелегко старику нести в левой руке треногу, а правой тащить упирающегося мальчишку. Но фотограф с базарной площади не мог бросить ни треногу, ни руку мальчика. Без треноги он не смог бы зарабатывать на жизнь, а без мальчика?.. Он не представлял себе, как проживет на этой мрачной земле маленький, покинутый всеми человек. Глава шестая. Новые испытания Якушкин шел, тяжело волоча ноги и глубоко вздыхая. У него был вид до последней степени изнуренного, больного человека. Вдруг он остановился. – Ну, Коля, – сказал он, – не буду больше тащить тебя силой. Если хочешь, уходи – вот дорога, но у меня тебе будет хорошо. А один останешься – погибнешь!.. Пойдем лучше со мной. Ты об этом не пожалеешь. Его выцветшие, прищуренные глаза смотрели ласково, и во всей сутулой фигуре было что-то располагающее к доверию. – Дайте мне треногу, – сказал Коля. – Я ее понесу. – Неси, неси! – Якушкин с готовностью протянул ему деревянный штатив. – Только осторожно! Не урони… Такого доверия к себе Коля не ожидал. Сколько раз ему хотелось дотронуться до аппарата, вокруг которого священнодействовал старый фотограф, но это казалось ему настолько невозможным, что он даже и не пытался это сделать. А тут вдруг он сам несет треногу. На вид она такая тяжелая и массивная, а на самом деле совсем легкая, из сухого ясеня. Коля шел рядом с Якушкиным, воображая себя его оруженосцем. – Будешь жить у меня, – говорил Якушкин, – я тебя многому научу… – И фотографировать? – Конечно. – А это очень трудно? – Трудно, но вполне возможно, если только ты будешь трудолюбив… Коля внимательно взглянул на Якушкина – не шутит ли он, но тот легонько похлопал его по плечу: – Станешь хорошим фотографом… Мы с тобой такое дело развернем!.. Я буду сидеть в кассе, а ты фотографировать… – Большим аппаратом?.. – Ну да, самым большим! Они спокойно добрались до дома Якушкина, стоявшего на одной из окраинных улиц, за покосившимся древним, когда-то зеленым, а теперь грязно-серым забором. Домик был небольшой, словно вросший в землю. Построенный еще в середине прошлого века, он переменил много хозяев, которые, как видно, не очень-то о нем заботились. Стены побурели от времени, расшатанное крыльцо угрожающе скрипело, как только на него становилась нога, а на входной двери торчали клочья войлока. Внутри дом также был запущен и жалок. Странно, но почти ничего не выдавало в нем профессии хозяина. На стенах не было больших фотографий, не видно было и альбомов, только в темной каморке, примыкавшей к кухне, стояли банки с растворами, фиксажем и прочими принадлежностями, без которых не может обойтись фотограф. В этой хибарке Коля почувствовал себя удивительно легко и свободно. Якушкин поставил аппарат на столик перед потускневшим зеркалом в черной раме и отобрал у Коли треногу. – Ну, сынок, – сказал он, – вот мы и пришли. Сейчас я тебя накормлю и напою чаем… Но Коля почувствовал прилив деятельности. – Вы уж сидите, – сказал он деловито. – Где у вас тут самовар? Я сам его поставлю… Якушкин усмехнулся: – Самовара у меня нет. Есть только чайник. Вода в ведре за дверью, а керосинка на плите… Ты, я вижу, умник. Ну, помогай, помогай деду… Пока Коля возился с чайником, Якушкин накрывал на стол. Он достал из шкафа кусок сыра, хлеба и немного масла. – Ты зови меня Иваном Митричем, – сказал Якушкин, заметив, что Коля испытывает неловкость, обращаясь к нему, – да особенно не суетись, присядь, отдохни… Где же ты целые сутки пропадал? Я тебя искал, прямо с ног сбился. Думал, ты совсем пропал… Коля рассказал ему все, что произошло с ним с того момента, как его с площади увел к себе дядя Никита. Не сказал он только о подслушанном ночном разговоре. Хотя Якушкин и вызывал у него доверие, но что-то подсказывало ему – эту тайну он никому открывать не должен. Молча выслушав историю о том, как дядя Никита предал убежавшего пленного, Якушкин долго сидел молча, о чем-то напряженно думая. – Какой подлец! – вдруг сказал он. – Какой предатель! Продался за банку консервов!.. Ты хорошо сделал, что убежал от него. – А если дядя Никита придет сюда? – спросил Коля. – Не придет, – с уверенностью ответил Якушкин, – он трус. Тебя-то он к себе тайком привел?.. – Сказал, чтобы я не подходил к нему близко, а шел позади… – Вот видишь!.. Он тебя из дома не хотел выпускать, боялся, что полицаи пронюхают, кому он приходится родственником… Ну, ничего, есть люди, которые всему ведут счет… – И вы знаете их? – спросил Коля; по своему простодушию он уже считал, что старик знает Геннадия Андреевича, говорит именно о нем. Но, к его удивлению, Якушкин как-то сразу замкнулся, и его кустистые седые брови совсем прикрыли глаза. – Ну, это к делу не относится, – уклонился он от прямого ответа. – А твой дядя Никита еще за все ответит! За все!.. – И он строго погрозил пальцем. – И за жизнь твоей матери ответит. Изверг! У Коли до боли сжалось сердце. Он боролся с искушением рассказать Якушкину все до конца: и о том ночном разговоре, который он подслушал, и о явке в доме вдовы, и об отце, томящемся в лагере, и о том, что он хочет добраться до Геннадия Андреевича и попросить его о помощи… – Посмотри, чай как будто вскипел, – сказал Иван Митрич, – крышка хлопает. Заварка в шкафу. Коля вышел на кухню. Чайник действительно уже кипел, из горлышка клубилась струйка пара. Мальчик схватился за железную дужку, но пар обжег ему пальцы. – Ой!.. – Что с тобой? – спросил из другой комнаты Иван Митрич. – Пальцы обжег, – ответил Коля. Но вскрикнул он не только потому, что обжег пальцы. За окном, под тополем, стоял дядя Никита. Откуда он появился? Только что Коля смотрел в окно – во дворе никого не было. Заметив, что Коля его видит, дядя Никита каким-то умоляющим движением руки приложил палец к губам. Что это значит? Предупреждение? Коля должен молчать?.. Коля невольно обернулся: видит ли дядю Никиту Якушкин? Старик переставлял в своей каморке какие-то банки, и оттуда доносился его глухой, надрывный кашель. Когда Коля вновь обернулся, дядя Никита уже исчез. На тропинке, ведущей к забору, никого не было. Но в это время заскрипели ступени, кто-то долго шарил в темных сенях по двери, отыскивая ручку, и, не найдя ее, открыл дверь, потянув ее за клочок войлока. «Дядя Никита! Спастись, как можно скорее спастись от этого человека!» Заскрипела на ржавых петлях рама, звякнули стекла, едва державшиеся на старой замазке. Коля уже перенес левую ногу через подоконник, как из-за сарая, который стоял в глубине двора, вышел высокий рыжий полицай с автоматом и крикнул: – Эй! Давай назад!.. – и поднял автомат. Он подчинился рыжему полицаю и вернулся обратно в кухню. В соседней комнате Иван Митрич уже встречал дядю Никиту, и они завели разговор. Коля искал, куда бы ему спрятаться… Для того чтобы пробраться на чердак, нужно проникнуть в сени, и тогда необходимо пересечь комнату, в которой ждет его дядя Никита. А подвал? Может быть, в полу есть люк?.. Нет, все доски плотно пригнаны одна к другой, люка не видно. В отчаянии Коля прижался к косяку приоткрытой двери и стал слушать, о чем говорит Иван Митрич с этим проклятым банщиком. Но они говорили не о нем. Иван Митрич упрашивал дядю Никиту раздеться и присесть к столу. А тот отговаривался тем, что занят, – шел мимо да вдруг вспомнил: давно не фотографировался, а тут как раз бургомистр Блинов требует, чтобы его работники представили свои фотографии. Иван Митрич выяснил, какого размера должны быть фотографии, пожаловался, что теперь трудно достать хорошую бумагу. Связей с немецкими офицерами у него нет, а если ему изредка и приносят бумагу, то он боится купить: как бы потом не обвинили, что он ее украл. Никита Кузьмич обещал Ивану Митричу достать все, что нужно, ему это нетрудно, ведь он выполняет специальные поручения городского управления. Они говорили солидно, как два человека, которые знают себе цену и занимают в обществе определенное, заметное положение. Даже в том, каким тоном Иван Митрич обращался с просьбой достать ему фотобумагу, было достоинство. Он просит, но если это трудно, то не настаивает. Со своей стороны Никита Кузьмич обещает, но в то же время не навязывает. Иван Митрич пригласил Борзова прийти завтра утром в ателье, и он сделает все, что нужно. Затем наступило молчание. Как будто все уже было сказано, и Никите Кузьмичу оставалось только уйти. И действительно, загремели стулья. Никита Кузьмич поднялся и подошел к двери. Коля облегченно вздохнул. Наконец-то он уходит! Но Борзов вдруг словно вспомнил о чем-то весьма маловажном: – Да вот, Иван Митрич!.. Тут один мальчишка за вами увязался. Мне надо будет захватить его с собой. За дверью наступило тягостное молчание – видно, Иван Митрич собирался с мыслями, удар был нанесен неожиданно. – Вы говорите о Коле? – спросил он, и его голос прозвучал твердо. Это был голос человека, который решил не сдаваться. И Коля вдруг поверил в то, что старик сможет защитить его. Он выбежал из кухни и бросился к дяде Никите: – Уходи, уходи отсюда! Дядя Никита кивнул головой к двери: – Идем! Да поживее! Якушкин заслонил Колю спиной. – Мальчик останется здесь, – сказал он решительно. – Нет, он пойдет со мной! Якушкин усмехнулся: – Но вы, кажется, его дядя? И вы знаете, каковы могут быть последствия… – Да, я все знаю, господин Якушкин. Он мой племянник, и поэтому я увожу его с собой. На это есть приказ Блинова… – Приказ Блинова? – переспросил Якушкин. – А зачем Блинову этот мальчишка?.. Дядя Никита зло взглянул на Колю: – Этот мальчишка слишком много знает! И у него очень плохо привешен язык. Короче говоря, он пойдет со мной. Он арестован!.. Якушкин развел руками и отступил. – Бог вас накажет, Никита Кузьмич! Губите людей ни за что!.. Иди ко мне, Коля, я тебя поцелую, мой мальчик. У меня нет сил защитить тебя, но я буду хлопотать, чтобы тебя отпустили… Никита Кузьмич отворил двери настежь. – Иди вперед! – грубо сказал он Коле. – Да не вздумай бежать. Когда я на службе, у меня нет родственников. Якушкин провожал Колю до ворот. Здесь Коля с ним простился. Рыжий полицай уже ждал его посреди дороги и по знаку Борзова подтолкнул мальчика стволом автомата. – Иди, иди! Быстрее! Коля пошел впереди полицая, дядя Никита поравнялся с ним. – Черт тебя подери, наделал же ты мне хлопот! – вполголоса ругался он. – Зачем бежал? Теперь придется тебе сидеть в подвале. Об одном прошу: молчи. Даже в подвале молчи… Полицай шел слишком близко. Дядя Никита замолчал и лишь время от времени многозначительно поглядывал на своего арестованного. Вскоре Колю втолкнули в подвал мучного склада – здесь полицаи устроили нечто вроде пересыльной тюрьмы. Сюда приводили задержанных и решали, что с ними делать дальше, – передавать ли в гестапо или вести дело здесь. В подвале еще пахло мукой и мышами. Тусклый свет пробивался с улицы через мутное оконце под самым потолком. Окно было настолько узко, что и решетки не требовалось: взрослому человеку в него не пролезть. Сквозь окно виднелись клочок неба и ноги часового в грубых кожаных ботинках. У левой стены были сколоченные из толстых досок, почерневшие от времени широкие нары. На них сидели двое старых мужчин в рваных ватниках и худенькая девочка в косынке и потертом пальто. В дальнем темном углу лежал человек, укрытый грязной шинелью. За спиной гулко стукнула дверь, и заскрипел засов. Коля медленно подошел к нарам и присел с краю. Старики удивленно взглянули на него. – Ну вот, за детей уже взялись!.. – сказал один из них; лицо его было изборождено следами оспы. Девочка перестала плакать и с удивлением посмотрела на Колю. То, что рядом оказался худенький мальчик, который был так же несчастен, как и она, успокоило ее. Девочке было лет пятнадцать; две тоненькие светлые косички выглядывали из-под косынки. – Садись сюда! – сказала девочка и подвинулась ближе к стене, уступая место. – Как тебя зовут?.. – Коля! А тебя? – Мая! – Я тебя на улице видел. – И я тебя видела. – Ты на Костромской