Два лета

Два лета Эми Фридман Trendbooks mini Этим летом Саммер Эверетт отправится в Прованс! Мир романтики, шоколадных круассанов и красивых парней. На Юге Франции она познакомится с обаятельным Жаком… Или она останется дома в Нью-Йорке… Скучно? Едва ли, если записаться на курс фотографии вместе с Хью Тайсоном! Тем самым Хью Тайсоном, в которого она давно влюблена. Этим летом Саммер будет невероятно счастлива… и невероятно разбита. Ведь от себя не убежишь, как и от семейных секретов, которые ей предстоит раскрыть. Эми Фридман Два лета Оригинальное название: TWO SUMMERS Copyright © 2016 by Aimee Friedman. All rights reserved. Published by arrangement with Scholastic Inc., 557 Broadway, New York, NY 10012, USA Изображение на обложке использовано с разрешения https://www.shutterstock.com/ru/g/ibomz Автор: ibom ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2019 * * * Посвящается моей семье – лучшей во всей вселенной В бесконечном пространстве может произойти даже самое невероятное… Люди с вашей внешностью, с вашим именем, с вашими воспоминаниями столкнутся с теми же проблемами, что и вы, и примут все возможные варианты решений.     Макс Тегмарк Возможное – мой дом…[1 - I dwell in possibility. Перевод О. Седаковой.]     Эмили Дикинсон Пролог Понедельник, 3 июля, 7:37 вечера ОДИН – ТЫСЯЧА РАЗ – два – тысяча раз… Я не свожу глаз с часов в мобильнике и в уме отсчитываю секунды, пока 7:37 не превращается в 7:38. Чувствую, как сердце бьется в том же ритме. Десять – тысяча раз – одиннадцать – тысяча раз… – Саммер, перестань! – почти приказывает моя лучшая подруга, Руби Сингх. Я поворачиваюсь к ней. Хотя ее темно-карие глаза следят за дорогой, она знает, чем я занята. – Хватит зацикливаться на времени, все равно нам быстрее не добраться. – Знаю, – бурчу я, краснея. Ерзаю на пассажирском сиденье и перекладываю телефон из одной потной ладони в другую. Двадцать два – тысяча раз – двадцать три – тысяча раз… Дело в том, что я мечтаю управлять временем: вот бы оно текло то быстрее, то медленнее, как я захочу. Минуты и часы такие капризные, так и норовят ускользнуть! Почти весь десятый класс – оконченный лишь на прошлой неделе – я появлялась в школе запыхавшаяся и с опозданием. А в тех редких случаях, когда меня приглашали на субботние вечеринки, я, как дурочка, приходила рано. В общем, полная безнадега. В этот летний вечер, душный и серый, я опять в проигрыше. Еще раз решаюсь оторваться от мобильника – тридцать пять – тысяча раз – тридцать шесть – тысяча раз: дорога перед нами по-прежнему запружена машинами. Задние фары мерцают, будто красные светлячки. – Опоздаю на рейс, – бормочу я, и сердце сжимается в ужасе. Винить некого, кроме себя самой. Это я дважды перепаковывала чемодан, раздумывая над каждой вещью. И это я сильно поссорилась с мамой прямо перед тем, как мы вышли из дома, потому-то мне и пришлось в слезах звонить Руби, чтобы она отвезла меня в аэропорт… – Не опоздаешь, – говорит подруга твердо, перестраиваясь в другой ряд. Она крутит руль, и связки плетеных браслетов скользят по ее запястьям вверх-вниз. – Со мной точно не опоздаешь. Да убери ты уже свой телефон! Наверное, батарейка совсем на нуле? – Точно. Я согласно вздыхаю и принимаюсь теребить собственные браслеты – я постоянно ношу те два, что сплела Руби, – и тут же снова бросаю взгляд на телефон. Пятьдесят восемь – тысяча раз – пятьдесят девять – тысяча раз… Не дождавшись смены минут, я кидаю мобильник в набитую сумку-шопер из Музея Уитни. Не надо было вообще его с собой тащить – все равно за границей окажусь вне зоны доступа. Но мне его уже не хватает, как ампутированной конечности. Я гадаю, напишет ли мама, чтобы извиниться, – или она ждет, что я напишу первой? – и тут же отгоняю эту мысль. Машина Руби трогается с места. Я бросаю тоскливый взгляд на приборную доску, где сломанные часы вечно моргают бесполезными цифрами 12:00. Чтобы отвлечься, копаюсь в сумке, проверяю, все ли положила. Жвачка и журналы в самолет. Новенький толстый путеводитель. Распечатка письма от папы с адресом и телефоном. Новая шикарная камера. Паспорт. Я достаю темно-синюю книжечку и пролистываю свежие, непроштампованные страницы. Сердце замирает: я никогда еще не выезжала из страны. Добравшись до своей фотографии, я хмурюсь. Светло-русые волосы падают беспорядочными волнами, улыбка кривовата, один серо-голубой глаз чуть больше второго. В семь лет я впервые увидела картину Пикассо – женщину с перевернутым лицом – и почувствовала что-то наподобие родства. Когда я поделилась этим с Руби, та сказала, что я чокнутая. – Рехнуться можно! – говорит Руби с притворным удивлением. – Получается, я опять права! Моргнув, я поднимаю глаза и вижу, что мы несемся вперед. На указателе за окном написано «Аэропорт». Теплая волна облегчения прокатывается по мне, и я визжу. Я практически никогда не визжу, но тут сама ситуация требует. – Ты всегда права, – говорю я Руби. Моя лучшая подруга расплывается в широкой улыбке. Когда Руби сворачивает на съезд с шоссе, гремит гром. Мы обе немного подпрыгиваем. Гроза не стала неожиданностью. Весь день воздух был густой и влажный – комариная погода. Я обожаю лето, и не только из-за своего имени[2 - Summer (англ.) – лето.]. Я обожаю, когда свежескошенная трава покалывает босые ноги. Обожаю легкие ситцевые платья. Фруктовое мороженое на палочке, прямо из морозильника. Запах жареного с дымком мяса в сумерках. Есть в этом какое-то волшебное ощущение неограниченных возможностей, простирающихся, словно мост, между июнем и августом. Ощущение, что произойти может все что угодно. Пока это лето обещает еще больше волшебства – еще больше возможностей, – чем обычно. Правда, теперь, когда набухшие тучи собрались над нами, у меня появляется плохое предчувствие. – А вдруг это дурное предзнаменование? – Я нервно скручиваю волосы в небрежный пучок на макушке. Уже видны взлетные полосы, и Руби давит на газ босоножкой на платформе. – Ох уж эти твои дурные предзнаменования! – Руби не скрывает насмешки. Я вздрагиваю от нового раската грома. Знаю, что верить в приметы и предзнаменования глупо. Но суеверия часто помогают нерешительным людям. Освобождают нас от ответственности. От необходимости делать выбор. Руби останавливает машину возле многолюдного терминала авиакомпании «Дельта», но никакого чувства приятного ожидания у меня не возникает. Расстегиваю ремень безопасности, пальцы плохо слушаются. На лобовое стекло начинают падать капли дождя. – А вдруг… В горле внезапно пересыхает. Меня охватывают сомнения. – Это два твоих самых любимых слова, – поддразнивает Руби, забирая из подстаканника теперь уже водянистый из-за растаявшего льда латте. Мой звонок застал ее в разгар рабочей смены в кафе. Руби пришлось наврать менеджеру, чтобы уйти раньше, но она все-таки успела организовать нам кофе со льдом. Свой мокко со льдом я прикончила между всхлипами, когда мы только отъехали от дома. – А вдруг, – продолжаю я, и внутри все сжимается, – то, что сказала мама, правда? Я прокручиваю сцену нашей ссоры в кухне: резкость маминых слов, ее лоб, нахмуренный от гнева и волнения. Я поеживаюсь на сиденье и слушаю рев самолетов, которые садятся и взлетают где-то рядом. – Возможно, это ошибка… – Ну уж нет! – Руби мотает головой, шелковистые черные волосы рассыпаются по загорелым плечам. – Это не ошибка. Это твоя судьба. Она широко раскрывает сильно подведенные глаза и так пристально на меня смотрит, будто старается взглядом вытолкнуть из машины. – Не думай о маме. Это будет твое лучшее лето, Саммер Эверетт. – Руби хихикает над каламбуром, да и я не могу сдержать улыбку и немного расслабляюсь. – Найдешь себе роскошного француза, – она озорно приподнимает брови, – и Хью Тайсон станет далеким воспоминанием. Я смеюсь, и шею заливает румянец. Кто бы сомневался, что Руби решит именно сейчас припомнить мою давнишнюю влюбленность. В памяти возникает Хью – его серо-зеленые глаза и смугловатая кожа. Остроумная речь на выпускном, которую, скорее всего, предложат произнести именно ему. Его полное неведение обо мне. – Поездка в другую страну вряд ли сделает меня заметной для мужского пола, – отвечаю я. Руби вздыхает. Моя лучшая подруга с ее полнейшей уверенностью в себе и прекрасной фигурой не знает слов «безответная любовь». Она уже, можно сказать, встречалась с тремя бойфрендами (заметьте, это на три больше, чем было у меня), а на прошлой неделе заявила, что летом намеревается «влюбиться по-настоящему». Я-то не собираюсь ставить перед собой такие непосильные задачи. И все же во мне теплится надежда. И ее достаточно, чтобы мамины волнения на время улетучились из головы. Я запихиваю паспорт обратно в сумку и перебрасываю ее через плечо. – Спасибо тебе. – Я говорю искренне, со значением. Перегибаюсь через рычаг переключения передач и крепко обнимаю Руби, буквально утонув в знакомом аромате ее цветочных духов. – Люблю тебя дважды. – Люблю тебя дважды, – подхватывает она. Мы придумали это выражение в первом классе, когда только познакомились. У меня есть еще близкие подруги, но Руби почти как сестра. Неожиданно мысль о том, что я пускаюсь в такую авантюру без нее, пугает меня. Как же я справлюсь одна? – Иди, – говорит Руби, высвобождаясь из моих объятий. Она кивает в сторону терминала. – Пришли сообщение, когда… ой, да ведь ты же оттуда не сможешь!.. – Я позвоню, – обещаю я. – И письмо тоже пришлю. И проверяй инстаграм ненормально часто. Руби смеется. Я открываю дверь машины и выхожу в сутолоку на тротуаре. Легковушки и такси не двигаются, двери распахнуты, будто рты, люди выгружают багаж и громко прощаются. Холодный дождь хлещет по коленям и ступням, и я жалею, что на мне лишь шорты, вьетнамки, футболка и худи. Я застегиваю ее на молнию, огибаю машину, достаю из багажника чемодан и тащу его за собой к раздвижным дверям терминала. Потом я останавливаюсь и оглядываюсь назад. Так и хочется вытащить камеру и снять автомобиль Руби под дождем. Последний кадр перед отъездом. Но машина трогается, шурша дворниками по лобовому стеклу. И даже без часов перед глазами я понимаю, что время несется вперед. Я делаю глубокий вдох и вхожу в неоново-яркий аэропорт. «Иди», – сказала Руби. Адреналин подскакивает, я начинаю продвигаться сквозь толпы путешествующих, воздух наполняет гул разговоров на иностранных языках. Как-то получаю посадочный талон и сдаю чемодан в багаж. Я раскраснелась и горда собой, пораженная своей самостоятельностью. До этого одна я летала лишь раз, во Флориду, на выходные к бабушке с дедушкой. Все остальные поездки были с мамой. Мама! К горлу подступает ком, и я спотыкаюсь о колесики чьего-то чемодана. Руби велела не думать про маму. Но пока я несусь к линии безопасности, только о маме и думаю. Представляю, как она сидит в опустевшем доме, поправляет свои черепаховые очки, смотрит на дождь за окном. Переживает ли мама из-за того, что мне предстоит лететь в такую плохую погоду? Жалеет ли, что я уехала, не помирившись с ней? Что я вообще уехала? Я вспоминаю, как с сумками заскочила в кухню, боясь опоздать и сияя. Готовая. Мама стояла, опираясь на стол, глаза опущены, лицо бледное. Даже еще не обулась. У меня внутри все оборвалось. Я знала, что от этой поездки мама не в восторге, и с того самого дня, когда отец пригласил меня, она вела себя странно. Я могла бы притвориться, что не замечаю. Могла бы выйти и направиться к машине. Но это было все равно что насыпать ей соли на рану. И я спросила, что случилось. «Я… – Она кашлянула. – Говоря по правде, Саммер, я не уверена, что тебе стоит ехать». Я почувствовала, как кровь стынет у меня в венах. «Я не уверена, что ты полностью готова. – Снова покашливание. – Боюсь, тебя ждет… разочарование. Ты же знаешь, какой он…» Во мне все закипело. Он – это мой отец, злейший враг мамы. Меня бесит, что он бесит ее. Да, они разошлись, когда мне было одиннадцать лет, – брак распался, семью будто рассекли надвое. Отец уехал в Европу, а мы с мамой остались жить в своем скучном Хадсонвилле, штат Нью-Йорк. Да, с тех пор папа мало присутствовал в моей жизни, изредка то письмо пришлет, то по скайпу позвонит. Однажды он даже появился в Хадсонвилле и пригласил меня в кафе. Обед был недолгим, беседа – поверхностной: «Как в школе? Ты так выросла! Солнышко, мне нужно бежать», после чего отец снова исчез. Однако я не обижаюсь на отцовскую необязательность: в конце концов, он же художник. Причем знаменитый. Конечно, не настолько, чтобы о нем слышал, например, сотрудник службы транспортной безопасности, дающий мне сейчас рукой сигнал пройти через металлоискатель. Но достаточно знаменитый, чтобы его большие яркие картины висели в музеях и галереях. И достаточно знаменитый, чтобы его иногда упоминали в статьях. Помню, как в прошлом году я гордилась, увидев имя «Нед Эверетт» в разделе искусства газеты «Нью-Йорк Таймс», а рядом фото отца, такого красивого в своей вымазанной красками одежде. Вообще-то знаменитым художником папу сделал мой портрет, который он написал, когда мне было одиннадцать: светловолосая девочка с большими глазами стоит посреди придуманного им макового поля. Сама я никогда не видела этой картины, она выставлена в галерее на юге Франции. Как раз туда – так вышло – я и отправляюсь этим летом. От радостного волнения сердце колотится быстрее, и я, покончив с линией безопасности, несусь дальше. Я лечу во Францию! Не только для того, чтобы увидеть «мою картину» (так я про себя ее называю), но и для того, чтобы наконец повидаться с отцом и по-настоящему провести с ним время. Я почти бегу к своему выходу на посадку, сумка-шопер подпрыгивает на боку, и я вспоминаю письмо, которое отец прислал в апреле и которое изменило мою жизнь. «Солнышко, – писал он, – не могу поверить, что тебе этим летом исполнится шестнадцать (как быстро летит время!). Приезжай ко мне, отпразднуем вместе! Ты, наверное, знаешь, что я почти все время живу в Париже, но лето провожу на юге Франции, в изумительном краю, который французы называют Провансом. У меня большой загородный дом, наша улица выложена брусчаткой, и друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится. Мы будем греться на солнышке, есть круассаны и общаться. Как ты на это смотришь?» Я уставилась на экран, не веря своим глазам, голова кружилась. Но впервые в жизни я не колебалась. Не будет никаких сожалений. Я взглянула на свою комнату, на удушающее однообразие постеров и книг, на ряды одинаковых невысоких домов за окном… Это был шанс вырваться. Шанс провести лето – мое время года – там, где брусчатка и круассаны. От решительности кружилась голова. Естественно, маму убедить было сложнее. Сначала это было твердое «нет» – ее, кажется, пугала такая перспектива (я тут же расплакалась; вообще, слезы для меня редкость, но только не в случае с этой поездкой). Потом начались приглушенные телефонные переговоры между