живешь? – На Костромской. – Твой отец в депо работал? – В депо. – И мой в депо… Машинист… – А мой слесарь. Как твоя фамилия? – Охотников! – А моя – Шубина. О твоем отце папа часто рассказывал… Он усатый такой, сердитый. Все время на слесарей ругался. Но Коля не хотел говорить об отце. Он спросил: – Тебя за что забрали? – Хотели отправить в Германию, а я спряталась. – А тебе сколько лет? – Четырнадцать… Но в комендатуре сказали, что я вру и что мне шестнадцать… – А мне уже пятнадцать, – соврал Коля; ему не хотелось быть моложе этой девчонки. – Тебя за что? – спросила она. Коля насупился. – У меня мать убили, – сказал он, – а я от дяди Никиты убежал. Потом он меня поймал – и сюда. – Это какой дядя Никита? Тот, что у бургомистра работает?.. – Он самый, – подтвердил Коля. – Хотел взаперти меня держать, а я убежал… И опять убегу. Мая вздохнула: – Отсюда не убежишь! – И она глазами показала на черные подкованные сапоги, которые топтались в светлом квадрате окошка. – А я убегу! – с упорством повторил Коля. Человек, лежавший в углу, стянул с головы шинель и приподнялся на локте. – Что-то голос знакомый, – сказал он, и Коля сразу узнал в нем того самого пленного, которого пытался спасти во дворе дяди Никиты. – Эй, и ты здесь? Вот не ожидал! Как же тебя сцапали? – Сцапали вот, – хмуро ответил Коля. Человек покачал головой. – Не ожидал я тебя здесь увидеть… – Он сполз на край нар и протянул Коле руку. – Ну, малый, давай познакомимся. Зови меня Мишей… Не за меня ли тебя сюда упрятали?.. – Нет, – сказал Коля. – Меня дядя предал. – А что они с тобой хотят сделать? – Не знаю. Миша улыбнулся; – Не падай духом! Главное – держаться. А там видно будет… Один из стариков вздохнул: – Когда-то я в этот подвал купцу Дорофееву муку привозил. Вот уж не знал, что буду дожидаться здесь своего последнего часа!.. Глава седьмая. Сложный узел Бургомистр Блинов появился вскоре после того, как город оккупировали гитлеровцы. Кем был он до того дня, когда комендант города Курт Мейер ввел его в городскую управу, для всех оставалось тайной. Сам Блинов говорил, что он долгие годы учительствовал в Белгороде, но однажды, когда его спросили, как называется центральная улица этого города, он в ответ промычал что-то нечленораздельное. С первых же дней новый бургомистр дал понять населению, что он не сторонник суровых репрессий. Облав на базаре и в городе стало гораздо меньше. Несколько щедрее стали выдаваться пропуска для переезда в другие города. А когда начался набор молодежи для отправки в Германию, он отдал медикам распоряжение: по возможности освобождать всех, у кого плохое здоровье. Вскоре по всему городу был пущен слух, что бургомистр связан с подпольем. Но, после того как на базарной площади повесили трех партизан, а затем и Екатерину Охотникову, эти слухи рассеялись. Тем не менее население города ощущало разницу между Блиновым и комендантом города Куртом Мейером. Курт Мейер не скрывал своей жестокости, а Блинов осторожно, но постоянно подчеркивал, что он в самых тяжелых условиях продолжает защищать интересы жителей. Именно поэтому он не любил присутствовать при казнях. Когда же Курт Мейер заставлял его являться, то каждый по удрученному лицу бургомистра мог видеть, каких больших душевных мучений стоило ему это страшное зрелище. Блинову было лет сорок пять. Его широкое, тщательно выбритое лицо постоянно сохраняло корректное и приветливое выражение. Особенно когда он, развернув плечи, шел по улице (а он любил ходить без охраны), приподнимая шляпу и раскланиваясь с теми, кто хоть раз побывал у него на приеме. Про него говорили, что он большой ценитель искусства. Случилось так, что при отходе из города советские власти не успели эвакуировать картинную галерею местного музея. Все картины уже были тщательно упакованы, но человек, которому было доверено это дело, где-то замешкался, потерял много времени, и, когда наконец подъехали машины, на погрузку не осталось времени – гитлеровские танки уже вышли к Сейму. Некоторое время ящики с ценностями валялись в подвале городского музея, но, когда власть в городе принял Блинов, он разыскал одного из старых работников музея, Григория Фомича Трапезникова, который больше сорока лет своей жизни отдал любимому делу. Блинов приказал ему вернуться в музей и расставить экспонаты по своим местам. Вскоре музей открылся вновь. Картины висели в том же порядке, что и раньше. Блинов приходил сюда и с видом знатока любовался полотнами художников. Однажды он прислал в музей комиссию, которая сделала подробную опись картин и оценила каждую из них в немецких марках. Через несколько дней после этого в музее появился комендант города Курт Мейер. Высокий, плотный, в мундире полковника СС, он стремительно прошел по анфиладе комнат в сопровождении адъютанта и помощника бургомистра Никиты Борзова. На его мясистом лице с крутым лбом и массивным подбородком не выражалось никакого интереса к тому, что он видел. Адъютант едва поспевал за ним. И уже совсем позади, стараясь не отставать, семенил щуплый Никита Борзов. Обежав все комнаты и вновь вернувшись к центральному входу уже с другой стороны, Курт Мейер вдруг круто остановился, вынул платок и долго вытирал им потную шею. – Плехо… Ошень плехо! – сказал он, качая головой. – Где портрет Адольф Гитлер?.. Я вас спрашивайть!.. Борзов суетливо развел руками: – Наш недосмотр, господин Мейер! Будет сделано. – Гут!.. – сказал Мейер и, не попрощавшись с Григорием Фомичем, пошел к выходу. Когда эта троица укатила в машине, Григорий Фомич позвонил по телефону Блинову, чтобы сообщить об этом внезапном посещении. Тот выслушал и сухо поблагодарил. Нет, понять, что думает и чего хочет Блинов, было невозможно! Он вел свою игру, никого в нее не посвящая. Даже Курт Мейер, которому было свыше предписано назначить Блинова бургомистром, перестал ему доверять. Вскоре Мейер понял, что в Берлине у Блинова крепкие связи. Каковы они? Он терялся в догадках. Запрос в центральное управление гестапо принес лишь неприятности. Ему сухо ответили: «Не лезьте не в свое дело». По дерзкому поведению бургомистра было похоже, что он вовсе не собирается признавать над собой власти Курта Мейера и даже, если потребуется, напишет на него любой донос. Отношения бургомистра Блинова и коменданта города Курта Мейера были не из лучших. Но особенно они ухудшились после того, как Курт Мейер узнал, что Блинов обвел его вокруг пальца, заставив оценить картины, которые, как выяснилось, стоят миллионы марок. Попробуй теперь взять их! Блинов тут же сообщит об этом в Берлин. Мейер так и не мог понять, почему русский Блинов пользуется не меньшей поддержкой сверху, чем он, истинный немец, примкнувший к гитлеровскому движению еще до того, как свершился переворот тридцать третьего года. Он стремился проникнуть в тайну прежней жизни бургомистра и послал специального человека в Белгород, чтобы проверить, действительно ли Блинов служил там учителем. Через три дня ему доставили неопровержимые доказательства – Блинов говорил правду. Курт Мейер пробовал установить за ним слежку, но через неделю получил строгий выговор из Германии. Откуда и каким образом там могли об этом узнать, Мейер не мог понять. Его только поставили в известность, что Блинов наделен чрезвычайными полномочиями и хотя он русский, но обладает всеми правами коренного немца… Курт Мейер знал, что в городе осталась сильная подпольная организация русских. Иногда ему казалось, что он уже держит нити в своих руках, но они тут же рвались. Время от времени удавалось схватить подпольщика, но даже под страшными пытками он не выдавал товарищей. Каждый раз, когда Блинов узнавал о новой неудаче Курта Мейера, он только пожимал плечами, и на его широком лице мелькала злая улыбка. Нет, методы Курта Мейера слишком грубы, в России они не действенны, он идет другим путем, более верным, хотя, может быть, и более медленным. Он завоюет сердца людей, и, когда они поймут, что он им друг, они сами придут к нему. В этой глубоко скрытой борьбе между Мейером и Блиновым Екатерина Охотникова оказалась жертвой конкуренции. Майор Вернер не был убит, как об этом говорилось в официальном сообщении. Он был лишь тяжело ранен и сразу же отправлен в глубокий тыл. Но в последнее время Вернер близко сошелся с Блиновым, и через своих осведомителей Мейер узнал, что Блинов собирается познакомиться с Охотниковой поближе. У Мейера были кое-какие данные, правда, далеко не проверенные, что она осталась в городе с заданием. Но, очевидно, Блинов знал нечто более определенное. Когда с Вернером случилось несчастье, Блинов не хотел трогать эту женщину. Он даже поручил Никите Борзову вызвать ее и предложить лучшую работу, такую, где она была бы всегда на виду. В ту же ночь Мейер арестовал Охотникову и, не добившись от нее никаких признаний, через день повесил. И при всем этом Курт Мейер и Блинов держались как самые добрые, закадычные друзья, они ходили друг к другу в гости и часами гоняли по зеленому полю бильярдные шары. В это утро Курт Мейер проснулся рано, чувствуя какую-то особенную легкость во всем теле. Как ни говори, а когда человеку уже под пятьдесят, он должен думать о своем здоровье. Уже десять лет, как на завтрак он ест сырую капусту, а на ужин пьет молоко. Склероз – удел стариков – его еще не коснулся. Прекрасная память, крепкие нервы и огромная выносливость – вот награда за отказ от некоторых радостей, которые он себе не позволяет. Мейер оделся, тщательно побрился и после легкого завтрака сел за работу. Из окон его двухэтажного дома, спрятанного глубоко в саду, был виден автоматчик, который прохаживался перед воротами. Мейер подумал о том, как по-разному складываются судьбы. Тот солдат, который его охраняет, подвергается ежеминутно опасности, гораздо большей, чем он. И все же если заглянуть этому солдату в душу, то наверняка он счастлив, что служит здесь, в тылу, а не коротает ночи под бомбежкой в каком-нибудь грязном блиндаже… У каждого свое счастье и свои беды… Мейер закурил сигарету, раскрыл досье и вынул лист бумаги. Это было донесение его агента Т-А-87. Да, агент Т-А-87 – человек, несомненно, толковый… Даже оставаясь наедине с собой, Мейер не вспоминал подлинных фамилий тех, кто работал на него. Привычка опытного разведчика держать язык за зубами сказывалась и в этом. Т-А-87 сообщал, что, по его наблюдениям, во время казни Охотниковой на площади были подозрительные люди. Он видел бывшего учителя Стремянного, которого он считает связанным с подпольем. Позднее Стремянного видели на дороге, которая ведет в Малиновку. Нужно установить, что делает и где работает этот человек. Далее агент отмечал преданность помощника бургомистра Борзова, который выдал арестованного, убежавшего из-под стражи и спрятавшегося у него во дворе. Когда Мейер прочитал заключительные строки, он хмуро улыбнулся. Кто-кто, а Мейер отлично знал, что произошло во дворе Никиты Борзова! Он произвел глубокую проверку одного из самых близких к Блинову людей. О фарсе с побегом знали только он, двое конвойных и человек, который бежал. Но конвойные теперь уже не смогут проболтаться: с первым же маршевым батальоном они отправлены на фронт. А арестованный сидит под замком. Прежде чем разгромить подпольщиков, Мейеру надо было подослать к ним верного человека, который бы сумел установить состав организации. Т-А-87, по мнению Мейера, для этого не годился. Для этого нужен был человек, который бы сумел завоевать доверие подпольщиков. После долгих поисков Мейер наконец остановил свой выбор на молодом актере Михаиле Юреневе. Юренев сам попросил у Мейера срочной и совершенно секретной встречи. Во время этого разговора без свидетелей выяснилось, что Юренев хорошо владел немецким языком и у него были основания к недовольству советской властью. Талант его оказался неоцененным. Его длительное время затирали в театре, не поручали ведущих ролей. А главное, в