родителями (насколько я знаю, они заговорили друг с другом впервые за долгие годы), и я услышала, как мама сказала, что я не готова, и это меня задело. В школе многие уже успели поездить по Европе и Южной Америке. Руби дважды была с родителями в Индии. Да, я тихоня и как бы нахожусь под защитой нашей безмятежной провинциальной жизни. Но не может же мама вечно держать меня в этом пузыре? Целую неделю родители шептались по телефону, а я грызла ногти. Потом мама согласилась отпустить меня, но только потому, что папа разрешил мне работать у него кем-то вроде помощницы. – Если у тебя не будет работы, – объяснила мама суровым тоном, – ты будешь там слоняться туда-сюда, не зная, чем занять время. Я и вправду каждое лето работала с тех пор, как мне исполнилось тринадцать: то в дневном лагере Ассоциации молодых христиан заклеивала пластырем разбитые коленки, то продавала попкорн в большом кинотеатре торгового центра, а в прошлом году расставляла по полкам книги в мягких обложках в книжном магазине «Между строк». Теперь буду раскладывать наброски в папиной студии и заказывать новые кисти онлайн. Со всем этим я справлюсь. Лишь бы мне самой не надо было быть художником: я даже человечка из палочек нарисовать не могу. Я добегаю до своего выхода на посадку, запыхавшаяся и взмокшая. На мой рейс – «Дельта-022», прямой до аэропорта Марсель Прованс – уже началась посадка. Я перевожу дух и смотрю в длинное окно, которое выходит на взлетную полосу. На ней самолет, гладкий, белый, весь в точечках дождевых капель. Облегчение и радостное возбуждение охватывают меня. Получилось! Я встаю в извивающуюся змеей очередь за молодой женщиной с маленькой дочкой, они разговаривают по-французски. В школе я учу испанский (мамина идея), но с апреля начала гуглить французские слова. Женщина говорит про дождь – la pluie, и дочка хихикает. Я глотаю подступивший к горлу комок. Я единственный ребенок, так что у нас с мамой близкие отношения, как бывает у двух очень родных людей. Часто по вечерам мы устраиваемся на диване перед телевизором или сидим на веранде с ведерком мороженого, смотрим на звезды. Маме нравится рассказывать мне о теориях, которые она изучает со студентами философии в Хадсонвиллском колледже. Однажды она сказала, что некоторые философы и ученые верят в жизнь на других планетах – галактик так много, что это кажется неизбежным. Тогда я подумала, что раз не нравлюсь ни одному мальчику с Земли, то, может быть, однажды понравлюсь кому-то из другой галактики. Короче, хотела бойфренда-инопланетянина. Круто. Впрочем, из маминых теорий я больше всего люблю ту, что о параллельных вселенных: суть в том, что где-то там, в пространстве и времени, существует бесконечное число версий каждого из нас. И каждая версия нас проживает все возможные последствия разных принятых нами решений. Что-то вроде космической игры «Выбери себе приключение». Мысль об этом преследует меня: по спине бегут мурашки, а ночное небо кажется еще более бесконечным. Я вдруг понимаю, что этим летом мама будет на веранде без меня, одна, и компанию ей составят только ее теории и наш ворчливый кот Ро. Конечно, может, заедет моя тетя, мамина сестра-близнец, но по вечерам она обычно ходит на концерты или спектакли. Так что, возможно, мама против моей поездки не столько из-за отца или из-за меня, сколько из-за того, что не хочет быть одна по вечерам. Сожаление пульсирует во мне, как второе сердце. Продвигаясь вместе с очередью, я копаюсь в сумке в поисках мобильника. Я все еще обижена на маму, но должна перед посадкой позвонить ей или написать. Я вся сжимаюсь при воспоминании о нашей перепалке на кухне. «Ты не хочешь, чтобы я была счастлива! – крикнула я. – Я уже готова! Мне почти шестнадцать! – Я, кажется, даже по-детски топнула ногой. – Почему ты все-таки так ненавидишь отца? Он оплатил поездку. Следует отдать ему должное!» На глаза набежали горькие слезы. Мама не стала меня утешать. Ее губы побелели, и она гневно сказала: «Я знаю, твой отец вдруг возник со своим великолепным предложением. Но должна тебя предупредить… – Она снова откашлялась. – Твои ожидания могут не оправдаться. Не все то, чем кажется». Ее загадочность еще сильнее расстроила меня, будто зачесалось где-то на спине, где никак не достать. Слезы полились у меня из глаз, и я сказала, что мама ко мне несправедлива, а она ответила, что ее действия продиктованы заботой обо мне, – отговорка, которой любят пользоваться родители, когда бывают несправедливы. Я выбежала из кухни, а когда Руби в конце концов подъехала за мной, я вышла из дома, не попрощавшись с мамой. Теперь я достаю сотовый и вижу два пропущенных звонка и сообщение от нее. К чувству вины примешивается вкус победы: она извиняется первой. Однако она прислала лишь вот это: «Сообщи, когда приедешь в аэропорт, ладно?» Холодно и отстраненно. Свободной рукой кручу браслеты на запястье. Как ответить? Столбик батарейки красный и убывает. Процента два, наверное. Думаю, я могла бы просто написать в ответ, подражая ее тону: «На месте, скоро посадка». Руби именно это и посоветовала бы, я не сомневаюсь. А мне на самом деле хочется сказать так: «Мне жаль, что мы поругались, мам. Скажи, пожалуйста, что моя поездка во Францию пройдет отлично, потому что мне вообще-то немного страшно, хорошо?» Прежде чем я успеваю что-то написать, я замечаю, что французские мама с дочкой продвинулись далеко вперед, и спешу к ним, сокращая расстояние между нами. В ту же секунду я вижу, что небо над взлетной полосой разрывает яркая молния. У меня от страха перехватывает дыхание. Люди вокруг тоже беспокоятся. Снаружи гремит гром. «Плохая примета, плохая примета, плохая примета», – думаю я. «Ты видела это?» – пишу маме дрожащими пальцами. «Нет». Ее ответ приходит мгновенно; интересно, она что, все это время мобильник из рук не выпускала, ждала? «Что там?» От Хадсонвилла до аэропорта как минимум километров шестнадцать, и гроза туда могла еще не дойти. Пассажиры у выхода на посадку приглушенно переговариваются и смотрят в окно. Слышится треск динамика, и представитель авиакомпании спокойным голосом объявляет, что посадка продолжается и погодные условия не создадут угрозы безопасности полета. У меня холодеет внутри, я хватаю мобильник. Не хотелось бы тревожить маму тем, что я видела. И если бы погодные условия были действительно опасные, успокаиваю я себя, авиакомпания отменила бы рейс. Ведь правда же? Но откуда мне знать? Мне еще даже шестнадцати нет. Я пытаюсь мысленно связаться с Руби, спокойной и знающей на все ответ. Поднимаю выше голову и делаю шаг. Теперь очередь двигается быстро. «Ничего, – пишу я маме, дрожь в пальцах уменьшилась. – Я на месте, скоро посадка». – «Хорошо тебе долететь, – тут же приходит ответ. – Позвони, когда приземлишься». Я думаю над ее словами. Она сказала: «Хорошо тебе долететь», потому что знает о молнии? Или я вижу смысл, которого нет, чтобы найти себе оправдание и… не полететь? Чепуха какая-то! Даже с учетом маминого неодобрения, с учетом моих мучительных сомнений и нервозности, даже в грозу я больше всего на свете хочу полететь. И полечу. Мама-француженка, подхватив дочку на руки, идет вперед. Я наблюдаю за тем, как она протягивает представителю авиакомпании посадочные талоны и заходит в коридор, ведущий к самолету. Девочка с опаской смотрит на меня через мамино плечо. Теперь моя очередь. Делаю шаг вперед и чувствую радостное возбуждение, в одной руке посадочный талон, в другой – сотовый. Теперь уже не повернешь назад. Но тут мой телефон жужжит – входящий вызов. Я останавливаюсь и смотрю на экран. Наверное, мама. Или Руби. Нет. На экране высвечивается: «НЕИЗВЕСТНЫЙ». Я медлю. Кто бы это мог быть? Ошиблись номером? Мама с другого телефона? Ответить? Или пропустить? Вж-жж-вж-жж. Вж-жж-вж-жж. Грузный мужчина с чемоданом раздраженно вздыхает и обходит меня. Он протягивает посадочный талон, чтобы его отсканировали, и направляется к открытой двери. Теперь и другие пассажиры начинают обтекать меня с двух сторон. Я не шевелюсь, как столб среди текущей воды. Вж-жж-вж-жж. Вж-жж-вж-жж. – Заканчивается посадка на рейс 022, – говорит в микрофон представитель авиакомпании за стойкой и смотрит прямо на меня. Она очень сильно накрашена, на ней аккуратный темно-синий костюм и туфли на высоченных каблуках. – Повторяю: заканчивается посадка… Мобильник продолжает жужжать. Надо его отключить. Не обращать внимания. Батарейка почти полностью разряжена. До окончания посадки остается всего две минуты. Но… а вдруг? Вдруг это важно? Вдруг, ответив на звонок, я поверну колесо своей жизни в другую сторону? Представитель авиакомпании смотрит на меня, подняв брови. Мобильник жужжит. Сердце колотится с бешеной скоростью. За окном раздается гром. И… Часть первая Брусчатка и круассаны Понедельник, 3 июля, 9:43 вечера Я НЕ ОТВЕЧАЮ НА ЗВОНОК. Я нажимаю на кнопку, чтобы прекратить жужжание, и запихиваю телефон в карман худи. Широким шагом двигаюсь вперед, протягивая посадочный талон. Представитель авиакомпании улыбается мне, не разжимая губ. Через открытую дверь бросаю взгляд назад. У выхода на посадку больше никого нет, я последний пассажир. Со всех ног устремляюсь по коридору с ковровым покрытием, вьетнамки шлепают на бегу. На стенах реклама FedEx, и я снова и снова читаю лозунг «Весь мир вовремя». Из коридора захожу в самолет и резко вдыхаю. В салоне пахнет несвежим кофе, французская речь накладывается на английскую. Стюардессы смотрят на меня, опоздавшую, промокшую, недовольно. Все уже либо сидят, либо пытаются уложить ручной багаж на верхнюю полку. Я радуюсь, что у меня лишь моя надежная сумка-шопер, которую я прижимаю к себе, пока пробираюсь к своему месту. С тоской понимаю, что оно в середине ряда, между тем грузным мужчиной, что обошел меня при посадке, и француженкой-мамой с дочкой. Темные волосы женщины острижены аккуратным бобом, прямо как у моей мамы. А у дочки светло-русые волосы, как у меня. Только у девочки две милые опрятные косички, а мои волосы некрасиво торчат из пучка на макушке. Я стараюсь поудобнее устроиться в кресле, скрещиваю ноги, расстегиваю молнию на худи, а стюардессы уже начинают инструктаж по безопасности. Тут из кармана худи доносится жалобный писк, который означает, что телефон умер. Я достаю мобильник и смотрю на пустой экран, меня мучает любопытство. Кто звонил? Даже если этот таинственный человек оставил сообщение, я не смогу его прослушать до тех пор, пока не вернусь в Америку в августе. Самолет начинает выруливать, сначала медленно, затем все набирая скорость. Я вытягиваю шею: в окно видна взлетная полоса. Похоже, гроза кончилась; стоит тихая ночь, в лужах отражается лунный свет. Странно, что эта перемена произошла так быстро. – Бортпроводникам и экипажу приготовиться к взлету! – объявляет капитан. Я откидываюсь в кресле. Сидящий рядом грузный мужчина задевает мой локоть, девочка-француженка всхлипывает – это лишь предвестники того, что будет дальше. Но мне все равно. Самолет уже взлетает. Я оставляю позади все – скучный север штата Нью-Йорк, мамины странности в последнее время. Мои бессмысленные страдания по Хью Тайсону. Сожаление, которое испытываю, когда вижу легкий флирт Руби с мальчиками. Главное сейчас – желание узнать поближе папу. Двигатели ревут. Кажется, самолет движется быстрее самого времени. Когда мы отрываемся от земли, во мне вспыхивает надежда. Я вспоминаю, что сказала Руби в машине, и моя улыбка неожиданно светится уверенностью. Это судьба, и мое лето будет лучшим. Вторник, 4 июля, 11:32 утра ХУЖЕ НЕ ПРИДУМАЕШЬ. Я стою в зале выдачи багажа в аэропорту Марсель Прованс, держу чемодан, в плечо врезается сумка. После длинного бессонного перелета во рту сухо, шея затекла, и с каждой секундой настроение все хуже и хуже. Папы нет. В последнем письме он обещал встретить в аэропорту. Поэтому, сойдя с самолета, я начала высматривать в толпе высокого мужчину с пепельными волосами. Он даже мог бы – в виде шутки – держать табличку со словами «Bonjour[3 - Привет (фр.).], Саммер!», а я бы обняла его и засмеялась. Но никакой таблички не видно, да и самого папы тоже. Люди вокруг меня радостно вскрикивают и спешат обнять любимых. Я безучастно наблюдаю, как француженка-мама с дочкой торопятся к мужчине, и он счастливо привлекает их к себе. Я отворачиваюсь и крепче сжимаю пальцами ручку чемодана. Меня одолевают досада и страх. Папа забыл, когда прибывает мой рейс? Папа вообще забыл про меня? Не думай о маминых словах. Не думай о маминых словах. Толпа постепенно редеет. Время идет. В порыве отчаяния я лезу в сумку и отпихиваю подальше бесполезный мобильник. Хватаю распечатку папиного письма с его адресом и телефоном. Позвонить? А телефоны-автоматы здесь есть? Как они вообще работают? Я устала оттого, что так много сделала сама, оттого что была такой решительной и смелой в аэропорту дома. Я прокачала опыт по максимуму в этой игре, и у меня больше нет запасных жизней. «Руби», – мысленно взываю я, борясь с подступающими слезами. Вспоминаю, как во время зимних каникул мы с ней сели в поезд до Нью-Йорк-Сити, это два часа езды на юг от Хадсонвилла. Выйдя из здания вокзала в круговерть движения и шума машин, спешащих людей, я захотела свернуться клубочком и спрятаться. Но Руби махнула рукой в перчатке, и к нам, будто по волшебству, подкатило желтое такси. Я нервно втягиваю воздух. Пожалуй, во мне осталась еще способность действовать. Я медленно иду к выходу и тащу за собой чемодан, а вместе с ним и свои сомнения. Нет вообще никакой уверенности в том, что я поступаю правильно. Окунувшись в прохладу ясного утра, я смотрю по сторонам, по-прежнему ищу отца. Тротуар здесь неуловимо напоминает тот, что остался дома, те же такси, тележки для багажа и беспокойные путешественники. Я делаю робкий взмах рукой навстречу движению, часть меня все еще надеется, что вот сейчас откуда ни возьмись появится папа и меня ждет спасение. Вместо этого рядом со мной, скрипя тормозами, останавливается помятое серебристое такси. Я что, сама поймала такси? Водитель с седыми волосами и зажатой во рту сигаретой помогает мне загрузить чемодан в багажник. Все еще не веря в происходящее, я устраиваюсь на заднем сиденье, и мы трогаемся в путь. – Alors[4 - Итак (фр.).], – одной рукой водитель прикуривает, другая на руле, – куда вы едете, mademoiselle?[5 - Мадемуазель (фр.).] Он узнал во мне американку, это вызывает у меня и удивление, и чувство облегчения одновременно. – Э-э-э, – я разворачиваю распечатку письма, – тринадцать, Рю-ду-Пэйн, – читаю громко. Внутри меня все сжимается. Вот вам и дурное предзнаменование. Улица боли?