прошлом его отец владел под Липецком крупным поместьем, и теперь Юренев хотел, как только немецкая армия дойдет до тех мест, предъявить свои права. Мейер был слишком опытен для того, чтобы сразу поверить в эту исповедь. Он внимательно разглядывал молодого человека с красивым, смуглым от летнего загара лицом. Было в этом лице что-то привлекающее внимание: острота и пытливость взгляда, какое-то умение посмотреть на собеседника так, что у того невольно возникало к нему расположение. Юренев держался несколько неуверенно, но видно было, что он умен, не лишен сметки и достаточно смел, если сам решился на встречу с начальником гестапо. Мейер попросил его прийти через неделю, а за это время постарался его проверить. Да, Юренев не лгал. Он действительно работал в местном театре, и однажды в городской газете был напечатан неблагоприятный отзыв о его игре. За десять лет ему не поручили ни одной ведущей роли. При второй встрече, которая произошла в точно назначенный срок, Мейер дал своему новому сотруднику задание – выяснить благонадежность работников городской электростанции. В течение месяца Юренев исполнял должность делопроизводителя, а потом подал докладную записку с подробным перечислением фамилий тех, кому нельзя доверять. По требованию Мейера трое были уволены, а один, работавший в отделе вербовки в Германию, был даже посажен в лагерь: он брал взятки и за них давал освобождение. Второе задание было сложнее. Мейеру стало известно, что в железнодорожном депо один за другим произошли три случая саботажа. В первый раз кто-то насыпал песок в масло, которым смазываются буксы; во второй по невыясненным причинам заклинило поворотный круг, что на два часа задержало подачу паровоза, который должен был везти эшелон с боеприпасами; в третий внезапно перегорел трансформатор, и в депо трое суток не было электричества. Ничто так не могло бы убедить Мейера в актерском таланте его агента, как полное перевоплощение Юренева, когда тот явился для получения последних инструкций. Перед Мейером стоял рабочий парень в старом, промасленном ватнике. Из-под фуражки в разные стороны торчали нечесаные волосы, глаза как-то потускнели, и лицо сразу потеряло свою выразительность. «Ну-ну, – подумал Мейер, – этот малый далеко пойдет»… На новую операцию Юреневу потребовалось всего две недели. Он добросовестно работал чернорабочим: таскал уголь, возил в тележке тяжелые детали паровозов, топил печи. Никто не обращал внимания на парня с измазанным тавотом лицом, который гнул спину на самой черной и трудной работе. А между тем именно благодаря Юреневу Мейер смог донести своему начальству, что в депо водворен полный порядок. Саботажем занимался слесарь Сергеев. Застигнутый на месте преступления, когда хотел спрятать в холодной топке паровоза противотанковую гранату, Сергеев начал отстреливаться и был убит агентом, который за ним следил. Агенту объявлена благодарность и выдано денежное поощрение. Да, так оно и было. Юренев застрелил слесаря Сергеева, когда тот, вытащив из мешка с инструментами гранату, сунул ее в топку паровоза. Юренев боялся возмездия со стороны подпольщиков и решил замести следы. Он попросил Мейера арестовать его и распустить слух, что будто бы он действовал заодно с Сергеевым. Поскольку при убийстве слесаря свидетелей не было, это могло уберечь Юренева от подозрений в предательстве, даже создать ему репутацию пострадавшего от немцев человека. Мысль показалась Мейеру дельной. На глазах у всех два эсэсовца вывели Юренева из депо, грубо втолкнули в машину и увезли. Неделю Юренев просидел в одиночке, где, впрочем, его хорошо кормили. За это время Мейеру пришла в голову хитрая идея – проверить Никиту Борзова. Тогда-то и была предпринята инсценировка побега арестованного, главную роль в которой играл Юренев. Он, как было предусмотрено, спрятался во дворе у банщика. Однако Борзов оказался вне подозрений. Он поймал Юренева и велел его арестовать. Так Юренев вновь оказался взаперти. Теперь Мейер ломал голову, как же ему вновь ввести своего подручного в дело. Отпустить нельзя – он будет разоблачен. Держать в тюрьме – значит терять дорогое время. Мейер был серьезно озадачен. Все его попытки нащупать подпольщиков до сих пор оканчивались неудачей. Между тем в городе то и дело происходили диверсии; дошло до того, что на самолетах оказались перерезанными антенны. Во время полетов они не имели связи, а один из «Юнкерсов» чуть не погиб, ему угрожала катастрофа, так как проволока антенны запуталась в аппаратуре управления, и штурман извлек ее оттуда с огромным трудом и риском для жизни. Нет, дальше так продолжаться не может! В его годы уже можно было бы иметь работу полегче! Мейер давно уже просил перевода в какой-нибудь большой центр, где по-настоящему могли пригодиться его опыт и знания. Он, наконец, просил вернуть его в Бельгию – там он провел последние три года, и это были неплохие годы, – но ему сказали, что город О. крайне важен в стратегическом отношении и он со своим опытом нужен именно здесь… Телефонный звонок вывел Мейера из раздумья. Звонил дежурный по гестапо. Он сообщил, что Михаил Юренев просит срочно вызвать его на допрос. Через пятнадцать минут Курт Мейер уже входил в свой служебный кабинет, небольшой и очень скромно обставленный. Письменный стол с массивной чернильницей, графин воды на столике, в углу несколько стульев и несгораемый шкаф. Мейер не любил на службе излишеств. Никто, кроме самых ближайших сотрудников Мейера, не знал, каковы подлинные отношения у арестованного с начальником гестапо, поэтому Юренева привели под строгой охраной. Когда он вошел в кабинет, растрепанный, небритый, в порванной шинели с чужого плеча, у него был вид много претерпевшего заключенного. – Ну, – сказал по-немецки Мейер, – я вижу, вы быстро освоились с новой ролью. Юренев опустился в кресло и протянул руку за сигаретой – раскрытая пачка лежала на столе. – Это все же лучше, чем чувствовать, что тебе стреляют в спину, – произнес он с хмурой усмешкой. – Да, но ведь пули летели мимо? – К сожалению, мои конвоиры оказались плохими стрелками и чуть меня не ухлопали. Мейер весело засмеялся: – Мне говорили, что самым главным вашим противником оказалась собака! – Будь она проклята! – кивнул головой Юренев. – Из-за нее я и попался. – А трудно вам было проникнуть во двор? Юренев глубоко затянулся дымом. – Мне повезло, – сказал он. – Рядом оказался какой-то мальчишка. Он помог мне оторвать доску в заборе, пролез во двор сначала сам, а потом втащил и меня. Мейер оживился: – Вот как! У вас появился союзник? – Да, и очень активный. – Кто же он такой? Кто его родители? – Как мне удалось установить, он сын недавно казненной Екатерины Охотниковой!.. – Сын Охотниковой? – удивленно поднял брови Мейер. – Что же он делал во дворе Борзова? – Борзов ему дядя… Двоюродный брат отца… – Вот как? Вы сообщили мне интересные новости! И дядя любит своего племянника?.. – Вот этого я не знаю, но зато знаю другое… – Что именно? – Племянник ненавидит дядю… – Ненавидит? За что?.. – Он считает его предателем. И не может ему простить, что он меня выдал. Мейер промолчал. Казалось, он был растроган: – Мальчишки всегда мальчишки! Они полны благородных порывов… Очевидно, ваш спаситель совсем неплохой парень? – Да, – устало улыбнулся Юренев, – этот мальчишка не из трусливых. – Сколько же ему лет? – Тринадцать-четырнадцать… Мейер вздохнул. – Что ж, мальчик остался сиротой – куда же ему было идти, как не к своему дяде. – Он побарабанил пальцами по краю стола. – Но странно, на допросе Охотникова сказала, что у нее родственников в городе нет!.. Почему же она скрыла Борзова? Юренев поправил сбившиеся на глаза волосы: – Это неудивительно – с тех пор как он пошел работать к нам, все от него отказались. Мейера невольно покоробило это «к нам», сказанное спокойно и вскользь, но как бы поставившее между ним и Юреневым знак равенства. Он раздраженно повысил голос. – Тем более! Что же тогда помешало ей скомпрометировать его в наших глазах? Ведь, назвав его имя, она тем самым ставила его под подозрение. А это лучший способ мести… Юренев подумал. – Мне это трудно объяснить. Но я знаю только одно: Борзов пытался удержать мальчишку у себя, но тот от него сбежал. Мейер остановился перед Юреневым и испытующим взглядом посмотрел ему в глаза. Он выработал это умение – глядеть пристально, словно стараясь заглянуть человеку в душу. – Я не могу понять только одного, – сказал он, – вы рассказываете об этом мальчишке так подробно, словно вам хорошо известна его дальнейшая история. Неужели он успел рассказать вам все, что с ним случится в дальнейшем, когда вы пролезали в дырку забора?.. Юренев засмеялся; вопрос был действительно колкий. – Давно я не курил таких хороших сигарет, – сказал он, закуривая новую. – Так вот, господин Мейер, все дело в том, что мальчик находится со мной. – Как – с вами? – удивился Мейер. – В подвале. Брови Мейера вновь подскочили кверху: – Как же он туда попал? – Его привел Борзов! – Собственного племянника? Но ведь вы сказали, что мальчишка от него убежал. – Да… Однако он не сумел хорошо спрятаться… Борзов разыскал его у старика фотографа и притащил к нам… – Зачем же он это сделал? – К сожалению, мне он этого не объяснил, – усмехнулся Юренев, – но думаю, что он это сделал из служебного рвения. – Я бы не хотел иметь такого дядю, – сказал Мейер. – Что же, вы пришли сообщить мне только об этом? – Нет, господин Мейер, – ответил Юренев, – у меня возник интересный план. Мейер возвратился на свое место и тяжело оперся руками о стол. Он о чем-то напряженно думал. – У какого фотографа скрывался мальчик? – спросил он. Юренев кивнул головой в сторону окна: – У того, что работает на базарной площади. Помните, наверное, седой, беззубый старик. Он любит снимать детей в лодке… – Как будто я его видел, – наморщил лоб Мейер, – а впрочем, не в нем дело. Рассказывайте о плане. Юренев придвинулся ближе к столу и, хотя в кабинете никого не было, стал говорить вполголоса. – Видите ли, господин Мейер, я не верю в то, что мальчишку оставят одного. – Кто? – насторожился Мейер. – Друзья Охотниковой. Несомненно, кто-то его приютит. Мейер откинулся на спинку кресла. – Так! Так! – сказал он. – Любопытная мысль… – Но это еще не все, – продолжал Юренев. – В разговоре мальчишка несколько раз упомянул деревню Малиновку!.. Она в пятнадцати километрах от города – в сторону от шоссе… «Черт подери, – подумал Мейер, – второй раз сегодня я слышу о Малиновке!» Но он ничем не выдал своего удивления и даже несколько скептически улыбнулся: – А что у него может быть в Малиновке? – Возможно, там кто-то его ждет. Мейер задумчиво посмотрел в окно, на котором лежали мягкие солнечные лучи. – Ну хорошо, – сказал он, – мы отпустим мальчишку. А где гарантия, что он пойдет именно туда? Нельзя же его тащить за руку. – Вот в этом-то все дело! – оживленно воскликнул Юренев. – Надо, чтобы он сам тащил кого-нибудь за руку… Меня, например!.. – Вас?! – Мейер громко рассмеялся, столь нелепым показалось ему это предложение. – Вы уже однажды неудачно бежали… Если вам удастся это во второй раз, то даже самый круглый дурак поймет, что вы за птица!.. А что, если вас расстрелять? – вдруг спросил Мейер. – Да, да, расстрелять! – Юренев побледнел и отшатнулся. – Потом, ночью, вы выберетесь из ямы… Нет, конечно, не мертвый, – мрачно пошутил Мейер, – и постучитесь в ближайший дом. Вас увидят окровавленного, в одном белье. Слух об этом сразу же разнесется по городу. – Ну, а потом куда я пойду? – голос Юренева дрогнул. – Потом на дороге вы случайно встретите мальчишку, которого выпустят в это же время на все четыре стороны… – Мейер заложил ногу на ногу и с откровенной насмешкой посмотрел на Юренева. – Куда вы желаете получить пулю? В ногу или в руку? – Лучше в руку, выше локтя, так, чтобы пуля не задела кости. – Скромное желание! Теперь давайте подумаем, где все-таки гарантия того, что мальчишка приведет нас на явочную квартиру. Если он что-нибудь знает, мы сможем заставить его говорить гораздо более простыми средствами!.. – Боюсь, что он ничего не знает. – Тогда какая же польза от этой затеи? – Есть польза, – упрямо сказал Юренев. – Ни у кого не останется сомнений, что я – жертва гестапо. И тогда подпольщики сами будут меня искать… Мальчишка – прекрасный свидетель. Он спасал меня во дворе Борзова, вместе со мной сидел в подвале… Мейер задумчиво пожевал губами. Что-то все же ему в этом плане не нравилось. Слишком громоздко. А большой опыт подсказывал ему, что лучший план всегда самый простой. – Забирайте сигареты, – сказал он грубовато, – и отправляйтесь назад. Я подумаю. Но Юренев с сожалением взглянул на пачку и, не взяв ее, пошел к двери. – А сигареты? – крикнул ему вдогонку Мейер. В дверях Юренев обернулся: – Я сижу в общей камере, господин Мейер!.. Он заложил руки за спину, как это обязаны делать заключенные, и ногой толкнул дверь… Мейер проводил его взглядом и некоторое время молча ходил из угла в угол. Потом, решившись, раскрыл форточку настежь и перенес со стола на подоконник графин с водой. Это был условный сигнал Т-А-87 о том, что Мейер хочет его немедленно видеть. Через два часа, когда уже стало смеркаться, из ворот гестапо выехала машина, в которой, кроме Мейера, никого не было. Машина долго плутала по улицам и наконец повернула на шоссе. Неподалеку от города, на высоком холме, громоздились развалины большого элеватора, напоминавшие разрушенный замок. Элеватор был разбит бомбежкой, и уже год, как в его развалинах поселились летучие мыши. Дорога к нему, ранее оживленная, теперь начала зарастать травой. Однажды на склоне холма подорвалась на мине коза, и с тех пор никто из жителей сюда не ходил. Вот в это пустынное место и направил свою машину Курт Мейер. Он остановил ее за грудой камней и щебня, так, чтобы со стороны не было видно, а сам, перескакивая с одного обломка на другой, добирался до щели между двумя привалившимися друг к другу стенами, образующими нечто вроде арки. Пройдя несколько шагов, он открыл низенькую дверь в стене, ведущую в подвал, зажег карманный фонарь и, держа на всякий случай в другой руке пистолет с взведенным курком, переступил порог. Кто бы мог догадаться, что в этом подвале с толстыми бетонными стенами Курт Мейер время от времени тайно встречается со своим агентом Т-А-87, что здесь же, под каменной плитой пола, у них устроен «почтовый ящик». Т-А-87 кладет сюда донесения, а Курт Мейер оставляет ему свои инструкции… Кем был этот Т-А-87, знал только он, Мейер, и лишь немногие из его высших руководителей. Под своими донесениями, написанными русскими печатными буквами, секретный агент ставил условный знак «Т-А-87». Если даже в городском гестапо кто-нибудь узнает о существовании такого осведомителя, ему станет известна лишь его кличка. У Мейера была своя агентурная сеть, руководство которой он не доверял никому… Из поездки Курт Мейер возвратился поздно вечером, в хорошем настроении. Он сразу же приказал вызвать Юренева. Разговор их был короток. Они уточнили свой план. Юренев будет легко ранен здесь, в стенах гестапо, и руку его забинтуют. Он будет стоять среди других приговоренных. После залпа упадет в яму, и его присыплют тонким слоем земли. Перед тем как вылезать, он сорвет повязку. На случай, если жители ближайших домов из страха откажут ему в помощи, он найдет свою одежду под разбитой телегой, которая будет лежать вблизи рва, где совершится расстрел. Юренев выслушал все это спокойно. – А мальчик? – спросил он. – Мальчишку мы отпустим! – сказал Мейер. – Вы останетесь в этом здании. Я пришлю к вам человека, с которым вы уточните операцию… Глава восьмая. Секретный разговор Пока Курт Мейер тайно беседовал с Михаилом Юреневым, в большом каменном доме, находящемся в двух кварталах от особняка, где расположилось гестапо, бургомистр города секретно совещался со своим помощником. Блинов занимал большой кабинет, принадлежавший до войны председателю городского Совета Морозову. Он сидел под огромным портретом фюрера. Когда сюда входил немец, Блинов вскакивал и ловким, быстрым движением вскидывал вытянутую вперед руку. В этом движении были свои, неуловимые для непривычного взгляда оттенки: уровень, на который поднята рука, положение кисти, сама манера, которой отдавалось приветствие, – все это вместе определяло ранг человека. Блинов тонко разбирался в субординации. Если тот, кого он приветствовал, был лицом незначительным, взмах его руки казался покровительственным, если это был представитель власти, – стремительным и энергичным. Блинову приходилось заниматься многими делами. Он выдавал разрешение на открытие частных магазинов, булочных и бакалейных лавчонок. Он определял, с кого какие надо брать налоги. Он утверждал списки тех, кого следует направлять в Германию на работу. У него было много и других дел, столь же неотложных и важных, но все они обладали одним общим свойством: требовали применения насилия к жителям города. По тому, с каким нежеланием Блинов подписывал многие распоряжения, можно было предполагать, что он стремится быть добрым отцом города. И, если это ему не удавалось, разве в этом была его вина? Таково время, суровое, неумолимое… Сейчас Блинов вел большой и серьезный разговор с Никитой Борзовым. Они, видимо, беседовали уже давно – в пепельнице, стоявшей на столе, выросла груда окурков. Оба дымили нещадно, и их озабоченный вид говорил о том, что дело, которое они обсуждают, не из легких. – Не могу понять, зачем он это сделал, – сказал Блинов. Никита Кузьмич сосредоточенно жевал мундштук папиросы. Его маленькое, острое лицо и темные глаза навыкате выражали полное недоумение. – Не знаю, Илья Ильич, в отношении этого дела у меня полное затмение!.. – Ну, давай поразмыслим, – сказал Блинов, отпивая из стакана холодный чай. – Предположим, ты не нашел бы этого человека в сарае. Что тогда? – Тогда бы ночью пришли с обыском, обнаружили его, а меня как укрывателя – вот за это место! – Никита Кузьмич выразительно обвел ладонью вокруг шеи, словно завязывал петлю, а потом дернул руку кверху и щелкнул при этом языком. – А что бы это ему дало? – спросил Блинов. Никита Кузьмич пожал плечами: – В этом-то и весь секрет, Илья Ильич. Никакой вины за собой я не чувствую. – Постой-ка, – поднял кверху палец Блинов. – По-моему, я начинаю догадываться… Послушай… Борзов весь подался вперед, и мелкие морщинки вокруг глаз собрались в гармошку. Папироса, зажатая в левой руке, мелко дрожала. – Он хотел тебя убрать, – сказал Блинов, – и на твое место подсадить ко мне своего человека! Ну как, похоже это на правду?.. Блинов откинулся к спинке кресла и с улыбкой смотрел на Борзова, любуясь тем впечатлением, которое произвело на него это уже десятое по счету предположение. – Похоже, – кивнул Никита Кузьмич, как-то облегченно вздохнув. – Очень похоже. Всё интриги, интриги… Блинов помолчал, вновь продумывая и взвешивая то, что ему сейчас пришло в голову. – По-моему, я прав, – уже более уверенно сказал он. – Ну, если это так, тебе, Никита, надо быть очень осторожным. Не говори лишнего и делай только то, что я тебе прикажу. – Слушаю, Илья Ильич! – с готовностью согласился Борзов. – Без вас я теперь никуда ни шагу… – Ну, это уже чересчур! Ты все-таки мой помощник. Облечен властью… Осторожность не мешает, но и в панику впадать нельзя. – Блинов говорил как человек, сознающий свою силу, с рокотком в голосе. – А теперь перейдем к твоему племяннику. Какого же черта ты его упустил! Разбудил меня ночью, дело, говоришь, срочное… Никита Кузьмич виновато улыбнулся: – Я на психике его хотел сыграть! А он не только меня, но даже пса обманул… Блинов громко засмеялся. Это был здоровый, раскатистый смех человека, твердо стоящего на земле обеими ногами. – Даже пса, говоришь, обманул! А твой пес, очевидно, умнее тебя!.. Никита Кузьмич неожиданно проявил характер. Он насупился и оскорбленно отодвинулся от стола, за которым сидел бургомистр. – Ну ладно, ладно, я пошутил, – примирительно сказал Блинов, – ты на меня не обижайся… Ну, а зачем же все-таки ты своего племянника в кутузку упрятал? – Как – зачем? Кто его знает, что он по городу болтать начнет. – А дальше что с ним прикажешь делать? Никита развел руками: – Ума не приложу. Что-то надо придумать! Блинов хитро сощурил левый глаз и как-то боком придвинулся к Борзову: – Вот что, Никита! Мальчишка не должен пропасть зря. Его надо к кому-нибудь пристроить… – Кто ж его возьмет? – удивился Никита Кузьмич. – Возьмут, кому надо! Вот мое предложение. Давай выпустим его и объявим: не хочет ли кто-нибудь усыновить. Ты говоришь, вместе с ним еще и девочка сидит?.. – Да, Мая Шубина, четырнадцати лет. – Тоже следует освободить! Зачем ребенка в Германию посылать… Годика два надо подождать! Любят у нас палку перегнуть. А я за справедливость! Девочку выпустим. Никита понимающе посмотрел на Блинова – план бургомистра казался ему вполне приемлемым. – И подозрения не будет, – усмехнулся он: – Заботимся о детях… – Вот именно! – подхватил Блинов. – Мы не мстим детям. Пусть родители – враги, они получили по заслугам! А дети при чем?.. Об этом даже в городской газете напечатать надо. Большую статью! Пусть все читают. Нет, Никита, скажи, хороший я человек?.. – подался он вперед. – Очень хороший, – с чувством сказал Никита Кузьмич. – Сердечный вы человек, Илья Ильич! – Держись меня, Никита! Со мной не пропадешь! Большие мы с тобой дела еще делать будем. Вот погоди, кончится война. Немцы, конечно, отсюда не уйдут. Но кто будет управлять страной? Мы будем, Никита! Поедем с тобой в Москву, войдем в Кремль! Я стану членом правительства. И тебя не забуду. Назначу бургомистром Харькова… – Нет, лучше Саратова, – сказал Никита Кузьмич, – я ведь оттуда… – Ну Саратова. Тоже городок неплохой!.. И будем мы с тобой опорой нового порядка! Представляешь себе, банщик Никита Борзов – бургомистр Саратова! Вот она, благодарность за верную службу… А еще дадут тебе Железный крест. Знаешь ли ты, что значит получить Железный крест? Станешь полноправным гражданином фатерлянда. Блинов увлекся. Он вскочил с кресла и подошел к небольшому, обитому железными полосами сундуку, который стоял в углу, заменяя собой несгораемый шкаф. Сколько раз Никита Кузьмич пристально рассматривал этот удивительный сундук со множеством разных завитушек, инкрустаций, с накладками в виде раковин! В нем не было видно замочной скважины, а между тем он каким-то образом накрепко запирался. Блинов никогда не рассказывал, как к нему попал этот сундук, который он привез с собой из Белгорода. Борзов ни разу не был свидетелем и того, как Блинов его открывает. И сейчас, когда бургомистр наклонился над сундуком и стал что-то крутить с краю, Никита Кузьмич так ничего и не увидел: помешала широкая спина Блинова. Внутри сундука что-то щелкнуло, звякнуло, и Блинов приподнял его массивную крышку, Борзов ожидал, что сейчас произойдет что-то крайне интересное, но Блинов вынул из сундука лишь тонкую коричневую книжку, которая оказалась статутом ордена Железный крест. Блинов долго смаковал его многочисленные пункты, словно он уже имел этот орден и ему хотелось только уточнить свои права. Внезапно дверь кабинета отворилась, и на пороге возник Курт Мейер. Он приостановился на мгновение, оглядывая кабинет с видом человека, который извиняется за то, что вторгся без предупреждения. Блинов вскочил и радостно раскрыл объятия: – Господин Мейер! Заходите! Я только что хотел звонить к вам, чтобы пригласить на чашку кофе!.. Он быстро обошел вокруг стола и устремился навстречу гостю. Мейер снял фуражку, усталым движением бросил ее на ближний стул и дружески пожал руку Блинову. – Честное слово, – сказал он, – я бы, наверное, погиб с тоски, если бы в городе у меня не было такого друга, как вы. Лицо Блинова расплылось в улыбке. – Да, господин