[6 - Англ. pain – «боль».] Водитель усмехается и резко виляет, объезжая парня на мопеде. – Это произносится как «пэн», – он говорит по-английски с сильным акцентом. – «Пэн» по-французски значит «хлеб». – А, – бормочу я в смущении. Конечно. Как кафе Au Bon Pain. – А город-то какой? – спрашивает водитель, вылетая на шоссе. – У нас в Провансе много городов: Авиньон, Экс-ан-Прованс, Кассис… – Понятно. Э… Город называется… Лес-Доукс-Кэминс, – я снова читаю вслух, не сомневаясь, что исковеркала произношение. Опять. – Tr?s bien[7 - Очень хорошо (фр.).], – водитель выпускает дым. – C'est une belle ville[8 - Красивый город (фр.).]. Красивый город. Скоро сама увидишь. Однако сейчас, пока мы на огромной скорости несемся по шоссе, я вижу лишь дорожные знаки и равнины, словно и не уезжала из Америки. Я ловлю взглядом проносящиеся мимо машины, будто могу увидеть папу, который мчится за мной в аэропорт по другой стороне шоссе. Вскоре я сдаюсь. В салоне тепло, я снимаю худи и запихиваю ее в сумку. Когда я снова поднимаю глаза, то вижу, что пейзаж за окном изменился. И очень сильно. Вокруг нас теперь плывут зеленовато-коричневые горы и величавые деревья, похожие на изумрудные сосны, их буйные зазубренные кроны устремлены к небу. Кипарисы, понимаю я, вспомнив знаменитую картину Ван Гога. Мы едем мимо полей с покачивающимися золотистыми подсолнечниками, и оживает другая его картина. Я улыбаюсь – первый раз после прилета. Мои волнения из-за отца, мамы и всего остального понемногу улетучиваются. Что это за чудесное место? Я опускаю стекло, и в салон врывается свежий воздух. Приятный насыщенный аромат, похоже на лимоны. И оливки. Еще, кажется, лаванда? Да, это она: виден склон холма, фиолетовый от цветов. Я выхватываю из сумки свой новый Nikon DSLR и осторожно снимаю с объектива черную крышечку – я пока только начала осваивать этот аппарат профессионального уровня. Тетя Лидия – она фотограф – принесла камеру на прошлой неделе, несмотря на мамины возражения, и сказала, что у нее много фотоаппаратов и что этот можно считать ранним подарком на день рождения. «Ты же все время снимаешь на мобильник, ребенок, – сказала тетя Лидия, дернув меня за собранные в хвост волосы, – и это очень хорошо, и даже прекрасно. Но, думаю, для первой поездки за рубеж требуется что-нибудь поинтереснее». Меня охватывает чувство благодарности к тете, когда я подношу объектив к глазам. Розовый каменный коттедж возвышается над виноградником. Я увеличиваю изображение, и сердце замирает: я вижу, как блестят на солнце крупные зеленые виноградины. Я делаю кадр, хотя он и может получиться смазанным – такси едет быстро. Влетевший с улицы ветер растрепал мой пучок. Волосы рассыпались и лезут мне в глаза и рот. Но я продолжаю снимать – рыжие соломенные крыши, скалистые утесы и снова поля, похожие на глубокие лавандовые моря. Раньше, когда я думала о Франции, я представляла Париж – Эйфелеву башню, романтические мосты. Очарование Прованса совершенно в другом. Кажется невероятным, что этот залитый солнцем пейзаж находится на той же планете, в той же вселенной, что и Хадсонвилл, штат Нью-Йорк. – Et voil?[9 - Вуаля (фр.).], мы приехали в Ле-дю-Шеман[10 - Ле-дю-Шеман (фр. Les Deux Chemins) – Два пути.], – сообщает водитель, круто повернув на широкий проспект. Я опускаю камеру и, чтобы не упасть, хватаюсь за ручку двери. – Это… ох, как же американцы это называют? Главная улица? – Да, хм, oui[11 - Да (фр.).], главная улица, – смеюсь я, снова принимая вертикальное положение. Водитель довольно кивает. – Она называется бульвар Дю-Томп[12 - Бульвар Дю-Томп (фр. Boulevard Du Tomp) – бульвар Времени.]. Вдоль проспекта растут платаны, их ветви вверху смыкаются, и листья образуют пышный купол. Площади и улицы выложены брусчаткой, а низенькие здания с закругленными углами покрашены в разные оттенки кремового и золотистого. Мы проезжаем летнее кафе, полное людей, они пьют кофе из крошечных белых чашечек; магазинчик с разноцветными платьями в витрине. Едем мимо изысканно украшенного каменного храма, звонят колокола – полдень. Везде бьют фонтаны, из воды получаются арки. У меня дух захватывает. Похоже, раньше я не улавливала значения слова «очаровательный». Впереди, у фонтана с высеченными из камня купидонами, мальчик и девочка примерно моих лет стоят, прижавшись друг к другу, целуются. Им, похоже, ни до кого вокруг нет дела. Я заливаюсь румянцем, вспомнив о Хью Тайсоне. Не то чтобы я целовалась с Хью. Если на то пошло, я вообще ни с кем еще не целовалась. Пока я через заднее стекло наблюдаю за парочкой, водитель уже сворачивает с проспекта на узенькую улицу. И сразу резко останавливает машину. Перед нами большой дом персикового цвета с прелестными зелеными ставнями. Сощурившись, я вижу над деревянной дверью вырезанный номер – «13». У меня ускоряется пульс. Каким-то чудом я все же добралась до папиного дома. Я роюсь в кошельке в поисках евро, которые на прошлой неделе по настоянию мамы купила в банке, и расплачиваюсь с водителем. Он помогает мне достать из багажника чемодан, я мямлю: «Merci[13 - Спасибо (фр.).]», он срывается с места, и теперь я стою на брусчатой улице одна. В воздухе пахнет свежим хлебом. Повернувшись, замечаю на другой стороне улицы крошечную старомодную булочную. На окне написано BOULANGERIE[14 - Пекарня (фр.).], в витрине выставлены румяные буханки и длинные багеты. Вот оно что. Рю-дю-Пэн. Хлебная улица. В животе урчит, я подхожу к входной двери отцовского дома. Немного pain было бы сейчас в самый раз. Но я слишком взволнована, чтобы есть. Я убираю волосы с глаз, набираю воздуха и стучу в дверь. Тишина. Я поднимаю глаза, рассматриваю дом, обвитые плющом стены. Окна все темные. Неужели никого нет? Боже, где же папа? Не думай о маминых словах. Не думай о… Мелькает движение. Наверху, на втором этаже, отодвигается кружевная занавеска, и вниз смотрит бледное лицо. Доля секунды – и занавеска возвращается на место. Я вздрагиваю. Кто это? Вспоминаю, как в самом первом письме папа писал, что «друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится». Отлично. Сейчас я совершенно не настроена с кем-то знакомиться. Да я и вообще не любитель новых знакомств. Пока я размышляю, не постучаться ли еще раз, дверь распахивается. Женщина примерно возраста моей мамы смотрит на меня в замешательстве. У нее собранные в низкий хвост рыжеватые волосы и ясные голубые глаза, она одета в полосатую рубашку и укороченные черные брюки. В руке сухая кисть. Определенно, друг-художник. – М-м-м, привет, – пищу я. – Bonjour. – Вот она, родная стеснительность, тут как тут. – Я… э-э… дочь Неда Эверетта, я… – Саммер, – говорит женщина. Она внимательно изучает меня, ее глаза расширяются. – Ты Саммер. Из-за французского акцента имя звучит как «Сам-эйр». Я киваю с облегчением: меня узнали. – А папа дома? – Я неуверенно делаю шаг вперед. – Он должен был встретить меня в аэропорту… Женщина хмурится, прикрывает глаза и начинает кончиками пальцев тереть виски. Может, у нее не так уж и хорошо с английским. – Pardon[15 - Прости (фр.).], – наконец говорит она и снова смотрит на меня. – Отец – он до тебя не дозвонился? Не сказал тебе? Я замираю. – Не сказал мне что? – спрашиваю я и вся сжимаюсь от ужаса. Женщина вздыхает и качает головой. – Боюсь, твой папа в Берлине, – объясняет она, все еще хмурясь. – Ему поздно сообщили, и он в последний момент уехал на открытие музея. Погодите-ка. Что? В голове туман. Берлин? Отца нет в стране? Я здесь, во Франции, совершенно одна? Внутри нарастает что-то, похожее на панику, во рту пересыхает. – А вы… не знаете, когда он вернется? – тихо и испуганно бормочу я. – Наверное, через неделю? – Художница разводит руками. – Не знаю, – добавляет она извиняющимся тоном. Я тупо смотрю на нее. Слышно, как через улицу звякает колокольчик – дверь булочной открывается. Почему отец не сообщил, что едет в Берлин? Как он мог поставить меня в такое положение? И что мне делать? Теперь уже воспоминания о маминых словах не остановить. Мгновенно завладев моими мыслями, они начинают прокручиваться в режиме повтора. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь… – Заходи, пожалуйста, – говорит художница. Я моргаю. Она явно беспокоится обо мне, шок и разочарование, должно быть, написаны у меня на лице. – Ты устала с дороги, non?[16 - Нет (фр.).] – продолжает она, открывая дверь настежь. – Наверное, хочешь папе позвонить? Я сама не знаю, чего хочу. Одна часть меня хочет вернуться в аэропорт, снова пересечь Атлантический океан, дать обратный ход. А вторая – просто завалиться на землю и плакать, как французская девочка в самолете. Я не делаю ни того, ни другого. Стою на пороге, будто приклеенная, мысли путаются. И конечно же, надо бы маме позвонить, сказать, что долетела. Но тогда придется признать, что она была права. – Могу сделать тебе chocolat chaud – горячий шоколад, – добавляет женщина, и я поднимаю глаза. – Твой отец, он говорил, что ты это любишь, n'est-ce pas?[17 - Не так ли (фр.).] Меня немного отпускает. Я понимаю, что именно этого я и хочу – выпить горячего шоколада. А потом разберемся со всем остальным. Папа помнит, что я люблю горячий шоколад, и даже потрудился сказать об этом знакомой художнице – одного этого факта достаточно для того, чтобы я двинулась вперед и вошла в дом. Как приятно поставить наконец тяжелый чемодан и сумку-шопер на пол в темной прихожей. На стенном крючке висит несколько одинаковых ключей, в углу полное ведро кистей. Свою женщина бросает туда же. Изысканная и чужая, эта художница смогла немного успокоить меня. – Спасибо, м-м-м… Мадам?.. – Я замолкаю, не зная, как к ней обратиться. Женщина улыбается, обнажая чуть неровные зубы. – Меня зовут Вивьен Лакур. Пожалуйста, называй меня просто Вивьен. Я тереблю свои браслеты. – Хорошо. Приятно с вами… – начинаю я, но Вивьен, застав меня врасплох, делает шаг вперед и целует меня по разу в каждую щеку. Так. Помню, читала в путеводителе, что таким образом французы приветствуют друг друга и прощаются. Мне немного неловко, и я тут же решаю, что терпеть не могу этот обычай. Вивьен отступает и снова изучает меня, ее лицо отражает смесь любопытства и сочувствия. Интересно, что она обо мне думает, наверное, не совсем такой представляла она себе дочь великого Неда Эверетта. Она хлопает в ладоши, разворачивается и ведет меня в просторную, полную воздуха кухню. – S'il te plait[18 - Пожалуйста (фр.).], садись, – предлагает она. Я опускаюсь на стул за старым дубовым столом. Кухня в деревенском стиле, с медными кастрюлями и сковородами на крючках, окна выходят в заросший сад. Со своего места вижу красный сарай и искристый голубой бассейн. Мне уже не так и грустно. Папин летний дом превзошел мои ожидания. Вроде можно здесь недельку переждать. Вроде. – Вы здесь живете? – спрашиваю я Вивьен; кивая, она ставит на огонь кастрюльку и наливает молоко. – А еще кто-то живет? – продолжаю я. Надеюсь, меня не сочтут невежливой. Я все еще растеряна и как в тумане и хочу по возможности разобраться в ситуации. – Сейчас только моя дочь. – Вивьен помешивает молоко. – У вас есть дочь? – выпаливаю я удивленно. Для матери Вивьен почему-то кажется мне слишком современной. – Oui, – Вивьен отрывается от плиты и, заметив кого-то за моей спиной, поднимает брови: – А вот и она. Обернувшись, я в изумлении обнаруживаю в кухне девочку. Как ей удалось войти так бесшумно? На вид она моего возраста, может, чуть младше, очень красивая, с длинными золотистыми локонами и немного печальным взглядом. Кружевная сорочка усиливает ощущение воздушности. Я сразу понимаю, что это ее лицо я заметила в окне второго этажа. Вивьен откашливается. – Саммер, это Элоиз. Элоиз, это Саммер. Элоиз не сводит с меня глаз, я чувствую себя как жук, пойманный и посаженный в банку. Она не моргает и не улыбается. Теоретически я должна радоваться тому, что здесь есть моя сверстница, с которой можно было бы подружиться. Но от Элоиз не исходит никакого дружелюбия. Совсем не исходит. Наконец она переводит взгляд своих льдисто-голубых глаз на Вивьен и начинает тараторить по-французски. – Pourquoi est-elle ici? J'ai pensе que…[19 - Почему она здесь? Я думала… (фр.)] – Pas maintenant, – Вивьен говорит строгим голосом. – Sois polie. Dis bonjour[20 - Не сейчас. Будь вежлива, поздоровайся (фр.).]. Я сижу не шелохнувшись, прислушиваюсь, но не понимаю ничего, кроме bonjour. Элоиз скрещивает руки на груди и смотрит на меня сверху вниз, по-хозяйски. – Здравствуй, – говорит она сердито и возмущенно, как школьник, которого заставили вслух читать домашнее задание. Уверена, в ближайшее время мне не придется переживать из-за того, что она поцелует меня в щеку. – Привет, – бормочу я, язык не слушается. Вспоминаю, как в детстве обожала книжку Eloise о веселой девочке, которая жила в «Плазе» в Манхэттене. Теперь же все положительные ассоциации с этим именем быстро блекнут. – Ты правда из Нью-Йорка? – допытывается Элоиз. У нее прекрасный английский, акцента почти нет. Я вижу, что она беззвучно критикует меня, присматривается к моим растрепанным вьющимся волосам (я пытаюсь незаметно их поправить) и к пятну апельсинового сока на белой футболке (турбулентность, облилась). – Не из города Нью-Йорк, – уточняю я, недовольная тем, что мои щеки заливает румянец. – Это как бы севернее Нью-Йорка. – Я тереблю браслеты. У меня нет сомнений, что, узнав про Хадсонвилл, Элоиз лишь сморщит свой вздернутый носик. Вообще-то как только я подумала о Хадсонвилле, сразу поняла, кого мне напоминает Элоиз – мою одноклассницу Скай Оливейру. Определение «дрянная девчонка» будет для Скай слишком ласковым. Она и ее безупречные подружки в фирменных ботильонах слоняются по школе в поисках новой жертвы. Надо же, Скай и ей подобные есть и во Франции. Вивьен приближается к столу и протягивает мне огромную кружку, больше похожую на супницу, до краев наполненную самым густым за всю мою жизнь горячим шоколадом. Вкуснятина. Я благодарю ее и делаю глоток, наслаждаясь теплой, насыщенной сладостью. – Вау, – говорит Элоиз с издевкой. – Саммер, тебе оказывают поистине королевский прием. – Я смотрю на нее поверх своей огромной кружки, жалея, что у меня не хватит смелости вылить ее содержимое Элоиз на голову. Руби смогла бы, таким, как Скай, ее не запугать. – Мне maman[21 - Мама (фр.).] никогда не делает chocolat chaud, – добавляет Элоиз, прислоняясь к дверному косяку. – Элоиз, давай и тебе сделаю. – Вивьен непроницаема. Она ставит на стол изящные тарелки с цветочным рисунком, корзинку золотистых круассанов и баночки с джемом. Я слежу с благодарностью, голод разыгрался не на шутку. – Садись, поешь с нами. Пожалуйста, не надо с нами есть, пожалуйста, не надо с нами есть. – Нет времени, maman, – огрызается Элоиз, откидывая великолепные, как у принцессы, волосы. Я сразу чувствую облегчение. – Мне пора собираться на занятия. – Она бросает на меня подчеркнуто надменный взгляд, будто мне следует завидовать тому, что у нее занятия. Я не реагирую, продолжаю пить свой шоколад. – Тогда не надо было так поздно ложиться, – говорит Вивьен, садясь возле меня со своей огромной кружкой шоколада. – Сегодня вечером опять уходишь? – Наверное, с Колетт и остальными, – лениво говорит Элоиз, изучая свои ногти – они короткие, покрыты бледно-розовым лаком и с крошечными черными сердечками в центре. Какая прелесть, наверное, эта Колетт. Я представляю двойника Элоиз и, едва не содрогнувшись, беру тарелку. – D'accord[22 - Хорошо (фр.).]