Мейер, раньше я считал, что истинная дружба может возникнуть только в юности, но потрясения войны, оказывается, сплачивают людей еще сильнее. Мейер подсел к столу и весело взглянул на Никиту Кузьмича, который, плохо понимая немецкий язык, старался вникнуть в то, о чем они говорят, но так ничего и не разобрал. Однако по тому, как весело начался их разговор, он догадывался, что ему ничто не угрожает. – Ви молодец! – вдруг сказал ему Мейер по-русски. – Я знать ваш храбри поступок! Ви задержать преступник! Спасибо!.. Мы его расстреляйть!.. Пока он говорил, с трудом находя слова, Никита Кузьмич подобрался, и вся его маленькая фигурка теперь выражала неутомимое служебное рвение и полную преданность. – Ну, иди, – сказал ему Блинов. – Где ты будешь? У себя?.. Если понадобишься, я тебе позвоню… Борзов встал и поспешно вышел – лучше быть подальше от этих двоих, когда они сходятся вместе. – Преданный человек! – сказал Мейер, лишь только за Борзовым закрылась дверь. – Здесь, в России, редко попадаются настоящие люди! – Вы сегодня очень устали, господин Мейер, – сказал Блинов; он открыл дверцу письменного стола и достал бутылку коньяку и две рюмки. – Выпьем? – Охотно, – согласился Мейер. – Сегодня был какой-то дурацкий день… Все шло кувырком. Мне звонил представитель Тодта[4 - Тодт – строительная организация, обслуживавшая гитлеровскую армию.] Шварцкопф. Он сходит с ума: хочет построить сто двадцать дотов за полтора месяца… – Это невозможно, – пожал плечами Блинов, – у нас не хватает людей. В лагере осталось всего шестьсот человек. Половина из них – больные и раненые… – Ну вот! – сердито усмехнулся Мейер. – Я сказал об этом Шварцкопфу, а он начал кричать, что в моем распоряжении целый город! – Да, но ведь мы услали отсюда почти всех, кто может работать… – А ему какое дело? Он говорит, что это приказ самого фюрера. Оба почтительно помолчали. – Хорошо, – сказал Блинов, – мы сделаем все, чтобы работа пошла полным ходом! Мейер расстегнул китель, достал из внутреннего кармана тщательно сложенную карту и разложил ее на столе. – Посмотрите сюда, Илья Ильич, – имя-отчество он произносил по-русски, и это звучало несколько нелепо, но нравилось Мейеру. – Укрепленный район находится в шестидесяти километрах на запад от города. Вот Малиновка, дальше Новый Оскол. А тут пять деревень, из которых сейчас выселяются жители. Конечно, работоспособных оставляют. Наши люди займут освободившиеся дома. Местонахождение и план укрепленного района – строжайшая тайна. Шварцкопф сказал, что в случае внезапного наступления русских в первую очередь должны быть уничтожены все, кто может знать расположение хотя бы одного дота… Блинов внимательно рассматривал карту. – Да, – сказал он, вздохнув, – очевидно, положение на фронте не из легких, если приходится так торопиться. Мейер строго взглянул на него: – Вы сомневаетесь в победе фюрера?.. – Нет, что вы! – быстро ответил Блинов. – Я просто думаю о том, что нам с вами придется много поработать… Они помолчали. Припухшие веки Блинова совсем прикрыли глаза. Он еще ниже нагнулся над картой, и Мейер не видел его лица. В кабинете стало тихо. В напряженном молчании они провели несколько минут. – Ну хорошо, – сказал Мейер, – простите меня, Илья Ильич, за резкость… Надо мужественно смотреть в глаза правде. Положение на фронте трудное. Под Сталинградом совсем плохо… – Он придвинул стул поближе к столу и тоже нагнулся над картой. – Конечно, хотелось бы, чтобы укрепрайон прикрывал город с востока, – сказал он, уткнув карандаш рядом с Доном, – но это невозможно – фронт слишком близко. Как объяснил Шварцкопф, в случае наступления русских будет слишком мало времени для маневра. – Когда же мы должны послать туда людей? – спросил Блинов. – Вот это главное, – сказал Мейер, внутренне отметив сухость тона, каким был задан вопрос. – Шварцкопф требует, чтобы каждая группа, строящая дот, была строго изолирована от других. Никто не должен знать больше того, что ему положено. Всех, кто проявляет неуместное любопытство, расстреливать! Только при этом условии мы сможем сохранить тайну… – Когда люди должны быть на месте? – повторил Блинов. – Не позже, чем через трое суток после приказа. – Но у меня нет машин для их перевозки. – Пусть идут пешком. Блинов впервые поднял голову. Мейер перехватил его сосредоточенный взгляд. – Нам это невыгодно, – сказал Блинов. – Лучше сохранить их силы. – Посмотрим, посмотрим… – Мейер встал и прошелся по комнате. – Может быть, я достану машины в интендантстве… Ну, не будем спорить. Давайте лучше выпьем. Они выпили. Мейер аккуратно сложил карту и вновь спрятал ее в карман. Блинов налил еще по рюмке. Он вновь обрел спокойствие. – Вы не оценили этот коньяк, – сказал он. – Бьюсь об заклад, вы не знаете, что пили. – Мартини? – спросил Мейер, стараясь рассмотреть этикетку, которую Блинов прикрыл рукой. – Не угадали! Это коллекционный кавказский коньяк десятилетней выдержки! Я достал две бутылки. Одну из них – для вас. – И Блинов поставил рядом с начатой бутылкой другую, с нетронутой, опечатанной сургучом головкой. – Это ваша, господин Мейер, и не спрашивайте, где я достал, там больше нету. Мейер захохотал: – Вот это слово хозяина города! Уж не думаете ли вы, что в поисках коньяка я начну делать повальные обыски? – Что ж, это был бы прекрасный повод! – улыбнулся Блинов. – Может быть, вы бы достигли успеха. – Кстати, я тоже хочу сделать вам небольшой подарок, – сказал Мейер. Он пристально взглянул на Блинова, который отрицательно махнул рукой, как бы заранее отказываясь. – Нет, нет, не торопитесь, от такого подарка не отказываются. Я вам даю прекрасную возможность еще раз показать жителям города, какое у вас честное сердце. Мне известно, что в подвале полиции сидят двое подростков – совсем молоденькая девушка и мальчик, сын Екатерины Охотниковой. Я не буду забирать их к себе. Отпустите их. Дети есть дети!.. Глаза Блинова блеснули и тут же погасли. «Что еще придумал Курт Мейер? Не ловушка ли это? Знает ли он, что мальчик – племянник Никиты Борзова?» – Спасибо, господин Мейер, – горячо сказал он. – Несомненно, мне нужно укреплять здесь свой авторитет… Я вам очень признателен… Ну, а куда их деть? – Думаю, что они сами найдут место, куда пойти. В этот момент зазвонил телефон. Блинов взял трубку, отозвался, и, пока он слушал то, что ему говорили, Мейер наблюдал, как менялось лицо бургомистра: оно приняло какое-то болезненное выражение. Наконец Блинов медленно, точно в раздумье, положил трубку. – Они сбежали, – ответил он на молчаливый вопрос Мейера. – Сбежали! – в бешенстве крикнул Мейер. – Слушайте, господин Блинов, что у вас за порядки! Кто отвечает за полицию: я или вы? И, схватив со стула фуражку и даже не взглянув на бутылку коньяка, он вышел, громко хлопнув дверью. Как только его шаги замолкли, Блинов поднял трубку внутреннего телефона: – Борзов, быстро ко мне! – крикнул он. Глава девятая. Побег Старый подвал крепкого столетнего дома представлялся начальнику полиции самым надежным местом для арестованных. И действительно, до сих пор никому еще не удавалось бежать оттуда. Толстые, обитые железом двери, маленькое окошко – взрослый в него не пролезет. А ребенок?.. Но кто мог об этом подумать? Когда полицай увел Юренева на допрос, старики переглянулись и облегченно вздохнули. – Хоть бы тебе не вернуться, бродяга! – сказал рябой и сплюнул на пол. Коля обиделся за Мишу: – Зачем вы так? Что он вам сделал?.. – Ты еще глуп, Коля! Подрастешь, тогда будешь понимать. Мая поддержала Колю: – А чем же Миша плохой, дедушка? Он веселый, – сказала она. – Вот-вот, чересчур даже веселый, – сказал другой старик, с растрепанной рыжей бородой; его звали Степан Лукич. – От такой веселости люди кровавыми слезами плачут. Старики хмуро замолчали. По некоторым признакам они заметили, что Михаил нарочно подсажен к ним полицаями. Уж очень он был спокоен, много спал, и не было у него обычного тревожного ожидания. Даже когда его позвали к выходу, он вскочил с нар с таким видом, словно давно ждал этого. Плохой актер! Сыграть даже не смог хорошо. Они сразу увидели, что это за человек. И за эти дни он ничего от них не узнал. А вся история с его побегом, которую рассказал Коля, не произвела на них никакого впечатления. Если он честный человек, то нужно же быть таким ослом, чтобы лезть в сарай помощника бургомистра! Довериться такому равносильно тому, чтобы пойти и донести на самого себя. Сидя рядом с Маей, Коля растерянно думал о том, как сложно все в жизни. Раньше все вокруг казалось ему совсем простым. Он играл во дворе с ребятами, а когда подрос, стал ходить в школу. У памятника Ленину его приняли в пионеры. Он помнит этот весенний день. Увидев его с красным галстуком, отец весело поднял руку: «Коля, будь готов!» «Всегда готов!» – ответил Коля. Папа работал, он учился, а мама тоже работала, но где бы Коля ни был – на детской площадке, в саду, на берегу озера, – он часто слышал ее голос, несшийся из громкоговорителя: голос был спокойный, чуть-чуть незнакомый. Коля гордился тем, что его мама выступает по радио и ее имя знает весь город. То, что у него есть отец и мать, казалось ему таким же незыблемым, как дом, в котором он жил, как школа, в которой он учился, как улица, где был ему знаком каждый мальчишка. Будущая жизнь представлялась ясной. Он вырастет и станет киномехаником, а еще лучше – машинистом паровоза. Далеко-далеко уходят рельсы, а по ним мчится поезд! И на паровозе, рядом с папой, – он, Коля! Мелькают столбы, будки обходчиков, медленно кружатся вдалеке поля, белый дым из трубы хлопьями путается в кустах, растущих на склонах насыпи… А паровоз мчится и мчится, набирая скорость!.. Да, еще недавно о Коле заботилась мать, она охраняла его от опасностей и горестей. Теперь же он был брошен в бушующий поток. Сумеет ли он из него выбраться?.. Люди оказывались совсем не такими, какими он себе их представлял, они менялись на глазах. Коля не любил дядю Никиту, но не знал, что он предатель. Он боялся фотографа с базарной площади, а старик оказался добрым и даже хотел его спасти. Миша пострадал от гитлеровцев, а эти двое сердитых стариков почему-то ему не доверяют… Задумавшись, Коля смотрел в маленькое оконце. Сквозь него виднелась низкая серая туча. Вот медленно прошел часовой. Теперь это уже не черные ботинки на толстой подошве, а яловые истрепанные сапоги. В углу прикорнула Мая. Она как будто спит. У нее серое, усталое лицо, косички растрепаны, и от этого вся ее фигурка выглядит какой-то беззащитной и жалкой. Рано утром полицай принес каждому по миске жидкого супа и по куску сырого хлеба. Этого было мало, но Коля все же поделился с Маей: девочка была очень слаба. И он не заметил, как после этого потеплели глаза обоих стариков, они стали менее настороженными и более разговорчивыми… Прошло уже несколько часов, с тех пор как увели Михаила. Коля начал беспокоиться. Эти старики могут скрипеть сколько им угодно. Им просто везде мерещатся шпионы. Мая проснулась и стала заплетать свои косички. У нее были тонкие руки, и вся она казалась высохшей, удивительно хрупкой. – Мая, а ты пионерка? – вдруг спросил Коля. Старики в углу усмехнулись. Мая удивленно взглянула на него. – Конечно, пионерка! Я даже председателем отряда была. Осенью мне в комсомол вступать надо, – сказала она. – Вы бы потише говорили, – произнес рябой, – а то полицай услышит. Он вам покажет комсомол!.. – Не услышит, – ответил Коля, – а услышит, что ему с нас взять? – Найдет чего! – буркнул рябой и умолк. Он подсел к окошку и стал осторожно поглядывать в узкий проулок, вдоль которого тянулась серая каменная стена. Потом он поманил к себе рыжебородого. Они примостились на нарах по обе стороны окошка и стали о чем-то тихо переговариваться. Когда окошко заслоняли яловые сапоги, старики отодвигались от него подальше, когда яловые сапоги удалялись, они вновь придвигались