. – Вивьен продолжает пить шоколад. – Меня все равно не будет, я сегодня ужинаю с месье Паскалем. – Она секунду молчит, затем берет круассан и хлебным ножом разрезает его пополам. Задумчиво бросает взгляд на меня, потом снова на дочь. У меня появляется нехорошее предчувствие. – А знаешь, Элоиз, – добавляет Вивьен наигранно будничным тоном. Нет. Нет. Не-е-е-т. – Oui, maman? – отвечает Элоиз, в ее голосе слышатся подозрение и сомнения. И тому есть причина. – Может, – продолжает Вивьен, намазывая джем на половинку круассана, – тебе взять вечером с собой Саммер? В яблочко! У меня душа уходит в пятки, к самым шлепанцам. Понятное дело, Вивьен старается помочь в моей ситуации, ведь я оказалась здесь без отца и без цели. Но общаться с Элоиз и ее злобным окружением мне хочется не больше, чем засадить в себя хлебный нож. Я украдкой смотрю на Элоиз и вижу, что та бросает уничтожающие взгляды на мать. Хотя бы в этом мы с ней едины. – Нет, э-эм, не стоит, – слишком громко вступаю в разговор я и хватаю из корзинки еще теплый круассан. – Я вообще-то не люблю компаний. И… я выдохлась. Смена часовых поясов, вы понимаете… – Пока я это говорю, ко мне и вправду приходит усталость. – Ну, посмотрим, как будешь себя чувствовать, – Вивьен обращается ко мне, затем снова смотрит на Элоиз. – Вы идете в Cafе des Roses[23 - «Кафе роз» (фр.).] на бульваре Дю-Томп, non? Во сколько? – спрашивает она дочь. Я вспоминаю, как таксист назвал бульвар Дю-Томп главной улицей, но решаю, что сейчас не самое лучшее время, чтобы проверять подлинность этой информации. Лицо Элоиз горит. – Около девяти, – цедит она сквозь зубы, будто сам процесс причиняет ей боль. После чего бросает еще один свирепый взгляд на Вивьен, разворачивается и с недовольным видом уходит из кухни. Это напоминает мне мою ссору с мамой на кухне, там, за океаном, целую вечность назад. – Должна извиниться за дочь, – тихо произносит Вивьен. Она берет половинку круассана и откусывает крошечный кусочек. – У нее… сложный период сейчас. Сложный период? Из-за чего? Закончился кондиционер для волос? Мальчик ей не улыбнулся? Вместо ответа я беру пример с Вивьен: разрезаю круассан на половинки (неодинаковые), каждую намазываю клубничным джемом и откусываю большой кусок. Джем кисло-сладкий, с мелкими семечками, а круассан слоистый и масляный, как и положено. По крайней мере, в кулинарном отношении мой день удался. – Этим летом Элоиз занимается в художественном классе для lycеe, то есть для учащихся старших классов, – продолжает Вивьен, ложечкой помешивая шоколад. Не знаю точно, пытается ли она объяснить «сложный период» Элоиз или просто заполнить тишину. Я киваю и продолжаю жевать. Все-таки я немного завидую, очень бы хотела заниматься по какой-нибудь интересной летней программе. Однако моя практичная мама всегда советовала летом работать. Работа. – Ой, я ведь должна была стать – м-м-м – кем-то вроде папиного ассистента? Вы знаете, где его студия? Вивьен рассеянно кивает. Она встает и подходит к окну. – Вот это и есть студия, – говорит она, указывая на красный сарай. Ее кольца сверкают на солнце. Она достает из заднего кармана пачку сигарет и открывает окно. Мне хочется пойти посмотреть на студию в сарае, но голова тяжелая. Наваливается все разом: изнурительное путешествие, папино отсутствие, великолепное, но незнакомое новое окружение. Я, кажется, не спала целые сутки, а может, и больше. Сейчас я не в состоянии посчитать. Я собираюсь спросить у Вивьен, где в доме телефон, ведь мне нужно позвонить маме и папе, но вместо этого я широко зеваю. – Eh, bien[24 - Хорошо (фр.).], тебе надо отдохнуть, non? – Вивьен с зажатой между пальцев сигаретой поворачивается ко мне. – На втором этаже пустая гостевая комната, – добавляет она. Рядом с la salle de bain – с ванной. Интересно, это папа приготовил комнату специально для меня? Не важно. Все, что мне сейчас нужно, это кровать, чтобы упасть. Я встаю, убираю в раковину тарелку и кружку и благодарю Вивьен, надеясь, что она поможет мне занести чемодан наверх. Но она, похоже, погрузилась в свои мысли, смотрит в окно и прикуривает. Мне не дает покоя то, что здесь, кажется, все курят. Маме бы это не понравилось. В полубессознательном состоянии я из кухни иду в прихожую за сумками. Напротив кухни винтовая лестница, по которой я осторожно поднимаюсь, волоча за собой чемодан. Старые, истертые ступени скрипят и стонут, мне чудятся привидения. Добравшись до верхней площадки, я замечаю слева ванную комнату. Дверь туда закрыта и шумит вода. Однако помимо воды я слышу и другие звуки: кто-то плачет. Девочка. Элоиз? Почему она плачет? Обеспокоенность перемешивается во мне с желанием узнать тайну, и я уже начинаю думать, что с этой девочкой все не так просто, как кажется. Соседняя дверь открыта настежь, я вхожу, ставлю чемодан и хмурюсь. Это, наверное, и есть гостевая комната. Очень маленькая, двуспальная кровать и шаткий комод. Стены голые, за исключением зеркала с трещиной и большой картины с напольными часами, плывущими по голубому небу. Чудно?. Хорошо хоть есть маленькое окошко с видом на сад. Оно впускает неровный солнечный свет и аромат цветов. Еще есть потолочный вентилятор; я дергаю за шнур, чтобы включить его, лопасти начинают лениво крутиться, едва тревожа застоявшийся воздух. Я прикрываю дверь и бросаюсь на кровать. Матрас жесткий и негостеприимный, подушка плоская. Я вспоминаю свою комнату дома, с двуспальной кроватью и кучей подушек. Кондиционер на полную мощность, стопки книг на полках, цветные постеры Ренуара и Дега на стенах. Раньше меня раздражала монотонность, теперь я тоскую по ней. Мне ее не хватает. Поворачиваюсь на бок и смотрю на сумку-шопер из Музея Уитни. Вот бы достать мобильник и полистать инстаграм. Написать Руби. Я бы рассказала ей про Элоиз, и лучшая подруга дала бы мне дельный совет. Пожалуй, позвоню Руби после мамы. И папе позвоню. Я всем скоро позвоню. А пока просто ненадолго закрою глаза. Я уплываю в сон и слышу, что внизу приглушенно звонит телефон. Кажется, Вивьен берет трубку и взволнованно говорит по-французски. А может, мне все это снится. Мысли уже путаются, как бывает в полудреме. Телефон внизу снова напоминает о звонке на мой сотовый перед самой посадкой. Я представляю, что ответила, но говорю по-французски, и сверкает молния, и подсолнуховые поля, и кто-то плачет; медленно и плавно я перемещаюсь из мира бодрствования в мир снов. Вторник, 4 июля, 9:01 вечера ТЕЛЕФОН ВСЕ ЕЩЕ ЗВОНИТ. Громко. Настойчиво. «Разве Вивьен не ответила? – гадаю я, зарываясь головой в тощую подушку. – Нет, – тут же напоминаю себе, – это было во сне». Почему никто не отвечает? Открываю один глаз, потом второй, сажусь в кровати. Волосы прилипли к шее. Свет из окна стал другим: раньше он был ярким, золотистым, теперь приглушенный, розоватый. Под потолком крутится вентилятор. Я встаю и потягиваюсь. Я все еще сонная, но в голове прояснилось, не то что было – когда? Несколько минут назад? Сколько я спала? «Дзынь-дзынь, – слышится снизу, – дзынь-дзынь». Потирая глаза, я открываю дверь гостевой комнаты. Ожидаю увидеть, как Элоиз выходит из ванной, с махровым полотенцем и хмурым видом. Но холл пуст. – Ау? – голос у меня хриплый. В ответ ничего, кроме резких звонков. Босиком спускаюсь по лестнице, звонки ведут за угол, в элегантную гостиную. Диван цвета морской волны, яркая картина на стене и письменный стол с современным компьютером и – звонящим телефоном. Неуверенно поднимаю трубку. – Э-э, bonjour? – решаюсь я. – Саммер! – врывается голос мамы, она говорит взволнованно и в то же время с облегчением. – Мама? – я моргаю и провожу рукой по спутавшимся волосам. Мамин голос – здесь, это сбивает меня с толку. Я замираю у стола и смотрю в окно. Оно выходит на брусчатую Рю-дю-Пэн. Булочная закрыта. Я закусываю губу. Это первый разговор с мамой после ссоры. – Почему ты не позвонила? – требует она ответа, и меня охватывает чувство вины. – Я утром проверила твой рейс, узнала, что самолет приземлился, но прошло уже десять часов! – Погоди-ка. – Я осматриваюсь в комнате в поисках часов. – Сколько? – Десять часов, – мама нетерпеливо вздыхает. – У нас три часа дня. А у вас, значит, девять вечера? Ой-ой-ой. Теперь все ясно: закрытая булочная, пустой дом, розовый свет из окна. Должно быть, здесь солнце летом заходит еще позже, чем у нас. Я представляю, как шло время, пока я спала наверху на узкой кровати: Элоиз и Вивьен занимались своими делами, небо над Ле-дю-Шеман превратилось из голубого в пыльно-розовое. – Я немножко вздремнула, – объясняю я смущенно, усаживаясь на стул. – Прости. Интересно, можно ли считать мое «прости» иносказательным извинением за ссору? Так было бы намного проще, чем сейчас неуклюже лезть в дебри наших отношений. Мам, помнишь, как я вышла из себя, когда ты сказала, что отец может подвести? Так вот, получается, ты была недалека от истины! – Нет, это ты меня прости, – говорит мама. Я выпрямляюсь на стуле. Хороший способ извиняться на все случаи жизни. – Я не хотела будить тебя, – продолжает она уже спокойнее. – Я не собиралась звонить на домашний, просто твой отец пропустил уже два вызова на мобильный. – Она откашливается. – Как он там вообще? – Вопрос звучит сухо. Я сглатываю и смотрю в темный экран компьютера. Похоже, мама не знает, что отец в Берлине. Может, ей и не нужно этого знать. Сердце начинает колотиться чаще. Я обычно не вру маме – спасибо хорошим отметкам и малоактивной личной жизни, врать пока не приходилось. «Честность работает в обе стороны», – любит повторять мама; имеется в виду, что если я откровенна с ней, то и она откровенна со мной. В этот момент, однако, я размышляю, не стоит ли послать честность в короткий отпуск. Ведь если сказать маме правду, меня до конца жизни будет преследовать «что я тебе говорила». Она сразу же заставит вернуться домой, и тогда все пропало: «моя судьба» превратится в пшик. То, что отца нет, конечно, огорчает и действует на нервы. Но мои страх и замешательство сразу по приезде теперь куда-то делись. Я осмелела. – Он… в порядке, – наконец отвечаю я, ладони потеют. Я пока не соврала: отец, думаю, в порядке. Просто он в Берлине как бы. – Занят, – добавляю я, что вполне можно считать правдой, принимая в расчет слова Вивьен об открытии какого-то музея. – Ну, он всегда занят, – хмыкает она и замолкает. Задержав дыхание, я мысленно молюсь, чтобы мама не начала копать дальше и в конце концов не докопалась до правды. – А ты? – спрашивает она спустя мгновение, ее голос запинается. – Ну, как там… вообще? – Здесь очень красиво, – отвечаю я. – И еда вкусная. – Пока никакой лжи. – Хорошо, – эхом отзывается мама, слегка откашливаясь. – А есть ли… – Она делает паузу, будто обрывая сама себя. – Ну, ты позна… Следующие слова тонут в знакомом реве блендера. На заднем плане слышен родной голос, речь идет о чернике. – Тетя Лидия пришла? – спрашиваю я маму, охотно меняя тему. – Чем вы там занимаетесь? Тетя тоже работает в Хадсонвиллском колледже, как и мама, только она преподает фотографию, а не философию. И обе этим летом ведут в кампусе программы. – Почему вы не на работе? – А вдруг мама отменила занятия, потому что волновалась за меня? Мама прыскает со смеху. – Ну что ты! Сегодня Четвертое июля! Это так неожиданно, что у меня голова закружилась. – Ой, точно! – невнятно бормочу я. Ну вот, приехали. Я совсем недолго в другой стране, а уже забыла свой любимый праздник[25 - Четвертое июля – День независимости США.]. Я выглядываю в окно, почти надеясь увидеть бегущих по улице детей с бенгальскими огнями и американскими флажками. Но на Рю-дю-Пэн, конечно, никого. – Мы делаем красные, белые и черничные смузи, – старается мама перекричать блендер. – Будем потом пить их и смотреть фейерверк. Интересно, она это нарочно, чтобы я ощутила тоску и ностальгию? А ведь сработало: сердце сжалось, горло сдавило. Мне вдруг хочется рассказать маме обо всем: о том, что отец не приехал в аэропорт, что я от случайной гостьи узнала, где он, что есть еще одна невыносимая гостья, что здесь много курят… Если я сейчас же не положу трубку, то больше не выдержу и признаюсь. – М-м-м, мне надо идти, – вырывается у меня. Я отодвигаю стул назад, будто и вправду собралась уходить. – Куда идешь? – подозрительно спрашивает мама. – Я… – Надо соображать быстро, я вспоминаю предложение Вивьен. – Я тут кое с кем подружилась. – А вот это, дамы и господа, уже настоящее вранье. – Я встречаюсь с ней и… м-м-м… ее друзьями в кафе. Спасибо, Элоиз. – Подружилась? Хорошо, – говорит мама. Но ее голос снова напряжен, будто сжимающаяся пружина. – А как ты… то есть кто… – Оставь Саммер в покое! – кричит тетя Лидия на заднем плане. Жаль, не могу сейчас ее обнять – не придумали еще трансатлантический способ. – Потом с тобой поговорим, мам. – Я поспешно прощаюсь. – Привет тете Лидии! С праздником! – Передай, пожалуйста, отцу, чтобы позвонил мне, – просит мама, но уже поздно; я нажимаю отбой и возвращаю телефон на место. Я выдыхаю, опираясь на стол, меня бросает в дрожь от неопределенности. Локтем задеваю компьютерную мышку, и экран загорается. В правом верхнем углу, где обычно часы, высвечивается 21:14. Я не понимаю, что означают эти цифры. Я вообще ничего не понимаю. Нет. Не совсем так. Кое-что я все-таки понимаю: нужно связаться с отцом, ведь мама считает, что он со мной в Ле-дю-Шеман. Вот почему с враньем сложно: оно ведет к новому вранью. Телефон папы где-то в сумке, наверху, и я не думаю, что смогу выдержать еще один звонок родителю. Я ставлю пальцы на необычную клавиатуру – буквы расположены по-другому – и вхожу в почту. К моему удивлению, меня ждет письмо от папы, оно написано на скорую руку, в нем говорится, что он звонил сюда, но я спала, и что он пытался дозвониться до меня еще до моего отъезда во Францию. Очень сожалеет, что его нет, но предлагает мне располагаться как дома и надеется вернуться через две недели. Он меня любит, и «чао, солнышко». Две недели? Это приводит меня в уныние. Я думала, неделя. А папа на самом деле пытался мне звонить перед отъездом? Что-то тренькает в мозгу, как далекий колокольчик, но я не понимаю, что именно. Медленно и неуклюже набираю ответ, объясняю, что? наговорила маме, и спрашиваю, можно ли начинать наводить порядок в его студии-сарае. Я выхожу из почты, но сразу жалею – надо было написать еще и Руби. Мне сейчас нужны ее советы по целому ряду вопросов. Я могла бы ей позвонить, номер я знаю наизусть. Но сначала проверю в инстаграме, чем она занята. Это ведь