поближе. – Как, по-твоему, что с нами будет? – спросил Коля. Девочка наморщила лоб. – Не знаю. Меня, наверное, пошлют в Германию. – Вот хорошо, если бы меня послали в лагерь! – вздохнул Коля. – Я был бы вместе с папой… – Не пошлют, – с уверенностью сказала Мая, – ты же не пленный. – А куда ж они меня денут? – Подержат, подержат, а потом вернут к дяде. Коля вспыхнул: – А я от него все равно сбегу!.. – Куда убежишь? – К Якушкину!.. А может, в Малиновку! – он наклонился к ней и заговорщически прошептал: – Я такое слово знаю, меня сразу в партизаны возьмут. – Какое? – с интересом спросила Мая. – Такое! Сказать не могу! Тайна. Рябой дед вдруг спросил: – А кого ты в Малиновке знаешь? – Многих знаю! – задиристо ответил Коля. Опять эти деды лезут не в свое дело! – Кого, например? – настаивал рябой. – Ну, одну тетку, которая с краю живет. – А как ее зовут?.. Коля подозрительно взглянул на рябого: – А вы почему меня, дедушка, спрашиваете? – Очень просто – я сам из Малиновки. У меня там все кумовья да свахи… – Ну, а Полозневу знаете? – осторожно спросил Коля; он и сам не был уверен в том, правильно ли запомнил это имя. Деды переглянулись. На их иссеченных морщинами лицах вдруг появилось какое-то новое выражение. Они смотрели на Колю с любопытством и в то же время с недоверием. «Кто же ты? – как бы говорили их взгляды. – Знаешь ли ты, о чем болтает твой язык?» – Слышал о такой, – сказал Степан Лукич. – Только она из деревни давно ушла… – Куда ушла? – встрепенулся Коля. – Вот еще! Скажи ему куда! – угрюмо проронил старик. – Ушла, и все. А ты кем ей приходишься? Коля промолчал. – Ну, а еще кого в деревне знаешь? – продолжал допрос рябой. – Никого больше не знаю, – огрызнулся Коля. Он повернулся к любопытным дедам спиной и стал говорить с Маей. Она уже заплела косы и молча сидела, устало привалившись к грязной стене. – На улице дождь, – мечтательно сказала она. – А я люблю, когда дождик, – ответил Коля. – После него грибы растут. Мая оживилась: – Люблю ходить по лесу! Идешь, а под ногами земляника! Много-много. Ты ее собираешь, а тебе кажется, что из-за куста сейчас медведь выйдет!.. Ты медведей боишься? – Чего их бояться? – усмехнулся Коля. – Я не то что медведей, я и волков не боюсь!.. Волку свистнешь, а он к тебе бежит, как собака… Рябой засмеялся мелким смехом: – А волка-то живого ты когда-нибудь видел? – Видел! – Какой он? – Большой и серый! – Сам ты серый! – ухмыльнулся дед. – У нас волки были рыжие. А последнего, если хочешь знать, убили в двадцать пятом году. Когда тебя еще на свете не было! Коля засопел, не найдя что ответить на такое унижение. Но Мая вступилась за него: – Вот уж и неправда, дедушка! И теперь у нас еще есть волки. И не рыжие, а серые. Одного из них я сама видела, мой брат с охоты привез. – А что, Тимоша, – вдруг сказал рыжий дед рябому, – я тоже знал одного такого охотника, который серого убил. Учитель был такой, Геннадий Андреевич! Не слышал? Ну, тот, у которого еще лодка была своя. Он к нам часто приезжал. Коля насторожился. К чему вдруг дед упомянул о Геннадии Андреевиче? Признаваться ли, что он его знает?! – Да, помню, – отозвался Тимофей, – хороший мужик. Где он сейчас? – Не знаю. Говорят, остался… А может быть, и ушел… Коле очень хотелось сказать, что он знает, где сейчас Геннадий Андреевич, и этим показать свою осведомленность. Но за последние дни он научился молчать. – Это в вашей школе Геннадий Андреевич учителем-то был? – вдруг обернулся к Коле рыжебородый дед. – Ну, чего молчишь? Говори! Старики внимательно уставились на него, и Коля понял: весь этот разговор они завели не случайно и чего-то от него ждут. – Ну, в нашей, – сказал он, насупившись. – Значит, ты его в лицо опознать можешь? – Могу, – ответил он. Старики вновь о чем-то долго шептались, потом Степан Лукич, кряхтя, отполз в самый дальний угол нар и поманил ребят к себе. – Подьте сюда, – тихо приказал он. По выражению его лица, сразу как-то помолодевшего, Коля понял, что старики пришли к какому-то важному решению. Он кивнул Мае, и они подсели к деду поближе. А в это время Тимофей продолжал пристально смотреть в окошко. – Вы, ребята, на свободу хотите? – серьезно спросил Степан Лукич. – Конечно, хотим, – ответили Коля и Мая. – Придется, ребята, вам отсюда бежать, а то худо вам будет. – Как – бежать? – спросил Коля, удивленно смотря на этого чудаковатого деда. – Это можно. Если только не струсите! – Не струсим! – оскорбился Коля. Тимоша, не отводя глаз от окна, вдруг сделал резкое движение рукой: – Подойди-ка сюда. Сумеешь протиснуться в отверстие? Коля на коленях подполз к окошку и, привстав, примерился. Да, он свободно мог пролезть в него. А Мая – тем более. – Ну, а ты, Мая, не боишься? – спросил девочку Степан Лукич. – Боюсь, но полезу, – вздохнула она. – Вот что, ребята, – прошептал Степан Лукич. – Через полчаса полицаям привезут обед. Они поднимутся на второй этаж, а на посту останется лишь один часовой… Я начну колотить в дверь, требовать начальника. И вот тут самое главное!.. Как только часовой с проулка кинется к нашей двери – а для этого ему надо спуститься в подвал, – Тимоша разобьет стекло в окошке, и тут вы сразу же вылезайте. Но только не бегите, иначе вас заметят. Идите спокойно. А как завернете за угол на улицу, бросайтесь в проходной двор. – Рядом с молочной! – сказал Коля. – Точно. Вижу, город знаешь… Ныряйте туда, а там уж ног не жалейте. Коля оживленно слушал, но вдруг его лицо помрачнело: – Потом-то куда идти?.. – А что, у тебя никого нету? – спросил дед. Коля подумал. – Пойду к дяде Якушкину. Он спрячет. – А ты куда? – спросил Степан Лукич Маю. Девочка растерянно посмотрела на него: – Мне пойти, дедушка, некуда. У меня дома нету. – Где же твои родители? – Отца арестовали, – сказала Мая, – а мама потерялась. Мы ехали в Воронеж. На одной станции она выскочила из теплушки и побежала за водой, как раз в это время поезд и тронулся… – Как же ты оказалась в городе? – Наш поезд разбомбило. Все, кто остался жив, разбрелись, и я вернулась… – История… – проговорил Степан Лукич. – Действительно, куда же вам, ребята, деваться? Ну как, Тимоша, можно им довериться? – А что, если их поймают? – с сомнением сказал рябой. – Да, дело сложное, – тяжело вздохнул Степан Лукич. – Что ж, Тимофей, без риска тут не обойтись. – С умом надо делать, – отозвался тот, – без ума-то и ребят погубим, и себя, да еще и других впутаем… Степан Лукич внимательно посмотрел на ребят, как бы оценивая их силы. Колю бил озноб. Ему было и страшно, и в то же время очень хотелось выбраться наконец из этого страшного подвала. Мая, наоборот, сидела с безучастно-спокойным лицом. Она как будто уже приготовилась к самому худшему, и ее ничто не страшило. – Вижу я, что вы ребята хорошие, – сказал Степан Лукич, – но от вас зависит, прямо скажу, большое дело. Нам все равно погибать. Сегодня нас повезут на очную ставку с одним предателем. Мы даже не сможем сказать потом, кто он. К утру нас, наверное, расстреляют… Мая, ты отсядь! Я Коле что-то на ухо скажу… Тебе слушать не надо… Мая отошла в другой конец подвала. Она не обиделась: значит, так надо, значит, она не должна знать того, что ей не хотят или не могут доверить. А Степан Лукич шептал Коле на ухо: – Если увидишь Геннадия Андреевича, передай ему, что мы попали в засаду… – А как я его увижу? – тихо спросил Коля. – Не знаю. Но если когда-нибудь увидишь!.. Нас предали. – Передам, – сказал Коля. – А теперь так. На Спартаковской, в доме шесть, живет Клавдия Федоровна. До войны она в детдоме работала. Когда вырвешься отсюда, проберись с Маей к ней, она вас спрячет. Но помни, это секретный адрес!.. – Степан Лукич поднял руку кверху: – Теперь поклянись мне пионерской клятвой, что никогда и никому, кроме Геннадия Андреевича, не скажешь о том, что я тебе сейчас сообщил. Поклянись!.. – Клянусь! – прошептал Коля. – Будешь на краю смерти – все равно никому не говори. Пусть умрет с тобой!.. – Клянусь! – повторил Коля. Было слышно, как за стеной заскрипели железные ворота, а потом, тихо пофыркивая, во двор въехала автомашина. – Обед привезли! – сказал Тимофей. За дверью послышались голоса полицаев и громыхание больших термосов, которые они тащили наверх, в столовую. Затем по лестнице загремели шаги. Полицаи топали, присвистывали, переругивались. А затем все вновь стихло. Дверь, ведущая в подвал, на короткое время осталась без охраны. У выхода из коридора стоял часовой, наблюдавший и за подвалом, и за лестницей, ведшей наверх, где в комнатах сидели следователи; на время обеда этот пост снимался. Арестованные надежно заперты. Часовой, постоянно находившийся у внешней стены, в случае необходимости входил в подъезд и спускался по крутой темной лестнице в подвал. На две-три минуты на улице никого из полицаев не оставалось. На это-то и рассчитывали старики. Разбить стекло – дело одной секунды, минута-полторы нужны ребятам, чтобы выбраться в проулок. Значит, когда часовой окажется у двери подвала, они уже будут на воле. Конечно, в этом побеге есть риск. Но, на самый худой конец, ребят вновь запрут в подвал. Какая кара постигнет их, стариков, за то, что они способствовали побегу? Об этом они сейчас не думали. Из разговора следователя с начальником полиции они поняли, что завтра увидят человека, который их предал. После очной ставки их обязательно уничтожат. Их должны убить, чтобы предатель и дальше мог действовать спокойно, не боясь разоблачения… Степан Лукич нервно теребил свою рыжую бороду. Он оглядел еще раз Колю. Мальчик сидел на нарах, весь подобравшийся, серьезный, с обострившимся личиком. Мая стояла рядом и пристально глядела в окно. – Ну, – сказал старик, – приготовиться!.. Сейчас я буду стучать в дверь. Следите за ногами часового. Как только он бросится направо, ты, Тимоша, считай до трех и бей по стеклу котелком… Высади его совсем… А вы, ребята, вылезайте спокойно, не суетитесь… Тимофей взял алюминиевый котелок, в который им наливали суп, и прижался к стене рядом с окошком. Коля и Мая застыли на месте. Степан Лукич подошел к двери и стал бить в нее кулаками, ногами, потом схватил табуретку и стукнул ею так, что она разлетелась на куски. – Побежал, побежал! – крикнул Тимофей с серым от волнения лицом и, выждав несколько мгновений, наотмашь ударил котелком по стеклу. Брызнули осколки. – Пошел! – скомандовал, обернувшись, Степан Лукич. Коля встал, оперся коленом о выступ стены и ловко пролез в окошко. – Не беги! Не беги! – шептал ему Тимофей. – Подожди Маю!.. Часовой уже спустился вниз и кричал: – Чего стучишь? Стрелять буду!.. Он смотрел в глазок, проделанный в двери, но Степан Лукич заслонял его своей головой. – Позови начальника! – кричал он. – Начальника сюда!.. Тимофей подсадил Маю к окошку, и она, легкая, как перышко, в одно мгновение оказалась рядом с Колей. Он крепко сжал ее руку, и они вышли из проулка на улицу. День был тусклый, дождливый. По улице шли люди. Шли, как обычно, в разных направлениях. На большой скорости промчались две машины. Из-за угла вышли полицаи, очевидно, сменившиеся с поста. Но могли ли они предположить, что этот мальчик в обтрепанном костюмчике и худенькая девочка с косичками только что совершили отчаянный побег. Они прошли мимо, не обратив на ребят внимания. Коля старался идти спокойно, но сердце его отчаянно колотилось. Увидев полицаев, он рванулся было, чтобы бежать, но Мая удержала его. – Иди тихо, – шепнула она, – и слушайся меня! – и сжала его ладонь с такой неожиданной силой, что он невольно покорился. Они завернули за угол. У молочного магазина стояла большая очередь. Они медленно прошли мимо нее, вошли в ворота проходного двора и тут, словно кто-то ударил их в спину, рванулись вперед. Они бежали хорошо им знакомыми переулками, садами, перелезали через заборы. Теперь в городе, где Коля родился, где все казалось ему таким родным, он чувствовал себя затравленным зверьком, которому надо