наш излюбленный метод общения после сообщений. Мы обожаем оставлять под фотографиями друг друга отзывы и шутки, понятные только нам двоим. Я вхожу в инстаграм. На моей страничке только снимки меня с Руби, где мы корчим рожи, и моего кота Ро, который спит в смешных позах. Не загрузить ли фото, что я сделала сегодня из окна такси? Но для этого нужен мобильник. И потом, я сомневаюсь, что там получился стоящий снимок. Я листаю в ленте фотографии одноклассников с гамбургерами на гриле и розовыми кусками арбуза на бумажных тарелках. Потом дохожу до фото, от которого у меня сводит живот. Свежая, сегодняшняя фотография Руби. Она и наша общая подруга Элис Йохансен широко улыбаются в камеру, щека к щеке. Руби вытянула руку, чтобы сделать кадр, Элис красит губы. Они в комнате Руби: я узнаю фиолетовый лакированный туалетный столик, он завален косметикой и украшениями. Подпись под фото – вот что задевает меня: «Прихорашиваемся перед вечеринкой! #деньнезависимостиздесь #красныйбелыйисиний». Какая вечеринка? Каждый год Четвертого июля мы с Руби вместе с друзьями, которые остались в городе, идем в Сосновый парк смотреть фейерверк. Едим хотдоги и мороженое в вафельных рожках, и все прекрасно. Я знаю, что некоторые из нашей школы – такие, как Скай Оливейра, хадсонвиллская Элоиз, – устраивают пышные барбекю. Но мы с Руби никогда не стремились на такие вечеринки. По крайней мере, я думала, что Руби не стремилась. Мне становится не по себе. Она устраивает вечеринку? Или идет к кому-то? Почему ничего не сказала? У нас вчера было много времени по дороге в аэропорт. Я рассматриваю фото. Глаза Руби горят нетерпением. Должна признать, я надеялась, что моя лучшая подруга без меня будет грустить. Коротать лето и считать дни до моего приезда, в то время как я буду наслаждаться яркими, соблазнительными приключениями. Однако факты налицо: приключения у Руби, а я тут в пустом доме развалилась за столом. Во мне поднимается волна зависти. Кажется, что в Хадсонвилле жизнь у всех кипит: они делают смузи и прихорашиваются перед вечеринкой, хотя и отстают от меня на много часов. Какое предательство. «Красота! – Я печатаю яростно, попасть на нужные клавиши получается не с первого раза. – Я во Франции, и тут ПОТРЯСАЮЩЕ! – Внезапно мне нужно, чтобы она поверила, что у меня тоже жизнь кипит. – Сейчас иду в кафе, встречаюсь с новыми друзьями. Люблю тебя дважды!» Я отправляю комментарий и выхожу, пока не успела передумать. Потом я быстро встаю, будто хочу отдалиться от собственного вранья. Чтобы успокоиться, делаю вдох. И думаю: а этому вранью обязательно быть враньем? Я качаю головой. Что со мной происходит? Я, кажется, всерьез раздумываю над тем, не пойти ли встретиться с Элоиз и ее друзьями? Не глупи, Саммер. Встреча гарантированно пройдет ужасно, но даже если не принимать это в расчет, все равно ничего не выйдет: я ведь понятия не имею, как их найти. Только вот… Куда, Вивьен сказала, они идут? Я осматриваюсь в гостиной, напрягаю память. Кафе… Взгляд падает на картину. На ней изображен старик, он стоит между двумя розовыми кустами. Очень красиво и живо. Я сразу понимаю, что рисовал папа, внизу даже видна его стремительная подпись. Я гордо улыбаюсь. Теперь мне еще больше хочется увидеть свой портрет в галерее. Папа хорошо известен изображениями людей среди природы. На том портрете я среди маков, а этот старичок – в окружении роз… Вот оно. Название кафе. Cafе des Roses. Фраза, сказанная Вивьен, возвращается ко мне целиком: «Cafе des Roses на бульваре Дю-Томп». Оказывается, имею понятие. Теперь нужно только определить, хватит ли смелости. Или глупости. * * * Я отправляюсь наверх, решив, что сначала приведу себя в порядок, а потом подумаю, идти или нет. В ванной меня ждут трудности: туалет, как это ни странно, спрятан за отдельной дверью. А душ не закреплен на стене, есть только лейка, которую надо держать в руках и которая постоянно выскальзывает из мыльных ладоней. Похоже, во Франции на удивление многое устроено иначе. Вернувшись в свои средневековые покои, я роюсь в чемодане. Собиралась я тщательно, отбирая только те вещи, которые казались мне оригинальными. Но теперь, глядя на все это другими глазами, я понимаю, что мои джинсы в обтяжку и многослойные майки смотрятся очень просто. Прямо скажем… по-хадсонвиллски. Я пытаюсь убедить себя, что не стоит переживать из-за каких-то заносчивых французских девчонок, пусть усмехаются, но все же выбираю беспроигрышный, на мой взгляд, вариант – белый льняной сарафан, который достался мне от Руби. Пока перед треснутым зеркалом расчесываю влажные спутанные волосы, понимаю, что на ней он смотрится лучше, но и так сойдет. Надеваю вьетнамки, хватаю сумку-шопер и выключаю верхний свет. Дверь напротив открыта, и я, чувствуя себя нарушителем границы, заглядываю в полутемную комнату. По полу разбросаны кружевные юбки, босоножки и толстые модные журналы, а также альбомы с набросками и угольные карандаши, высыпавшиеся из кожаной сумки Элоиз. Видимо, после художественной школы она побросала вещи и снова умчалась, перерыв свой роскошный гардероб. Интересно, это их с Вивьен общая комната? Сколько еще в доме комнат? Я смотрю в темноту площадки и чуть вздрагиваю. Разберусь в другой раз, при свете дня. Я шлепаю вниз по лестнице, все еще в нерешительности, остаться или пойти. У входной двери замечаю на стене крючок. Там теперь висит только один ключ. Догадываюсь, что это запасной и я могу, воспользовавшись им, запереть за собой дверь, когда уйду. Если уйду. Я решаю, что если ключ не подойдет, то это знак. Знак, что моя миссия безрассудна и мне следует тихо сидеть дома. Если же подойдет, тогда вперед, в Cafе des Roses. К сожалению, ключ легко поворачивается в замке. Я делаю глубокий вдох, расправляю плечи и выхожу в теплый вечер. На улице ветрено, и пока я иду мимо выкрашенных в пастельные тона домов на Рю-дю-Пэн, сарафан Руби колышется, касаясь моих коленок. Постепенно начинает темнеть. В воздухе все еще пахнет хлебом, но сейчас добавился еще и сладкий цветочный аромат; возможно, это жасмин. Я почему-то уверена, что, завернув за угол, попаду на бульвар Дю-Томп, прямо к фонтану с купидонами, где я сегодня видела целующихся мальчика с девочкой. Я довольно хорошо ориентируюсь в пространстве – это неожиданно, если учесть, что обычно я нерешительная и потерянная. «Этот талант ты унаследовала от отца», – неохотно сказала бы мама, и это, должно быть, правда, потому что сама мама может заблудиться даже в собственном доме. А вот и бульвар Дю-Томп. Тихая брусчатая улица, которую я видела из окна такси, превратилась в бурлящее, сверкающее пространство, полное людей. Все общаются, целуют друг друга в щеку, курят и прогуливаются, заходят в ярко освещенные магазины и рестораны и выходят оттуда. Потрясенная, я останавливаюсь у фонтана с купидонами, почувствовав брызги на лице, а потом заставляю себя идти вперед. В нескольких шагах от фонтана крошечный магазин с красной вывеской в форме ромба и надписью TABAC[26 - «Табак» (фр.).]. Похоже, здесь продаются газеты, сигареты, конфеты и лотерейные билеты. Рядом элегантный бутик с открытыми настежь дверями, оттуда доносится французский хип-хоп. На углу мужчина в фартуке и с тележкой жарит свежие блинчики, к нему очередь. Больше всего здесь кафе. Все они уличные, и все похожи друг на друга – с круглыми столиками, белыми скатертями и плетеными стульями, в них полно посетителей, все не спеша едят и пьют. Я читаю названия на разноцветных навесах, мимо которых прохожу: Cafе Cеzanne, Cafе des Jumelles, Cafе de la Lavande…[27 - Кафе «Сезанн», кафе «Бинокль», кафе «Лаванда» (фр.).] Меня обуревают предвкушение и ужас, может, и нет такого кафе… Cafе des Roses. Вот это название, написано на красно-белом полосатом навесе рукописным шрифтом. Я резко торможу, почти натыкаясь на семейство, идущее впереди меня. Надо взять себя в руки: поправляю сарафан, сумку на плече. А мой взгляд в это время скользит по людям за столиками. Девочки заигрывают с мальчиками, у них картошка фри в бумажных коробочках. Женщины в шелковых шарфах сидят напротив мужчин с косматыми бородами, мужчины читают газеты, наверное, купили в магазине TABAC. Официанты в белых рубашках и черных галстуках разносят по столам винные бокалы и бутылки с «Перье». Я застываю при виде группы холеных хихикающих девочек… но Элоиз среди них не видно. Кажется, ее вообще здесь нет. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на фонтан в форме дельфина – он через дорогу. Мне бы ужасно радоваться, что не застала Элоиз и ее друзей. В то же время я еще не готова возвращаться в папин дом. То ли это из-за наэлектризованного воздуха, то ли из-за цвета предзакатного неба – розового с золотистыми всполохами. Я лезу в сумку и достаю камеру. – Bonsoir! – раздается мужской голос у меня за спиной. Рука касается моего плеча, сердце подпрыгивает у меня в груди. – Pourquoi tu es ici si tard?[28 - Добрый вечер! Почему ты опаздываешь? (фр.)] Я оборачиваюсь. За тысячную долю секунды я успеваю понять, что передо мной парень примерно моих лет или чуть старше, очень симпатичный, с темно-синими глазами, смуглой кожей, взъерошенными черными волосами и острыми скулами. А также осознать, что моя камера, драгоценный Nikon DSLR, выпала у меня из рук. Парень стремительно протягивает руку и ловит ее на лету. Я в замешательстве смотрю на него широко раскрытыми глазами. – Э-э-э, спасибо, merci. – Мне наконец удается открыть рот. Щеки горят. На самом деле я хочу спросить: «Кто ты такой и почему заговорил со мной?», но не знаю, как это по-французски. – Excusez moi[29 - Извини (фр.).]. – У парня такое же изумленное лицо, как и у меня. – Извини, что напугал тебя. – Он говорит по-английски с очаровательным акцентом. – Принял тебя за другую. – Ну, я не другая, – коротко смеюсь я. Закрой рот, Саммер. Прекрати сейчас же. Ветер задувает волосы мне на глаза. По совершенно непонятным причинам я продолжаю говорить. – Я… это я. Просто… Саммер. Меня так зовут. Почему я вдруг позволяю себе разговаривать с мальчиками? – Привет, просто Саммер, – передразнивает он, на лице расплывается заинтересованная улыбка. – Меня зовут Жак Кассель. Вот, держи, – добавляет он, протягивая мне камеру. Мы соприкасаемся кончиками пальцев, и мой румянец становится ярче. В голову лезет вчерашнее предсказание Руби: «Найдешь себе роскошного француза…» Я кладу камеру обратно в сумку и корю себя за бредовые выводы. Чтобы этот француз стал моим бойфрендом? С той же вероятностью моя безответная любовь Хью Тайсон мог бы пригласить меня на свидание, а это из разряда научной фантастики. Хью вообще-то тихий и какой-то чудаковатый, не то что этот абсолютно уверенный в себе… Жак. – Alors, – говорит Жак, – ты ждала столик? – Что ждала? – Я поднимаю на него глаза. – Столик, – повторяет он, рукой показывая в сторону кафе. Только теперь я замечаю все остальное: на нем белая рубашка, черный галстук и черные брюки, а в руке – не той, что спасла камеру – он держит меню. Он официант. В Cafе des Roses. Мозг медленно сопоставляет факты. Симпатичный. Официант. Столик. Часть меня понимает, что надо сказать non и сбежать, чтобы не оказаться в еще более глупом положении. Но другая, бо?льшая часть, понимает, что я голодна и все равно я уже здесь. А если рот занят, то меньше шансов сказать глупость. – Oui, – наконец отвечаю я, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства. – Столик на одного. Жак выглядит удивленным, он поворачивается и ведет меня к маленькому круглому столу. Я, как завороженная, сажусь на плетеный стул. До этого мне не приходилось ходить в ресторан одной. Жак протягивает мне меню и исчезает, но скоро возвращается с водой в низком стакане. Ни соломинки, ни льда. Снова что-то непривычное. – Ты решила, что заказать? – спрашивает он, доставая из кармана ручку и блокнот. Да нет, конечно. Открываю меню, пробегаю глазами блюда. Poulet roti. Bouillabaisse. Salade ni?oise[30 - Жареная курица, буйабес, салат нисуаз (фр.).]. – Тут все на французском, – мой голос звучит жалко, да и чувствую я себя так же. Поднимаю взгляд на Жака и вижу, что его губы кривятся. На правой щеке ямочка. – Ты во Франции, – замечает он. В эту секунду я понимаю, как далеко отсюда до Хадсонвилла, до моего дома, до Хью Тайсона. Все здесь – пряные ароматы от блюд других гостей, Жак с его французским акцентом, вода безо льда и даже восходящая в небе серебристая луна – все это мне чужое. Меня охватывает беспокойство. – Я бы хотела заказать гамбургер, – наконец прошу я. Мне хочется чего-то, что бы напоминало о доме, чего-то от Четвертого июля. – Non, – отвечает Жак, в темно-синих глазах пляшут огоньки. – Non? – Я опять смотрю в меню, уверенная, что видела где-то там Hamburger, если, конечно, английское слово мне не померещилось. – Ты только что приехала в Прованс, n'est-ce pas[31 - Не так ли? (фр.)]? – спрашивает Жак, у него опять хитрый взгляд. Я киваю, злясь на то, что всем сразу ясно: я иностранка. – Тогда решено, – говорит Жак, захлопывая блокнот. – Мои родители – понимаешь, это их кафе – они убьют меня, если я подам гамбургер американке во время ее первого ужина здесь. Я принесу тебе кое-что получше. Un moment[32 - Минутку (фр.).]