прятаться, прислушиваться к каждому шагу, шарахаться при виде каждой тени. Остановились они, только когда достигли оврага на краю города. Здесь, в густых кустах, в сравнительном отдалении от ближайших домов, они могли передохнуть. – Ты же хотел идти к какому-то фотографу, – сказала Мая, когда они немного отдышались. Коля подумал. – Нельзя туда. Нас сразу накроют. Ведь первым долгом дядя Никита будет искать меня там… Порыв ветра принес дождевые капли. Ребята сели рядом на большой, обросший мхом камень, прижались друг к другу, чтобы было теплее, и стали думать, что же им делать дальше… Глава десятая. Тайная явка Клавдия Федоровна Шухова принадлежала к числу тех людей, которые стойко выдерживают удары судьбы. Ее энергии могли бы позавидовать молодые. «Упасть легко, – говорила она, – а подняться трудно». И в самые тяжелые времена она не теряла присутствия духа. Ей было уже под пятьдесят. Высокая, статная женщина с гладко зачесанными седыми волосами, она заставляла относиться к себе с уважением даже врагов. В первые дни войны детский дом, которым она заведовала, эвакуировался, а сама она осталась из-за одного больного мальчика. Этого мальчика нужно было отправлять на санитарной машине. Но случилось так, что шофер в спешке перепутал адрес, ждал на другой улице. Пока Шухова металась в поисках транспорта, вражеские танки ворвались в город. Гитлеровцы сразу же выбросили мальчика из больницы. Шухова взяла его к себе домой и стала ухаживать за ним, как за родным сыном. Она во всем себе отказывала, продавала вещи, вязала платки, чтобы поддержать его… В эту ночь ей долго не спалось. Ветер стучал ставнями, во дворе выла собака. Плотно занавесив окна, Клавдия Федоровна вязала носки для Вити, который безмятежно спал. Поблескивали длинные железные спицы, послушно укладывая петли. В углу мерно тикали часы. Что это?.. Собака перестала выть и хрипло, надрывно залаяла. Клавдия Федоровна опустила вязанье и прислушалась. Кто-то тихо крался под окном, стараясь ступать бесшумно, но шорох гравия выдавал его. Женщина взглянула на часы: половина третьего. Может быть, кого-нибудь из полицаев привлек свет в ее комнате? Нет, толстое суконное одеяло наглухо прикрывает окно, не оставляя ни одной щели. Соседи?.. Но ведь ни у кого из них нет ночного пропуска. Шорох под окном затих, словно человек притаился и чего-то ждет. Клавдия Федоровна прикрутила коптилку, бесшумно подошла к окну и, приоткрыв одеяло, глянула во двор. В лунном свете чья-то тень мелькнула на дорожке и исчезла за выступом дома. Тихо заскрипели ступени крыльца, и кто-то три раза негромко стукнул костяшками пальцев: тук-тук-тук! Каждый удар словно молотком ударял ей в висок. – Кто там? – спросила она. – Комнаты есть? – тихо спросил мужской голос. – Все комнаты заняты, – ответила она. – Пустите погреться! Щелкнул замок, и Клавдия Федоровна отступила в глубину комнаты. Человек в черном пальто быстро прикрыл за собой дверь и, тяжело переводя дыхание, подошел к столу. – Что случилось? – тревожно спросила она. – Вы же знаете, ко мне нельзя. – Знаю, – ответил человек. – Дайте воды. Очень устал! Клавдия Федоровна достала из шкафа чашку, налила в нее из чайника воду и протянула ему. Человек жадно выпил, а потом устало опустился на стул. Неровный свет коптилки делал черты его лица почти неразличимыми. Казалось, что из поднятого воротника торчит лишь один нос. И только лихорадочно блестят темные глаза. – Дело не терпит промедления, – сказал он хриплым от волнения и усталости голосом, – только что в гестапо расстреляны Степан Лукич Власенко и Тимофей Петрович Скурихин. – Ужасно! – прошептала Клавдия Федоровна. – Во время допроса, – продолжал человек, – выяснилось, что они сидели в подвале городской полиции вместе с сыном Охотниковой – той, которую повесили, – и еще с одной девочкой. Сегодня днем дети бежали… – Вот как, – выдохнула Клавдия Федоровна. – А где же они? – Никто не знает. Мейер взбесился. Он боится, что подпольщики успели им что-то передать… – Слушайте, Никита Кузьмич, – сказала Клавдия Федоровна, – все в городе говорят, что вы сами отвели мальчика в полицию. Это правда? Никита Борзов – это был он – с досадой махнул рукой: – Я вынужден был это сделать! Мейер подослал ко мне своего шпиона. Тот видел Колю у меня во дворе… – Надо было придумать что-нибудь другое. Ведь в полиции мальчик подвергался страшной опасности. – Его бы все равно выпустили! Я даже скажу больше. В тот момент, когда он бежал, уже было решено ребят отпустить… За ними хотели установить слежку. Мейер думал, что ребята прямиком приведут его к подпольщикам… – Хитро, – сказала Клавдия Федоровна. – Что же дальше? – Весь город оцеплен… Но вот что меня тревожит: Мейер послал три машины с солдатами в сторону Малиновки… Клавдия Федоровна молча прошлась по комнате. – Может быть, Власенко и Скурихин не выдержали допроса и в чем-нибудь признались? – Нет, нет, – горячо возразил Борзов, – я был там почти все время. Они не сказали ни слова. – Что же делать? – спросила Клавдия Федоровна. – Вы знаете Колю Охотникова в лицо? – спросил Никита Кузьмич. – Знаю. В день казни я хотела увести его с собой, но мне помешал фотограф с базарной площади. Он тоже хотел забрать мальчика. Пока мы с ним спорили, Коля исчез… – Фотограф все-таки зацапал его. Ему, видите ли, нужны здоровые руки. Хотел, чтобы мальчик был у него вместо домработницы. – Ну, это вы зря, Никита Кузьмич, – возразила Клавдия Федоровна. – Старик Якушкин неплохой человек. – Ладно, – проговорил Борзов. – Сейчас важно разыскать детей, а то они начнут пробираться к Малиновке и наткнутся на засаду. – Почему вы думаете, что они пойдут туда? – Из случайного слова, сказанного Блиновым, я понял, что Коля где-то кому-то говорил о Малиновке… Вдруг Клавдия Федоровна испуганно схватила его за руку. – Тихо! – прошептала она и даже при слабом, неверном свете угасающей коптилки было видно, как побледнело ее лицо. – Идут! Никита Кузьмич быстрым движением вытащил пистолет и прижался к косяку двери. – Если сюда войдут, я буду стрелять, – проговорил он. Клавдия Федоровна кивнула в сторону спящего Вити: – Вы погубите его! Нельзя!.. Лицо Никиты исказилось. Тускло блестел в его руке прижатый к груди револьвер. Шаги за окном стихли. Потом опять заскрипел гравий. Странно, но собака перестала лаять… Клавдия Федоровна прильнула к окну. Она долго вглядывалась в темноту и вдруг, тихо ахнув, быстро направилась к двери. Борзов невольно отшатнулся, когда она проходила мимо. На мгновение ему показалось, что он попал в засаду… Он еще плотнее прижался к стене, готовясь к самому худшему. Ведь он никогда бы не смог объяснить ни Курту Мейеру, ни Блинову, почему оказался здесь ночью. – Никита Кузьмич, посмотрите, кто пришел! – голос Клавдии Федоровны звучал спокойно. Борзов осторожно вышел из своего убежища. Перед ним стояли до предела измученные, но целые и невредимые Коля Охотников и Мая Шубина. Глава одиннадцатая. Еще одно испытание Если бы не война, Геннадий Андреевич Стремянной так бы и продолжал учительствовать в школе, где преподавал историю. Немного сутулый, в черном пиджаке и залоснившихся брюках, он входил в класс и неизменно начинал урок одной и той же фразой: «И так, дети, на чем мы остановились в прошлый раз?» При этом он делал долгую паузу и ждал, что ему ответят. Конечно, он не был педантом, но ему хотелось удостовериться, что его ученики помнят, чему он их учил… После смерти жены Геннадий Андреевич жил с двумя сыновьями. Жизнь его шла размеренно и спокойно. Но, несмотря на то что годы брали свое, он и сейчас еще мечтал о какой-то другой жизни, пусть тяжелой и сложной, полной опасностей, однако такой, в которой воплотятся самые затаенные устремления его молодости. Когда гитлеровцы стали подступать к городу, коммуниста Стремянного вызвали в райком партии. Он думал, что ему поручат какую-нибудь работу по эвакуации… Но секретарь райкома посадил его в машину и повез в горком. Здесь с Геннадием Андреевичем говорили секретарь горкома и представитель фронтовой разведки. Ему предложили остаться в городе и уйти в подполье. Никто не скрывал от него связанного с этим риска. Даже маленькая ошибка могла стоить жизни. Право отказаться осталось за ним. На следующее утро уходил эшелон, и он мог уехать на восток. Геннадий Андреевич согласился сразу. Сыновья его в армии. Он остался один, ничто его не связывало. Первоначально его роль должна была быть весьма скромной. После прихода немцев постараться открыть лавочку писчебумажных товаров на одной из главных улиц. Эта лавчонка будет явочной квартирой, а для того, чтобы немцы его ни в чем не заподозрили, он заявит, что его отец был когда-то крупным торговцем; для убедительности ему сочинили документы, подтверждающие, что самого Стремянного преследовали большевики. Он изучал шифр, запоминал нужные адреса, проверял подходы к той лавочке, которую заранее облюбовал, если придется из нее внезапно уходить. Он накрепко запомнил адрес, где в случае нужды найдет укрытие и откуда его переправят в безопасное место. Его познакомили только с двумя-тремя людьми будущего подполья, но он чувствовал, что создается крепкая организация и он – лишь одно из ее звеньев. Однако в первые же дни оккупации подпольщиков постигла серьезная беда: гестаповцы схватили на улице руководителя городского подполья Лосева, единственного человека, которому Геннадий Андреевич должен был подчиняться. Причина ареста и судьба Лосева так и остались неизвестными. Геннадий Андреевич ожидал, что ночью за ним придут, и готовился дорого отдать свою жизнь. Однако гестапо его не тронуло. Немного придя в себя, он стал заниматься лавочкой, но и тут он потерпел неудачу: сгорел дом, где в подвале заблаговременно были припрятаны пачки с писчей бумагой, карандашами, резинками и тетрадями – весь тот запас, который он должен был, когда наступит время, разложить на прилавках своего «магазина». Его охватило отчаяние. Что делать, куда податься? Невыносимо сидеть одному, сложа руки, в бездействии, в полном неведении. Пойти по заветному адресу? Не рано ли? Да и существует ли еще организация? Но через несколько дней ему дали знать, что назначен другой руководитель – Сергеев, слесарь паровозного депо. На тайной явке Сергеев, молодой человек в промасленной черной куртке, державшийся собранно и говоривший неторопливо, предложил Стремянному поступить чернорабочим в депо. Несмотря на суровый режим, который установили там гитлеровцы, Геннадий Андреевич воспрянул духом – рядом были товарищи. По условиям конспирации, Сергеев ни разу не заговорил со Стремянным на людях, но он все равно всегда ощущал его присутствие, его внимательный взгляд, его помощь. По указанию Сергеева он насыпал в масло, которым смазывал оси вагонов, песок, смешанный с землей. Трудно это было сделать, но самым сложным оказалось обмануть гитлеровского инженера, человека подозрительного, проверявшего каждую мелочь. Надо было овладеть искусством фокусника и жонглера, показать ему бочку с чистым маслом и тут же разлить по масленкам испорченное из другой. Это была игра со смертью. И все же Геннадий Андреевич довел дело до конца. Но недолго пришлось пробыть вместе с Сергеевым. Вскоре Сергеева убили. Кто это сделал, так и осталось тайной. На другой день после убийства гестапо арестовало Михаила, молодого красивого парня, который до войны был неудачливым актером в городском театре, а теперь работал в депо подсобным рабочим. Кто-то распустил слух, что Сергеев и Михаил действовали заодно и что Михаил разоблачен как активный подпольщик. История повторилась. Опять Геннадий Андреевич оказался в полной изоляции от подполья. Он даже стал думать, что о нем забыли. Идти на явку, которую следовало использовать в крайнем случае, он не решался. И снова вынужденная бездеятельность. Но вот его вызвали на явку. Ранним утром, по пути в депо, он спустился в овраг; здесь, в старом