. Прежде чем я успеваю объяснить, что технически это не первый мой прием пищи во Франции, и попросить, чтобы Жак не приносил мне улиток (я знаю, что некоторым французам это нравится), Жак уходит. Когда он идет мимо столика, за которым сидят симпатичные девчонки – те, которых я заметила раньше, – все они провожают его взглядом и пихают друг дружку в бок. Очевидно, не одна я обратила внимание на самого юного и самого красивого официанта. Девчонки смеются, болтают и чокаются стаканами с «Перье», а я кручу свои плетеные браслеты. Мне не хватает Руби. Будь она здесь, она заставила бы меня вести себя с Жаком непринужденно. Или сама вела бы себя при нем непринужденно, вызывая во мне зависть. Я делаю глоток воды. Интересно, где сейчас Руби? С Элис на вечеринке? Жаль, что телефона с собой нет. Так непривычно сидеть одной без него. – Et voil?. – Жак уже здесь. У него прямо дар возникать ниоткуда и пугать меня до смерти. Он ставит передо мной чашу, до краев наполненную душистым томатным супом с овощами и морепродуктами. Сверху – искусное сооружение из двух перекрещенных ломтиков поджаренного багета. – Это bouillabaisse, – объясняет Жак, – фирменное блюдо. – Вау! Merci. Я колеблюсь: сфотографировать или сразу приняться за еду? Голод побеждает, и я съедаю ложку супа. Он горячий, обжигает язык, но в то же время это изумительно – в нем вкус моря и свежих трав, похоже на чабрец и розмарин. Чувствую, что Жак наблюдает за мной, и это могло бы меня смутить, не будь я так занята поеданием этого bouillabaisse. Я обмакиваю в суп кусок багета, откусываю. – Я рад, что тебе нравится, – говорит Жак, он доволен собой. Сейчас он отвернется и уйдет. Но он пока остается. – Тебя правда зовут Саммер? – вдруг спрашивает он. Я растерянно киваю. Неужели ему действительно любопытно? – У нас во Франции нет такого имени. – Жак поднимает темные брови. – Здесь «лето» – еtе. – Еtе, – эхом повторяю я, пробуя на язык еще одно новое слово, после bouillabaisse. Несмотря на испуг, я улыбаюсь. – Странно звучит для имени. – Зато клево, non? – Жак улыбается в ответ. И к моему удивлению, садится напротив меня на плетеный стул. С трудом глотаю. – Почему ты… разве тебе не надо работать? – заикаясь, говорю я и смотрю на другие столы. Жак усмехается и ослабляет галстук. Мое сердце снова подпрыгивает. – Уже самый конец смены. – Он заговорщически наклоняется вперед. – Родители не будут сердиться, если прервусь ненадолго. – Ты сам из Ле-дю-Шеман? – спрашиваю я. Это идиллическое место, конечно, курортный городок, но я понимаю, что тут тоже кто-то живет. Жак кивает. – Я здесь родился и вырос. Уже три года помогаю папе с мамой в кафе. С тех пор, как исполнилось – как это, quatorze ans? Четырнадцать. – Он смотрит на меня через стол, его темно-синие глаза блестят. – А ты откуда? – спрашивает он. Я отвожу взгляд и съедаю еще ложку bouillabaisse. – Хадсонвилл. – Я вспоминаю разговор с Элоиз, но Жак вроде не проявляет ни осуждения, ни снобизма. – Город в паре часов езды к северу от Нью-Йорк-Сити. Не такой город, как ваш, – уточняю я, показывая в сторону бульвара Дю-Томп. – Другой. Как бы больше похож на пригород. – Я закусываю губу, сомневаясь, что Жак меня понял. – Oui, пригород, – улыбается он. – Я знаю это слово. Чуть дрожащей рукой поднимаю стакан воды. – У тебя хороший английский, – замечаю я искренне. – Жаль, я по-французски не говорю. Ветер над нашими головами шуршит листьями лимонного дерева. Мне кажется, будто я уже не за столом, а как бы со стороны наблюдаю за своей беседой с этим красивым французом. «Это не я, – мысли как в тумане. – Это другая Саммер. Та, что не боится». За плечом Жака виден тот стол девочек, они уставились на нас, раскрыв рты. Мне понятен их шок. Сама в шоке. Жак опускает голову, почти смущаясь. – Я бы хотел знать английский лучше. Мы его изучаем в школе, но нужно больше практиковаться. – Он делает паузу и водит пальцем, повторяя рисунок на скатерти. – Возможно… – Жак! – раздается сердитый окрик. Я моргаю и поднимаю голову. У нашего столика стоит, упершись руками в бока, красивая полноватая женщина. Лет ей примерно как моей маме, на ней передник и зеленое платье. Она отрывисто говорит что-то Жаку по-французски, а он пожимает плечами и говорит: «Pardon, мaman». Я понимаю, что это его мама. Вот тебе и поблажка от родителей! Судя по ее тону, Жак устраивает себе маленький перерыв уже не в первый раз. – Я должен идти, – зачем-то говорит Жак и встает; мама сердито отходит. Опять его улыбка, с ямочками на щеках. – Хочешь чего-нибудь еще заказать? Сладкого? Немного сошедший румянец возвращается с новой силой. Не зная, куда спрятать пунцовое лицо, я качаю головой и прошу счет. Задержаться здесь и заказать десерт – это все равно что испытывать удачу или, проснувшись, пытаться снова заснуть и увидеть тот же сон. Счет мне приносит сутулый пожилой официант. Предполагаю, что Жака в наказание отправили мыть посуду или выполнять другую грязную работу. Упав духом – а чего я, глупышка, вообще-то ждала? – я переворачиваю тонкий, как папиросная бумага, листок и лезу в сумку за кошельком. И замираю. На счете, под стоимостью bouillabaisse, несколько цифр, написанных мальчишеской рукой, и текст: «Для Саммер. Если захочешь попрактиковаться во французском или помочь мне с английским. Ж.». Сердце бьется в два раза быстрее. Нет. Я не понимаю. Это что, номер телефона? Разве мальчик – и не простой, а симпатичный официант Жак – только что дал мне свой телефон? Это сон. Я все еще сплю в гостевой комнате наверху. Да? Однако вот оно, доказательство. Изумленно смотрю на счет, потом хватаю его и дрожащими пальцами кладу в сумку. Витая в облаках, я оставляю на столе сколько-то евро – скорее всего, неправильную сумму, встаю и ухожу. Небо совсем потемнело, и луна заливает бульвар Дю-Томп слабым светом. Я не заметила, как наступила ночь. Я бреду по улице, проигрывая в голове общение с Жаком. Его многозначительная улыбка. Его слова в записке, игривые и решительные. Я не могла ему понравиться, говорю себе. Я не нравлюсь мальчикам. Наверное, я все поняла неправильно. А вдруг? Меня разбирает любопытство. А вдруг я все поняла правильно? А вдруг Руби права? Скорей бы ей рассказать. Я громко смеюсь. Наверное, меня сочтут странной. Я смутно осознаю, что в этот час на улице людей стало меньше, кафе и магазины закрываются. Я приближаюсь к Cafе des Jumelles, оно еще открыто и заполнено. Когда прохожу мимо уличных столиков, краем глаза вижу то, что заставляет меня остановиться и присмотреться. За столом девочка с золотистыми локонами, в воздушном белом сарафане. Мое настроение, прежде радостное, теперь упало. Элоиз. Она пьет из кофейной чашки и оживленно болтает с парнем и девушкой. Присматриваюсь к ним – да это же та самая парочка, что днем целовалась у фонтана с купидонами. Странно. У мальчика бледное лицо и рыжеватые волосы, он одет в футболку Daft Punk. Он обнимает хорошенькую девочку: ярко-красная помада, темная кожа, на каштановых волосах небольшой модный начес. Девушка внимательно слушает Элоиз. По виду они больше похожи не на школьных звезд, а на творческих ребят. И это тоже странно. Я топчусь на тротуаре, соображая, как бы побыстрее смыться, но тут Элоиз поворачивает голову. У меня все холодеет внутри. Она меня видит. Голубые глаза расширяются, лицо бледнеет. Наверное, именно в таком случае говорят: «Ты выглядишь так, будто увидел привидение». Я думаю, что сделать – помахать, подойти или сделать вид, что не заметила ее. Но я могу только стоять как вкопанная. Лицо Элоиз становится жестким и злым, она прищуривается и плотно сжимает губы. Потом поворачивает голову и что-то шепчет парню и девушке. Они оглядываются на меня. Девочка – возможно, это и есть Колетт – изучает меня, в ее темных глазах не только любопытство, но и намек на враждебность; очевидно, она знает, что мое присутствие здесь нежелательно. А вот парень выглядит глуповато, будто сделал что-то плохое, а его застукали. И тогда до меня доходит. Я понимаю, как было дело. Элоиз и ее друзья нарочно сегодня не пошли в Cafе des Roses, ведь Элоиз знала, что я могу туда прийти. И вот они здесь, в Cafе des Jumelles, переживают мелкую неприятность – встречу, которой так и не удалось избежать. Мне мешает ком в горле. «Почему она меня ненавидит? – думаю я, глядя в холодные глаза Элоиз. – Что я ей сделала?» Правда, для того чтобы заслужить презрение Скай Оливейры и ее команды, я тоже ничего не сделала, если не считать моих неудач в спортзале и оставленного без внимания листка с инструкцией о том, как стать популярной. Сейчас, переминаясь с ноги на ногу на тротуаре, я вдруг теряю уверенность в себе. Я нелепа. А ведь лишь несколько секунд назад я, наоборот, была охвачена радостным волнением и даже полна надежд. Похоже, недобрый взгляд Элоиз перечеркнул то, что случилось в Cafе des Roses. Какая же я дурочка! Растрепанная, не замолкающая ни на секунду американка, набросилась на свой bouillabaisse и то и дело заливалась румянцем. А Жак просто хотел позабавиться. Или получить хорошие чаевые. Ком в горле не уходит, и на глаза – того хуже – наворачиваются слезы. Я, поспешно отвернувшись от Элоиз и ее друзей, опускаю голову и иду, все быстрее и быстрее, шлепая вьетнамками по брусчатке. Элоиз, несомненно, сейчас смеется надо мной из-за того, что я просто молчала, уставившись на них. Я бегу вниз по бульвару, мимо закрытого бутика, мимо TABAC с его ярко-красной вывеской. Вот наконец и фонтан. Каменные купидоны со своими луками и стрелами словно хохочут надо мной. Тем не менее я подхожу к ним вплотную и сажусь на бортик фонтана. Надо бы спешить к папе домой, чтобы написать Руби, спросить, что делать и с Элоиз, и с Жаком, и со всем остальным. Но Руби, скорее всего, на вечеринке в честь Четвертого июля и не сможет мне ответить. От этого еще больше хочется плакать. За спиной журчит фонтан. Я вздыхаю. Уезжать из Франции я не хочу – и в то же время больше всего мечтаю о домашнем уюте. Если бы я только могла оказаться в двух местах одновременно! Разделиться на две половинки, как круассан. Я запрокидываю голову и смотрю на звезды, вспоминая нашу веранду и мамины теории о вселенной. Здесь, во Франции, то же небо, что и над Хадсонвиллем. То же самое! Это кажется таким же невероятным, как и мамины теории. Вечер становится прохладнее, я не знаю, который сейчас час. Но все сижу на краю фонтана, смотрю наверх, будто ищу ответы среди звезд. Часть вторая Разбитые семьи Понедельник, 3 июля, 9:43 вечера Я ОТВЕЧАЮ НА ЗВОНОК. Подношу мобильник к уху и отхожу в сторону. – Алло? – решаюсь я. Чувствую, как представитель авиакомпании наблюдает за мной. Ничего не слышно, одни помехи. Сильно бьется сердце. – Алло? – повторяю я, уже жалея, что ответила. – Саммер? Сквозь шум прорывается мужской голос. Хоть он мне и знаком, не ожидала услышать его здесь, в аэропорту Нью-Йорка, за считаные секунды до взлета. – Папа? – кричу я в трубку и улыбаюсь. Я придвигаюсь к одному из коричневых сидений и поправляю сумку на плече, чтобы она не упала. Папа звонит, чтобы уточнить, когда прибывает мой рейс? По-моему, он не такой организованный. – Что случилось? – спрашиваю я. – Послушай, солнышко… – Он замолкает, снова помехи. – Не уверен… следует приезжать… сейчас. – Его голос то исчезает, то снова появляется. Я пальцем зажимаю второе ухо. Во мне поднимается волнение. – Пап, я тебя не слышу! – практически кричу я; представитель авиакомпании откашливается. – Что ты говоришь? На линии сначала треск, но потом помех становится меньше. – Сейчас лучше? – спрашивает отец. – Я в гостинице в Берлине, и здесь ужасная связь… – В Берлине? – повторяю я в замешательстве. – Мисс? Прошу прощения. Мисс? Я поворачиваю голову: представитель авиакомпании смотрит хмуро. – Сейчас начнется рулежка, – объясняет она, в ее тоне вежливость борется с раздражением. Последнее одерживает верх. – Вы собираетесь лететь? – Ой, э-э-э… – Я иду в ее сторону. Вдруг замечаю, что у выхода на посадку пассажиров больше нет. – Пап, подожди минутку. Мне надо пройти в самолет. Он издает нервный смешок: – В том-то все и дело, дорогая. Я говорю, не надо. Я останавливаюсь. Внутри холодеет. – Не надо что? – Давайте скорее, мисс, – недовольно торопит представитель авиакомпании. Я слышу, как папа вздыхает. – Саммер, я думаю, тебе не надо приезжать. – Мы оба молчим. Потом он начинает очень быстро говорить. – Понимаю, что позвонил в прямом смысле в последнюю минуту, и я искренне прошу прощения, солнышко, но я много думал и понял, что сейчас не лучшее время для визита, ну то есть потому что я в Берлине по работе и все такое, и еще могут возникнуть другие обстоятельства, так что, возможно, следующим летом… Следующим летом? Не лучшее время? До меня не доходит смысл слов. Голова будто в тисках, ее зажимает все туже и туже, внутри разрастается боль. – Так мне не прилетать? – шепчу я, в горле ком. – Не садиться в самолет? – Извини, пожалуйста, солнышко, – тихо продолжает папа. – Просто сейчас не самое подходящее вре… Его прерывает жалобный предсмертный сигнал, и наступает тишина. Я отвожу телефон от уха и тупо смотрю на пустой экран. Ну конечно. Батарейка села. Мне и самой хочется жалобно вскрикнуть и отключиться. – Мисс, если вы не летите, – говорит мне представитель авиакомпании, – я должна закрыть двери. Простите. – Ее тон из недовольного превратился в злобный. Поднимаю к ней голову, слезы застилают глаза. – Папа мне только что сказал, чтобы не прилетала, – объясняю ей, будто ей есть до этого дело и она поймет. Но мои слова для нее – сигнал к действию. Не веря своим глазам, наблюдаю, как на своих высоченных каблуках она идет к двери, ведущей к самолету. Щелк. Дверь закрывается, и я вздрагиваю. Все кончено. Голова болит уже по-настоящему, ноги дрожат, и я просто падаю на коричневое сиденье. Прижав к груди сумку-шопер, я еле сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. «Я думаю, тебе не надо приезжать», – сказал отец, и его голос теперь эхом раздается в моей голове. Почему он так поступил, отменил все, испортил? Не мог раньше сказать? А я строила планы, собирала чемодан, радостно предвкушала поездку – и все это перечеркнуто одним звонком. Готово. Бах. Фокус-покус. И тут в ушах начинает звенеть мамин голос, будто родители объединили силы и сошлись в нестройном хоре. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Я трясу тяжелой головой. Да, теперь знаю. Я испытала разочарование – можно даже сказать, сильнейшее разочарование. Я окунулась в него мгновенно и вся целиком. Сквозь продольные окна виден гладкий белый самолет, он медленно отъезжает от выхода на посадку. «Нет!» – хочется крикнуть мне. Вскочить, сбить с ног представителя авиакомпании и с силой распахнуть эту дверь, будто в боевике. Конечно, я этого не сделаю. Не смогу. Да и не стоит стараться. Из груди вырываются душившие меня рыдания. Представитель авиакомпании обращается ко мне, тон у нее стал добрее. – Завтра в это же время будет еще один рейс до Прованса. Я поворачиваюсь к ней, моргая влажными глазами. – Это не важно, – безучастно говорю я. – Я уже никуда не лечу. На меня наваливается усталость. Как же тоскливо, как стыдно теперь возвращаться! Позвонить маме, она – внутри все сжимается – обязательно будет в каком-то смысле ликовать. Отправить Руби сообщение, типа, представляешь, я вернулась, да я и не улетала… И весь этот треп о роскошных французах кажется сейчас таким глупым. Я вздыхаю. Мне бы следовало одолжить у своей новой лучшей подруги, представителя авиакомпании, телефон – нужно же как-то из аэропорта добраться домой, в Хадсонвилл. Но я ничего не делаю. Замерев, я сижу в кресле, как будто оставаясь в аэропорту, я смогу предать все случившееся забвению, оторваться от реальности. Отрешенно смотрю на взлетную полосу. Гроза кончилась, и стоит тихая ночь: ни грома, ни молнии, темное небо кристально чистое. Самолет гудит, набирает скорость и – я задерживаю дыхание – отрывается от земли, его нос задирается вверх. Уже летит. Это я лечу, вернее, должна была лететь. Я кусаю губы. Самолет поднимается все выше, унося с собой не только мой чемодан, но и все надежды и мечты. А я остаюсь здесь, и впереди у меня, скорее всего, такое лето, что хуже не бывает. Вторник, 4 июля, 2:22 дня – СУПЕР! – ИЗ КУХНИ доносятся возгласы мамы. – Лидия, ты просто супер! Правда! Спасла нас от черничного дефицита! Что-что? Открываю глаза. Я в своей постели, зарылась во все свои пышные подушки. Жалюзи в комнате плотно закрыты. Голова побаливает, а кожу на щеках стянуло, как случается, когда долго плачешь. И что там мама тете кричит про чернику? Почему я здесь, дома, а не во Франции? Я сажусь на постели, и ко мне возвращается память. Как у выхода на посадку ответила на звонок отца. Как одолжила у представителя авиакомпании сотовый, чтобы позвонить маме, и та почти сразу появилась в аэропорту, ужасно рассерженная на папу, но в то же время испытавшая какое-то облегчение. Как мама везла меня домой, а я сидела рядом, напряженная, и старалась сдерживать слезы. Как сразу побежала в свою комнату, где всю ночь поочередно то кипела от злости, то рыдала. Встаю, зевая и потягиваясь. В зеркале отражаются торчащие во все стороны волосы и мятая пижама – этому я совершенно не удивляюсь. Зато удивляюсь огромной трещине во всю его длину. Да, конечно. Вот еще одно воспоминание. Вчера я, разбирая сумку, в ярости швыряла предметы куда попало. И даже фотоаппарат тети Лидии собиралась метнуть, но, к счастью, вовремя остановилась. Вместо него с размаху бросила через всю комнату путеводитель по югу Франции. Корешок книги ударился о зеркало и расколол его. Меня передернуло: плохая примета. Семь лет счастья не будет! Потом я вспомнила, что жизнь у меня уже и так несчастная. Так что нет смысла бояться разбитого зеркала. Я босиком подхожу к окну и, подняв жалюзи, щурюсь от яркого послеполуденного солнца. Свет заливает стены комнаты и падает на любимый постер Ренуара: две сестры, одна в белом платье, другая – в розовом, поют у фортепиано. Сегодня почему-то картина кажется мне банальной. По-детски наивной. С захламленного письменного стола доносится жужжание мобильника. Хватаю его – вдруг отец. Но нет, сообщение от Руби, она шлет их мне все утро. Я смущенно вспоминаю настоящий град сообщений, который я вчера обрушила на лучшую подругу, едва зарядив мобильник. «Чрезвычайная ситуация!!! Застряла в Хадсонвилле! Папа = враг». И все в этом роде. Руби, как все нормальные люди, спала, но ее молчание только подогревало мой пыл. Последнее сообщение, уже на рассвете, содержало что-то вроде «Ты отстой», после чего я наконец добрела до кровати и забылась сном. Просматриваю ответы Руби и с облегчением понимаю: она не сердится на меня за безумные сообщения. Наоборот, она, как и я, подавлена и обеспокоена тем, как проходит мое лето. «Ты перезвонила отцу??? – говорится в последнем сообщении. – Да звони прямо сейчас!!! Убеди его, что тебе НЕОБХОДИМО поехать во Францию, несмотря ни на что!» Я киваю, соглашаясь с телефоном. «Ты права, как всегда, о мудрейшая лучшая подруга!» – отвечаю я. Надо бы на самом деле позвонить отцу, ведь разговор не окончен, еще есть вопросы. И возможно, – во мне теплится искорка надежды – я уговорю его позволить мне приехать. Перебираю залежи на столе и нахожу распечатку папиного письма с его телефонами. Волнуясь, звоню на сотовый, но в ответ лишь безнадежные гудки. Наверное, я могу принимать международные звонки, но не совершать их. Открываю дверь комнаты и выхожу в коридор с ковровым покрытием. Дом у нас одноэтажный, и отсюда мне слышно, как в кухне разговаривают мама и тетя Лидия. Мама говорит что-то похожее на «не рассказывай». Тетя Лидия сначала что-то бормочет, а потом я четко слышу: «Почему бы не попытаться? Уже столько времени прошло!» Почему бы не попытаться? О чем они? Я продолжаю прислушиваться, но из крана начинает литься вода. Ну что ж. Уже хорошо, что мама чем-то занята. Я разворачиваюсь и на цыпочках захожу в ее залитую солнцем спальню, где на тумбочке стоит наш домашний телефон. Ро, наш рыжий полосатый кот, свернулся клубком на маминой кровати и приветливо мяукает. Я не обращаю на него внимания. Ро вообще-то мой кот – подарок от мамы в знак сочувствия после развода с папой, – но маму он больше любит. Она, кстати, и придумала имя: полностью его зовут Шредингер, это в честь знаменитого физика, у которого, насколько я помню, была какая-то теория про кошек. Я хотела дать ему имя Живоглот, в честь кота в «Гарри Поттере», но всякий раз, когда я его так называла, Ро начинал на меня шипеть, и я перестала. Я сажусь на краешек кровати на безопасном расстоянии от Ро и потной рукой беру телефон. Снова набираю папин мобильник, там сразу включается автоответчик. На записи папа что-то непонятно говорит по-французски, я пугаюсь и бросаю трубку. Тогда, осмелившись, я решаю позвонить ему домой. Вдруг он уже вернулся из Берлина, и я могу прилететь. Домашний телефон дает гудок, другой. – All?? Трубку взяла девочка с тонким мелодичным голосом. Я откашливаюсь и, волнуясь, пытаюсь вспомнить хоть что-то по-французски. – М-м-м, bonjour. Parlez-vous… м-м-м… anglais? [33 - Здравствуйте! Вы говорите по-английски? (фр.)] – запинаясь, спрашиваю я. – Да, я говорю по-английски, – почти без акцента отвечает девочка. Ее дыхание слегка сбивается, будто она запыхалась. – Кто это звонит? – спрашивает она. – М-м-м… Саммер, – отвечаю я. – Саммер Эверетт. Дочь Неда Эверетта. – Я кусаю губы. – Могу я поговорить с отцом? Это ведь его телефон? На другом конце тишина, кажется, связь прервалась. – Он в Берлине, – теперь девочка говорит отрывисто. – Ой, до сих пор? – у меня вырывается грустный смешок; девочка молчит. – А вы что, его помощница? – продолжаю я. – Я должна была этим летом ему помогать, но… – Я не помощница, – коротко прерывает девочка. – Мне нужно идти, опаздываю на встречу с друзьями. По маминым часам я пытаюсь вычислить, сколько времени во Франции. Почти девять вечера. Интересно, кто она такая. Одна из друзей-художников, о которых упоминал отец? По голосу моя ровесница. Пытаюсь спросить у нее, можно ли передать сообщение, но в телефоне гудки. Она повесила трубку. Прямо сама любезность. Я пожимаю плечами и кладу трубку на место. Уныло вглядываюсь в знакомый постер в рамке на стене: на простом белом фоне напечатана цитата: «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Гераклит». Знаю, что в этой фразе есть философский смысл, но не совсем понимаю какой. Ро, наверное, чует мое отчаяние и, мягко ступая, подбирается ко мне. Хочу погладить его по голове, но он выгибает спину, мяукает и кусает за палец. И здесь облом. Я встаю и сминаю в руке папино письмо. Уже собираюсь выбросить его в мамину корзину для мусора, но в последний момент останавливаюсь. Возвращаюсь в свою комнату и бросаю ненужную бумажку на стол. Потом плетусь по коридору в кухню. Мама с тетей Лидией все еще болтают, стоя у стола спиной ко мне. Мама режет бананы, а тетя Лидия засыпает в блендер лед. – Что это вы делаете? – спрашиваю я, мой голос звучит не так приветливо, как мне бы хотелось. Ко мне поворачиваются два одинаковых лица. Вообще-то, мама и тетя Лидия очень разные: мама носит очки, а тетя Лидия – нет. Мамины прямые каштановые волосы ровно пострижены и доходят до подбородка, а у тети Лидии с помощью палочек для еды заколоты в озорной пучок. На маме розовая блузка с воротничком, на тете Лидии – винтажная футболка с Бобом Диланом. Мне всегда казалось, что это здорово – иметь близнеца: у тебя есть лучший друг, и сестра, и двойник. Мама и Лидия даже работают вместе – в Хадсонвиллском колледже. Забавно представлять их обеих в кампусе: мама преподает философию, а Лидия – фотографию. Два одинаковых преподавателя Шапиро. И у них на самом деле довольно близкие отношения. Помню, как после развода родителей тетя Лидия заходила почти каждый день, приносила пакеты с чипсами и гуакамоле собственного приготовления – называла его «целительной пищей». Они с мамой допоздна засиживались в гостиной и шептались, а я через коридор старалась заснуть. Однако в последнее время они проводят время по-разному. Для мамы нет занятия приятнее, чем послушать классическую музыку и почитать книгу о Платоне, а тетя Лидия мотается в импровизированные поездки слушать Arcade Fire и ходит на свидания с парнями, у которых все руки в татуировках и хипстерские очки. В результате я ее вижу реже, чем хотелось бы. Сейчас они с мамой мне улыбаются. – С добрым утром, соня, – говорит мама нараспев, ее карие глаза блестят. – Мы делаем красные, белые и черничные смузи, что же еще? У меня не было черники, а Лидия ее принесла! Кризис предотвращен. А-а, сегодня Четвертое июля. В груди шевелится – нет, не счастье, а… назовем это не-грустью. Я обожаю этот праздник, он наступает ровно за две недели до моего дня рождения, у него вкус маминых клубничных, банановых и черничных смузи и запах зажаренных гамбургеров; он приносит с собой веселье, жару и беззаботность. Может, стоит поблагодарить папу за то, что позволил мне этим летом провести День независимости в Америке? – Да, я герой, – говорит тетя Лидия, улыбаясь нам с мамой. Я улыбаюсь в ответ. Мама хмыкает и возвращается к бананам. – Итак, ребенок, – продолжает тетя Лидия беззаботным тоном, вдумчивые глаза следят за мной, – я слышала, у тебя изменились планы на лето. Сердце сжимается. – Можно и так сказать, – бормочу я и бросаю взгляд на маму. Может, рассказать ей о моих сегодняшних бесполезных попытках позвонить отцу? Но это заставит ее волноваться, а она сейчас такая веселая, какой я не видела ее уже много месяцев. Даже наша вчерашняя ссора вроде забыта и прощена. Возможно, потому что в определенном смысле мама одержала верх. – Да, я говорила с авиакомпанией! – вступает мама, глядя на меня через плечо, она прямо сама бодрость. – Сказали, что твой чемодан вернут в течение трех-пяти рабочих дней. – Супер, – говорю я и бреду к шкафу. Достаю коробку Cheerios и зачерпываю целую горсть. Маму бесит, когда я не насыпаю хлопья в тарелку и не заливаю молоком, как все «цивилизованные люди» (ее выражение), но сегодня она не ругается. – Мой чемодан путешествовал больше меня, – бубню я с набитым ртом. Я тяжело сажусь за кухонный стол и смотрю в окно на однообразные улицы нашего района: одноэтажные дома с квадратами газонов и тарахтением разбрызгивателей. Чуть позже, я знаю, мы с Руби пойдем в Сосновый парк смотреть фейерверк. Но что мне делать на следующий день? В голове звучит строчка из шекспировской пьесы, которую мы в этом году проходили по английскому: «Мы дни за днями шепчем: “Завтра, завтра”, так тихими шагами жизнь ползет…»[34 - «Макбет», перевод Б. Пастернака.] – Итак, племянница моя, – громко говорит тетя Лидия, споласкивая клубнику в мойке, – у меня есть к тебе предложение. – Лидия, – мама качает головой. – Люси, прекрати, – отвечает Лидия. – Мы же договорились. Я немного выпрямляюсь, сквозь туман жалости к себе пробивается заинтересованность. И о чем это у них был тайный разговор, обрывки которого я услышала? – Какое предложение? – спрашиваю я. Тетя Лидия поворачивается ко мне, вытирая руки о кухонное полотенце. – Ты же знаешь, что этим летом я веду курс фотографии в колледже? Я киваю. – Да, как мама. – Ну, – тетя Лидия поправляет палочку в волосах, – на снобистский философский курс твоей мамы принимают только студентов университета. А мой курс может посещать кто угодно. – При этих словах она со значением выгибает брови. Я смотрю на нее непонимающе. Тетя Лидия смеется, всплеснув руками. – Ну что же ты, Саммер? Будешь ходить на мой курс или нет? – Погодите. Я? – от удивления я моргаю. Она кивает головой и опять смеется; мама с шумом открывает холодильник. – Но… я же ничего не знаю о фотографии, – возражаю я. – Вот для этого и необходим курс, – замечает тетя Лидия. – Там учат. Кроме того, – добавляет она, ее карие глаза сверкают, – ты же понимаешь, я не могла не заметить, что ты всю жизнь что-то снимаешь. Наверняка умеешь больше, чем тебе кажется. Тепло приливает к щекам, я пожимаю плечами. – Все снимают. Ничего особенного. Но ведь я и правда первая среди подружек зарегистрировалась в инстаграме, и случалось, что я целыми днями ходила с телефоном за Ро, чтобы снять его спящим. И еще я мечтала опробовать во Франции свою новую камеру, почти профессиональную… – Камера у тебя уже есть, – добавляет тетя Лидия, будто прочитав мои мысли. Она берет из коробочки идеально спелую красную клубничку и подносит ее к свету. – Ты же знаешь, именно такие «Никоны» я даю своим студентам на время занятий. – Правда? – Я бросаю взгляд на маму, которая что-то ищет в холодильнике. Мой интерес возрастает. Прошлым летом моя подруга Элис ездила в Вермонт, чтобы пройти курс истории музыки. Судя по рассказам, это было круто. – Занятия каждый день, с утра, – продолжает тетя Лидия, жуя клубнику, – а три раза в неделю после обеда практика: мы работаем в проявочной или осваиваем фотошоп. Думаю, пару раз съездим на учебные экскурсии. Я наблюдаю за мамой, она молча выкладывает йогурт в блендер. – Мам, ты мне разрешишь? – спрашиваю удивленно. Может, все будет как и в случае с моим нецивилизованным поеданием хлопьев, думаю я. Может, мама и отступит от своих правил на этот раз, ведь она сочувствует мне. Мама вздыхает и поворачивается ко мне, в руке ложка. – Допустим, разрешу, если ты действительно этого хочешь. Но лучше бы ты на лето устроилась поработать… – Люси, – перебивает тетя Лидия, закатывая глаза. – Я же пообещала не брать с вас денег за учебу. – Да дело не в деньгах, – сердится мама, – а в ответственности и… Пока они пререкаются, я барабаню пальцами по столу, буквально разрываясь. Часть меня согласна с мамой: летняя работа – это проявление сознательности. И я всегда так делаю. Можно даже спросить у Руби, есть ли вакансии в кафе. Было бы здорово работать вместе, как два года назад в кинотеатре. Но другая часть, побольше, никак не может отделаться от ощущения, что курс тети Лидии – что-то другое, новое, свежая струя. И самая большая часть все еще надеется и мечтает, что с Францией все же что-то может получиться. Мама с тетей Лидией продолжают спорить, а я резко, отодвинув стул, встаю. – Пойду к Руби, – объявляю я. Там, у Руби, мое убежище, я отправляюсь туда каждый раз, когда мне сразу не удается принять решение, а такое происходит регулярно. Мама отворачивается от тети Лидии и кивает мне. – Ладно, – говорит она мягко. – Хорошо вам провести время в Сосновом парке. Я оставлю тебе смузи в холодильнике. Я понимаю, что для мамы все благополучно вернулось на круги своя. Лето, я дома, собираюсь встретиться с Руби. Еще бы на работу устроилась… Будто возможность навестить папу была сном. – Эй, ребенок, подумай о моем предложении, – успевает сказать тетя Лидия, пока я не вышла из кухни. – Но на раздумья времени мало. Первое занятие в понедельник. * * * На велосипеде я еду к Руби, мокрая от пота футболка липнет к спине. Влажно, как и накануне, но небо голубое, подернутое перистыми облаками. А вообще была ли вчера гроза? Я задаюсь этим вопросом, пока работаю педалями, поднимаясь на Олений холм. Я знаю дорогу настолько хорошо, что могла бы ехать с закрытыми глазами. Проезжаю мимо своей школы, она выглядит заброшенной, как дом с привидениями. Начальная школа в следующем квартале так же пугающе пуста, качели на игровой площадке скрипят