карьере, его ждал представитель подпольного обкома. Он сообщил, что Геннадия Андреевича назначают руководителем подпольной организации города. Это назначение застало его врасплох. Он готов был пойти на любое задание, он готов был рисковать своей жизнью, но руководить всей организацией, держать в своих руках все ее нити, распоряжаться судьбами других людей… Справится ли он? Ведь ему никогда не приходилось занимать командные должности. Потом мелькнула мысль, что так рассуждать можно было раньше, до войны, а теперь слишком необычна жизнь, которой они все живут, и требует она от людей совсем иных действий, иных решений. И он молча принял приказ. Подпольщикам предлагалось произвести разведку укрепленного района, который задумали создать гитлеровцы. Пока было известно только его примерное месторасположение, так как из нескольких близлежащих друг к другу деревень оккупанты выселили жителей. Требовалось выяснить самое главное: план укреплений, их мощность, оружие, которым они оснащаются. В ту же ночь Стремянной встретился с тремя подпольщиками. Во время разговора Геннадий Андреевич понял, что у него есть надежная и верная опора. Теперь, когда расстановка сил ему была известна во всех деталях, он смог по-настоящему разобраться и в людях. Он долго не мог прийти в себя от изумления после того, как узнал, что Никита Борзов сумел стать помощником бургомистра и завоевать доверие самого Блинова. Если замыслы и действия Курта Мейера были ясны подпольщикам, то Блинов представлял для них некоторую загадку. Даже Никита Борзов не мог сказать о нем ничего определенного. Что это за человек? Чего он хочет? Тайный друг или хитрый враг? По многим признакам бургомистр Блинов находится в известной оппозиции к Курту Мейеру. Случалось, что бургомистр облегчал судьбу людей. Благодаря тому, что он назначил медицинскую комиссию, несколько десятков женщин были освобождены от угона в Германию. Чего хочет Блинов? Может быть, он ищет связи с подпольем, чтобы оказать ему еще более существенную помощь? В дальнейшем Геннадий Андреевич не раз обсуждал этот вопрос с Борзовым. Казалось соблазнительным вдруг приоткрыть карты и окончательно установить, что за человек Блинов. Но всякий раз они решали, что надо выждать, проверить, накопить факты… Ошибка, неосмотрительность в таком деле гибельны. И подпольщики продолжали вести с бургомистром сложную игру, вынуждая его разыгрывать сочувствие, идти на уступки. В тайной, полной внезапностей борьбе подполье добилось немалых успехов. При нападении на фельдъегеря были забраны важные документы, среди которых оказался и радиокод. Поэтому в течение нескольких дней, пока немцы не сменили код, партизаны расшифровывали их сообщения. На окраине города, невдалеке от склада с бомбами, заложенные в дорогу мины подняли на воздух четыре десятитонных «Круппа», везших ящики со взрывчаткой. Подпольщики следили за передвижениями немецких войск, подсчитывали количество машин, записывали номера полков и обо всем передавали по радио через линию фронта. Радиостанция, спрятанная в старой каменоломне, несколько раз пеленговалась немцами. Они окружали район, откуда велись передачи, но все их поиски оставались безрезультатными. Портативная радиостанция лежала на дне шурфа, прикрытого камнем, а гравий, которым было усеяно дно каменоломни, не сохранял следов радиста, исчезавшего раньше, чем машины с солдатами успевали добраться сюда из города. И все же за последние недели произошло несколько провалов; после Сергеева – Екатерина Охотникова. Она даже и не успела по-настоящему развернуть свою работу. К нападению на Вернера она не имела решительно никакого отношения – у нее было совсем другое задание… Однажды вечером, выйдя на высокий берег реки, Геннадий Андреевич вдруг остановился, озаренный давним воспоминанием. Он смотрел через подернутую ветром рябь голубоватой быстрины на широко раскинувшиеся поля, на белые домики дальней деревни, сбегающие по склону холма, и перед ним вставало его детство. Когда-то, очень давно, отец повез его за город. Потом они долго шли какими-то рощами и оврагами. Геннадию нравилось, что они, словно играя, крадутся и прячутся от кого-то. Но вдруг из-за кустов вышел рабочий с черными усами. Он остановил отца и сердито сказал: «С ребенком нельзя, может проболтаться». И отец, почувствовав себя виноватым, потоптался на месте, а потом пошел назад. Он шел молча, и Геннадий понуро плелся за ним. Так они и вернулись в город. Много-много лет прошло с тех пор. Память не удержала ни той рощи, ни того оврага. Но это было там, вдали за рекой. А потом, после революции, по этим полям, увязая в жирном черноземе, шли цепи – белые на красных, красные на белых, с гиком неслась кавалерия. Эти широкие русские поля видели много битв… Была у Геннадия Андреевича большая, хорошая семья. Но где теперь все? Где старший сын, Константин, и где Егор? Егор встретил войну на границе… Так и неизвестно, что с ним… Нет, нет, не нужно больше об этом думать!.. На фронте день считается за три, а в подполье час бывает равен году. Приходил опыт, а с ним уверенность. Уже многие нити Геннадий Андреевич твердо держал в руках. Но вдруг темной сентябрьской ночью к нему прибыл связной с приказом подпольного обкома – немедленно явиться в партизанский отряд. С большой осторожностью Геннадий Андреевич передал руководство заместителю и дождался ночи в роще, на краю города. Когда стемнело, он, держась за найденное на берегу бревно, переплыл Дон. Насквозь промокший, иззябший, он пошел полевыми тропами к Малиновке, стараясь не выходить на дорогу. В просветах туч то появлялась, то исчезала луна. Где-то вдалеке чертил небо яркий луч прожектора. Временами на горизонте вспыхивало пламя, несколько мгновений дрожало, озаряя тучи, а затем быстро гасло. И только потом ветер доносил отголосок дальнего взрыва. Вдалеке показались очертания домов – наконец Геннадий Андреевич пришел к цели. Явка была назначена в три часа ночи, в заброшенной хате на краю Малиновки. Когда-то в этом старом, заколоченном досками доме жила вдова Полознева. Но еще в первые дни войны она уехала к своей дочери, которая в прошлом году вышла замуж и переехала в Тамбов. Покосившуюся хату и избрали подпольщики местом встреч с партизанами. Время от времени они приходили сюда, чтобы обсудить совместные действия. Двери и окна так и оставались забитыми, в хату вползали сквозь небольшой пролом в глинобитной стене, замаскированный прошлогодним гнилым сеном. Для еще большей предосторожности к хате приближались лишь в том случае, когда была полная уверенность, что убежище не раскрыто. Человек, который назначил здесь явку, приходил загодя и долго неподвижно лежал в кустах, высматривая, нет ли поблизости засады. Если бы Коля и пробрался сюда, он наверняка никого б не нашел – хата Полозневой была необитаемой, ни на какие пароли никто бы не отозвался. Геннадий Андреевич долго вглядывался в маленький циферблат часов, стараясь понять, сколько же сейчас времени. Он видел перед собой белесоватый кружок и никак не мог разглядеть стрелки. Наконец помогла луна. Она на мгновение озарила опушку рощи, и ее холодный луч, скользнув между обнаженными ветвями, сверкнул на стекле. Половина третьего!.. Геннадий Андреевич облегченно вздохнул: не опоздал! До встречи еще целых полчаса. Он чутко прислушивался к ночным шумам. До хаты отсюда метров двести. Она стоит в стороне от других домов, маленьким хуторком. Лучшего места для явки не придумать. Но где человек, который должен его встретить? Уже на месте? Или, может быть, притаился поблизости и выжидает назначенного часа? Из глубины леса ветер доносил шорохи. Где-то треснула ветка. Шаги?.. Нет. Очевидно, просто время ведет свою работу: пришел час упасть сухой ветке, и она упала. Приближающиеся голоса заставили его еще больше затаиться. Он не видел людей, но, судя по всему, их было двое. Они торопливо шли по дороге к деревне, разговаривая между собой. Расстояние было слишком велико, и Геннадий Андреевич не разобрал ни слова. Это не могли быть крестьяне – ночью никому не разрешалось выходить за околицу, – значит, полицаи или немцы. Что привело их сюда так поздно? До боли в глазах он вглядывался в темноту – не мелькнет ли тень возле хаты. Но вот голоса растаяли вдали, шаги стихли, и только откуда-то донесся встревоженный собачий лай. А затем и он оборвался… Сколько времени прошло, Геннадий Андреевич не знал. Луна снова зашла за тучи. Ничто не выдавало присутствия в хате человека. В окнах не мелькнуло ни огонька, ни одного шороха не доносилось оттуда. Появились первые, робкие признаки рассвета. Геннадий Андреевич взглянул на часы. Без четверти четыре!.. Он опоздал на целых сорок пять минут. Нет сомнения, что человек, если он уже в хате, не будет ожидать долго – он не сможет после рассвета выйти оттуда незамеченным. Стараясь ступать как можно осторожнее, Геннадий Андреевич вышел из-за своего укрытия и двинулся к дому. Все было тихо. Даже собаки примолкли в этот предрассветный час. Легкий ветер коснулся лица, и Геннадий Андреевич зябко повел плечами. Он устал, он дьявольски устал. Сейчас бы броситься на охапку сухого сена и заснуть!.. Рука коснулась плетня. Геннадий Андреевич сделал несколько шагов и, нащупав сломанный шест, перешагнул через него. Под ногой звякнул черепок, но Геннадий Андреевич уже быстро шел к хате, сжимая в руке пистолет. Если засада – пусть стреляют, он будет драться до последнего патрона. С минуту Геннадий Андреевич стоял, прижавшись к крыльцу, и мучительно вспоминал пароль, слова которого вдруг вылетели из памяти, – сказалось нервное напряжение проведенной без сна ночи… В это мгновение он вдруг понял, что не один. Всеми обострившимися чувствами он ощутил, что за ним наблюдают, что за окном, забитым досками, кто-то стоит. Геннадий Андреевич прижался к стене. Да, за стеной явственно был слышен шорох, кто-то крался к двери… Теперь человек снова повернул назад. Он опять приближался к окну! Очевидно, решил, что у окна позиция лучше. Во рту у Геннадия Андреевича пересохло, он провел языком по губам и вдруг вспомнил пароль! Как же он мог его забыть?! Он поднялся на покосившееся крыльцо и рукояткой пистолета осторожно стукнул в дверь. И тут же ему ответил густой, низкий голос: – Кто? – Нельзя ли воды напиться? Голос ответил: – Воды? Воды много, пей сколько хочешь!.. Подожди, сейчас выйду… И Геннадий Андреевич услышал, как человек, теперь уже не таясь, зашагал по комнате. Через минуту он появился из-за угла, очевидно, использовав лаз. Лицо его рассмотреть было трудно, видно было только, что он бородат. – Пошли быстрее, Павел Мартынович, – сказал человек. – Скоро солнце взойдет! Нам тут задерживаться не к чему… Они быстро дошли до рощи. Когда рассвело, Геннадий Андреевич увидел, что спутник его немолод, но крепок, борода у него светлая, лицо широкое, глубоко сидящие серые глаза смотрят умно и чуть насмешливо. Он назвал себя Харитоновым и оказался очень словоохотливым. Старый лесник, он когда-то, еще в годы Гражданской войны, служил в Богунском полку Щорса. Последние годы не работал, а жил в семье старшего сына, который занял его место, помогал по хозяйству. Теперь сына не было, ушел на войну, и старик остался с невесткой, но она сейчас находилась у своей тетки в соседней деревне. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=42887404&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Сноски 1 Экзекуцией гитлеровцы называли смертную казнь. 2 Мальчик!.. Мальчик!.. (нем.). 3 Глупый мальчик (нем.). 4 Тодт – строительная организация, обслуживавшая гитлеровскую армию.
Наш литературный журнал Лучшее место для размещения своих произведений молодыми авторами, поэтами; для реализации своих творческих идей и для того, чтобы ваши произведения стали популярными и читаемыми. Если вы, неизвестный современный поэт или заинтересованный читатель - Вас ждёт наш литературный журнал.