на горячем ветру. Мы с Руби познакомились на этом самом месте, когда нам было по шесть лет. С вершины холма мельком вижу внизу реку Гудзон. Вдоль ее берегов расположен наш городок: узкая полоска, один банк, один книжный, одно кафе, один ресторан, одна аптека… За настоящим шопингом и за реальными развлечениями нужно ехать в торговый центр – второй съезд с шоссе. Сворачиваю за угол, на Брайар-лэйн, где живет Руби, и оставляю велосипед у ее небольшого многоквартирного дома. Собираю слипшиеся на шее волосы в высокий хвост и сдвигаю темные очки на лоб. Подхожу к двери, звоню и, когда слышу голос мамы Руби в домофоне, кричу: «Я!» Родители Руби разошлись, когда ей было девять, и как только мои мама с папой два года спустя последовали их примеру, Руби стала мне кем-то вроде проводника по Земле разведенных детей. С одной стороны, Руби пришлось хуже, чем мне: они с мамой и братом были вынуждены переехать из большого дома в тесную квартиру. С другой стороны, Руби повезло в том, что ее отец всего лишь в Коннектикуте, а не за океаном; кроме того, он постоянно дарит ей и брату дорогую электронику и возит отдыхать на Карибы. – Мы с тобой, Саммер, обе из разбитых семей, – сказала мне Руби, выразительно посмотрев на меня, во время одной из ночевок у меня дома. – Вот почему мы так близки. И хотя меня грела мысль о том, что мы с Руби связаны жизненными трудностями, мне не нравилась идея распавшейся семьи. Да, отец ушел, но это не означало, что наша семья распалась или раскололась. – «Дом разделившийся не устоит», – в темноте я тогда процитировала Руби Авраама Линкольна, мы проходили его в школе. Она расхохоталась и бросила в меня подушкой, обозвав ботаником. Когда я выхожу из лифта, мама Руби стоит в дверях квартиры и внимательно смотрит на меня большими, как у Руби, глазами. – Сокровище мое! – Из-за индийского акцента восклицание звучит мелодично. Миссис Сингх чмокает меня в щеку. – Как ты здесь оказалась? Разве ты вчера не уехала? Меня словно обожгло. Надо быть готовой к тому, что этот вопрос мне будут задавать все лето. Тем не менее я рассчитывала, что к этому времени Руби уже рассказала маме обо всем. – Руби вам не говорила? – спрашиваю я. Миссис Сингх отмахивается, звенят стеклянные браслеты. – Руби мне ничего не рассказывает. Целый день сидят с Элис в комнате, собираются куда-то. У меня внутри неприятно холодеет. – Куда собираются? – выпаливаю я. И почему у Руби Элис, а меня не пригласили? Элис нам подруга, но они с Руби не так уж и близки, чтобы проводить время вдвоем. Обычно, когда мы встречаемся с Элис, нас четверо: я, Руби, Элис и лучшая подруга Элис – Инез Эррара, которая сейчас в Калифорнии, в летнем танцевальном лагере. – Извини, дорогая, но я ухожу, – говорит миссис Сингх, обходя меня. На ней медицинская форма и кроссовки, в руках сумка. Мама Руби – медсестра в больнице, она очень много работает. – Сегодня должно быть много травм из-за петард. – Она вздыхает и направляется к лифту. – Пока. Я рассеянно машу рукой и вхожу в квартиру, вьетнамки оставляю в прихожей, как положено в доме Сингхов. Миную гостиную, где брат Руби Радж смотрит по телевизору «Оклахома!». В одиннадцать лет мальчишки в основном увлекаются видеоиграми, а Радж постоянно смотрит мюзиклы, как приклеенный к экрану. Он такой классный. Странно, но я волнуюсь, когда стучу в дверь комнаты Руби. Обычно я сюда просто вламываюсь, но сейчас все не как обычно. – Мам, ты же собиралась уходить, – распахивая дверь, ворчит Руби. Она моргает, увидев меня. – Саммер! Я тоже моргаю. На Руби новое миленькое полосатое платье на бретельках, глаза подведены, на шее золотой кулон в виде буквы R. Поверх плеча Руби я вижу что в ее обычно аккуратной комнате ужасный беспорядок. Помады, тюбики с тушью, сережки и браслеты – все это разбросано по туалетному столику, а на фиолетовом ковре валяется одежда. Там же танцует Элис, ее глаза закрыты, из динамиков на столе доносится песня Тэйлор Свифт. В воздухе витает предвкушение чего-то и аромат цветочных духов Руби. – Привет, – говорю я, на секунду обняв Руби. – Что тут у вас происходит? Почему мне так неловко? – Ты еще не поговорила с отцом? – спрашивает Руби. – Саммер? – восклицает Элис, вытаращив глаза. Она прекращает танцевать и бросается ко мне. Элис напоминает лесную сильфиду, такая вся тоненькая и хрупкая. Снежно-белые волосы, как всегда, зачесаны наверх, маленькие косички уложены вокруг головы. Сегодня на Элис мини-платье с цветочным узором и с длинными рукавами, светлые ресницы накрашены тушью. – Ты разве не во Франции? – тихо уточняет она. Вот опять. – Это длинная история, – отвечаю я, в замешательстве глядя на Руби. – Что же ты, подруга, никому не рассказала о новостях? Руби издает короткий смешок, ее щеки розовеют. Возможно, это румяна. – Я думала, что ты уже поговорила с отцом, и все наладилось, – объясняет она, как будто оправдываясь. – Так ты поговорила? – добавляет Руби, поднимая брови. Я мотаю головой. – Пыталась. Не смогла дозвониться. Говорила с не очень-то вежливой французской девочкой, которая остановилась у него в доме. Я не… я не знаю, есть ли у меня шансы, – добавляю я. Когда я говорю это вслух, особенно обращаясь к Руби, к горлу подступает ком. Руби хмурится в ответ. – Ну, ты сейчас здесь! – перебивает Элис, берет меня за запястье и тянет в комнату. – А это значит, что можешь пойти с нами! – Пойти с вами куда? – требую я ответа от Руби. По спине бегут мурашки – у меня появляется смутное подозрение. Руби отходит к туалетному столику и начинает перебирать украшения. – Ну, я тебе не говорила, знала, что ты не захочешь идти, и потом ты летела во Францию, и это, конечно, гораздо интереснее… – Она говорит быстро, прямо как папа вчера вечером. Внутри у меня холодеет. – Но Скай устраивает барбекю дома, вечеринка скоро начнется, и у нее со двора чудесно видно фейерверк… – Погоди-ка, – перебиваю я c недоверием, вокруг все плывет. – Скай? Скай Оливейра? Та самая, которую ты называла квинтэссенцией зла, воплощенной в человеческом обличье? – Прямо так и говорила? – Руби улыбается, надевая на руку большую связку плетеных браслетов. Я вдруг чувствую как собственные браслеты плотно сжимают мои запястья. – Ну то есть да, она иногда бывает резкой… – Наверное, ее в детстве недостаточно обнимали, – говорит Элис и садится на кровати в позу лотоса. – Лучше бы ее удав обнял, – бормочу я. Мысли путаются, я плюхаюсь рядом с Элис на покрывало с узором из индийских огурцов. Как все это понимать? Скай была нашим врагом номер один с тех самых пор, как приехала в Хадсонвилл два года назад: эти супердлинные волосы, спортивные успехи и язвительные замечания. У нее быстро появилась целая армия двойников, и Скай начала охотиться на слабых и беззащитных. Руби, Элис, Инез и я никогда не становились их мишенью, но мы постоянно ощущали презрение. – Фу, Сам-мер! – хором тянули Скай и ее приближенные, когда у меня, как всегда, волейбольный мяч при подаче не перелетал через сетку. В девятом классе просто от скуки Скай поставила в коридоре подножку Руби – у нее даже учебник улетел. Руби же со свойственной ей невозмутимостью просто подняла книгу и засмеялась: – С футболом у тебя так себе, Скай. А теперь Руби собирается на ее вечеринку? – Я подумала, там может быть весело, – объясняет Руби и встречается со мной взглядом в зеркале туалетного столика. – А то мы всегда делаем одно и то же, год за годом… – Сосновый парк! – перебиваю я, ком в горле растет. – Нам же нравится Сосновый парк. Разве тебе не нравится Сосновый парк? – спрашиваю я у Элис, надеясь обрести союзника. – Я обожаю природу, – мечтательно говорит Элис, при этом она, распрямив ноги, выходит из йоговской позы и встает с кровати. Не спеша двигаясь, она оказывается рядом с Руби у туалетного столика и начинает рассеянно выбирать помаду. – Но ведь вечеринка будет у Скай во дворе… Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. – А как получилось, что вас вдруг пригласили? Руби теребит цепочку на шее, водя кулоном с буквой R вверх-вниз. – Да Скай на днях зашла в кафе и пригласила, – объясняет она беззаботным тоном. – С каких это пор ты стала запросто болтать со Скай? – спрашиваю я и слышу в своем голосе обвинительные нотки. На самом же деле я хочу узнать вот что: с каких это пор мы с тобой перестали все друг другу рассказывать? – У-у-у, – произносит Руби вместо ответа. Она хватает со столика телефон. – Давайте-ка перед выходом сфоткаемся. – Саммер, и ты с нами! – зовет Элис и рукой делает мне знак подойти. Она позирует рядом с Руби, держа помаду у рта, они обе широко улыбаются, глядя в телефон. Когда я встаю с кровати и иду к ним, не могу отделаться от ощущения, что увязла в чем-то сладком и липком. Становлюсь по другую сторону от Руби и улыбаюсь, зная, что выглядит это неестественно. Руби делает кадр за кадром, она прижалась щекой к Элис, а меня не покидает мысль, что на этих фото я лишняя. Будто откуда-то вырезали и вклеили здесь – плохая работа в фотошопе. Руби удовлетворенно опускает сотовый и принимается выкладывать фото в инстаграм, а Элис возвращается к зеркалу, чтобы снова заняться помадой. Я отворачиваюсь и глотаю слезы, которые так и норовят вырваться наружу. Какая неприятность. Я-то думала, со слезами покончено еще вчера. Изучаю цветные гобелены на стенах – несколько лет назад Руби купила их во время поездки в Индию. В этой комнате всегда было что-то яркое, заграничное, и поэтому приходить сюда было для меня спасением. Это был – есть – мой второй дом. – Эй, малыш. – Руби дотрагивается до моей руки, я напрягаюсь. – Ты в порядке? – тихо интересуется она. – Просто устала. – Соврав, я тру глаза. – Не думаю, что в состоянии идти на вечеринку, – добавляю торопливо, и это правда. Даже представить себе не могу, что придется тащиться домой к Скай вместе с грузом несостоявшейся поездки и внезапно возникшей натянутостью – это ведь натянутость? – в отношениях с Руби. Кивать и улыбаться всем из школы, хотя они мне не по душе, и чувствовать себя еще более неловко, чем обычно? Нет уж, спасибо. – Уверена? – Руби задает вопрос, но выглядит рассеянной, смотрит в мобильник, проверяет, лайкнул ли кто-то ее новое фото. – Я ведь даже не одета, как надо, – говорю я, и это правда. На мне жалкая футболка из дневного лагеря Ассоциации молодых христиан и старые джинсовые шорты. Все мои хорошие вещи в чемодане, который по идее должен вернуться ко мне в течение трех-пяти рабочих дней. – Возьми что-нибудь у Руби, – не унимается Элис. Но я уже качаю головой и прошу их писать мне о том, что будет на вечеринке, хотя на самом деле мне это совершенно неинтересно. Я обнимаю Элис, прощаясь с ней, и поворачиваюсь к Руби. – Люблю тебя дважды, – произносим мы хором и смеемся. Руби требует держать ее в курсе о ходе операции «Уговорить папу», я покорно соглашаюсь. На секунду мне даже кажется, что все в порядке, что я выдумала всю эту холодность. Я ухожу, а Руби и Элис, болтая, продолжают готовиться к вечеринке – вечеринке у Скай Оливейры. И тогда я понимаю, что нормального в этих обстоятельствах мало. На улице я щурюсь от послеполуденного солнца и опускаю на глаза темные очки. Хочется вернуться домой, залечь в своей комнате. Спрятаться. Мама любит посмеяться над тем, что я верю в астрологию, но мой знак – Рак, и я действительно бываю похожа на краба: если не в состоянии справиться с внешним миром, забираюсь в панцирь. Я сажусь на велик. Успокоиться не получается. Я взвинчена. И тогда я пускаюсь вниз с Оленьего холма. Приятный, похожий на мескитовый аромат несется из дворов, где жарят барбекю. Группа детишек бросается через улицу, размахивая палочками с красной, белой и синей блестящей мишурой. Мне приходится резко затормозить, и я, как старуха, кричу им, чтобы были осторожнее. Они не обращают на меня внимания. Я жму на педали, несусь вдоль домов и тротуаров, которые прекрасно знаю. Мимо больницы, где работает мама Руби и где родилась я. Где мне, восьмилетней, накладывали швы, когда я свалилась с велосипеда. Папа сжимал мою руку, а врач скорой зашивал мне коленку. Так странно об этом думать – папа тогда проводил время с нами. Хотя и не так уж много времени. Уже тогда он часто ездил в Европу, выставлялся, стараясь продать картины. Возможно, отношения моих родителей дали трещину еще до развода, точно так же почва имеет дефект до того, как начинается землетрясение. Добравшись до подножия холма, сворачиваю на Грин-стрит[35 - Зеленая улица (англ.).], нашу главную улицу. Думаю, название ей не очень-то подходит, потому что здесь, как и во всем городе, преобладает не зеленый, а серый цвет. Серый асфальт, серые уличные фонари, вязы с серыми стволами. И река Гудзон, текущая вдоль улицы, всегда в серой ряби, даже если погода ясная и небо голубое. Сегодня, конечно, город мертв, ну, по крайней мере, мертвее обычного. Никто не прогуливается, мне попадается лишь несколько машин, которые едут со скоростью улитки. Все закрыто: аптека «Поправляйся», Хадсонвиллский банк, ресторан изысканной итальянской кухни «Оролоджио», магазин антиквариата мисс Черил, паб Пи-Джея, ресторан «Сычуаньская кухня». Вдалеке слышен одинокий свисток поезда пригородной железной дороги «Метро-Норт». Я проезжаю мимо книжного магазина «Между строк», где работала прошлым летом. Похоже, владелец, мистер Фитцсиммонс, пошел на поводу у своей страсти к накопительству: стопки книг в витрине такой высоты, что из-за них ничего не видно. Рядом с книжным – «Лучше латте, чем ничего»[36 - В названии кафе игра слов. На английском latte – кофе с молоком, а late – поздно. Обыгрывается выражение «Лучше поздно, чем никогда».] Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/emi-fridman/dva-leta/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 I dwell in possibility. Перевод О. Седаковой. 2 Summer (англ.) – лето. 3 Привет (фр.). 4 Итак (фр.). 5 Мадемуазель (фр.). 6 Англ. pain – «боль». 7 Очень хорошо (фр.). 8 Красивый город (фр.). 9 Вуаля (фр.). 10 Ле-дю-Шеман (фр. Les Deux Chemins) – Два пути. 11 Да (фр.). 12 Бульвар Дю-Томп (фр. Boulevard Du Tomp) – бульвар Времени. 13 Спасибо (фр.). 14 Пекарня (фр.). 15 Прости (фр.). 16 Нет (фр.). 17 Не так ли (фр.). 18 Пожалуйста (фр.). 19 Почему она здесь? Я думала… (фр.) 20 Не сейчас. Будь вежлива, поздоровайся (фр.). 21 Мама (фр.). 22 Хорошо (фр.). 23 «Кафе роз» (фр.). 24 Хорошо (фр.). 25 Четвертое июля – День независимости США. 26 «Табак» (фр.). 27 Кафе «Сезанн», кафе «Бинокль», кафе «Лаванда» (фр.). 28 Добрый вечер! Почему ты опаздываешь? (фр.) 29 Извини (фр.). 30 Жареная курица, буйабес, салат нисуаз (фр.). 31 Не так ли? (фр.) 32 Минутку (фр.). 33 Здравствуйте! Вы говорите по-английски? (фр.) 34 «Макбет», перевод Б. Пастернака. 35 Зеленая улица (англ.). 36 В названии кафе игра слов. На английском latte – кофе с молоком, а late – поздно. Обыгрывается выражение «Лучше поздно, чем никогда».