Ночные фиалки

Ночные фиалки Александра Окатова «РосКон» представляет автора За видимой картиной мира протекает невидимая глубокая, тёмная, полная тайн и мистических озарений жизнь. В каждом рассказе из этой книги есть такое озарение. Прозрение. «Ночные фиалки» – о том, что не всё, чего ты страстно желаешь, пойдёт тебе на пользу. В рассказе «Милые кости» маятник колеблется: от предательства себя до предательства другого человека. «Демон-хранитель» является самым обаятельным и привлекательным молодым демоном. Жизнь героини следующего рассказа неожиданно сворачивается лентой Мёбиуса. В рассказе «Митя и Смерть» он сыграет с ней в опасную игру. «Не такая уж она страшная», – обнаружит читатель после прочтения миниатюры «Смерть в сапогах». Рассказ «Вышел месяц из тумана» откроет, чем опасна фраза «Ну что ты боишься, я же с тобой». В рассказе «Дом (Сезон песка)» героиня попадает в странное место: кто-то скажет, что это чистилище, кто-то – что это лимб… Может быть, конец физической жизни – это начало чего-то другого? Александра Окатова Ночные фиалки Творческая лаборатория Международной литературной конференции по вопросам фантастики «РосКон» Интернациональный Союз писателей Оргкомитет Российской конференции по вопросам фантастики «РосКон» Член Союза писателей России и Интернационального Союза писателей. Награждена дипломом «За верное служение отечественной литературе» с вручением медали «60 лет Московской городской организации Союза писателей России: 1954–2014». Лауреат Московской премии в номинации «Фантастика» имени Михаила Булгакова (2015). Награждена медалью имени Адама Мицкевича (2015), медалью имени Мацуо Басё (2016). Победитель конкурса «Новое имя в фантастике – 2015». Обладатель гран-при серии «Сергей Лукьяненко представляет автора» за книгу «Королева ночи» (2016), гран-при «Ялос-2016» в номинации «Книжная серия «Таврида»» за сборник рассказов «Флёр юности». Гран-при конкурса рассказов имени Алексея Толстого в рамках фестиваля «Созвездие Аю-Даг» (2016). Третье место в конкурсе прозы им. Куприна в рамках всероссийской конференции по вопросам фантастики «РосКон» (2016). Серебряная медаль Литературного фестиваля фестивалей «ЛиФФт-2016» (Алушта). Диплом «Золотой лавр» за победу в поэтическом турнире «Гиганты против богов». В марте 2017 года на «РосКоне» – конвенте российских писателей-фантастов Александре Окатовой было присвоено звание сквайра фантастики с вручением памятного кинжала и диплома всероссийской конференции по вопросам фантастики. Первое место в конкурсе поэзии им. Марины Цветаевой (2017). Третье место в конкурсе прозы им. О. Генри (2017). Победитель конкурса короткого рассказа на XXXIV Международном фестивале фантастики «Аэлита» (г. Екатеринбург, 20 мая 2017 г.). Гран-при конкурса им. Жюля Верна (2017). Первое место в конкурсе им. Даниила Хармса (Астрахань, 2017). Кавалер медали «Российской литературной премии» «За крупный вклад в отечественную словесность»(2017). Кавалер медали имени Семена Яковлевича Надсона (2017). Гран-при конкурса им. Э. Т. А. Гофмана (2017). Диплом «За вклад в развитие литературы на международном уровне». Участник и призёр мастер-классов известных писателей – Виктора Пеленягрэ (поэзия), Владимира Васильева (короткая проза), Андрея Белянина (фантастический рассказ), Марии Семёновой (фэнтези), Дмитрия Емца (фэнтези), а также фантаста Евгения Аукина (рассказ) и Захара Прилепина (проза). Посвящена в Дамы фантастики на «РосКоне-2018» с вручением меча, диплома и девиза: «Честь, Слава и Хвала». Победитель 4 этапа международного конкурса им. В. Набокова. Гран-при конкурса фантастических произведений «Моремания-2» (2018). Награждена медалью имени Антуана де Сент-Экзюпери (2018), медалью «Мастер своего дела» имени Михаила Булгакова за творческие успехи (2018), медалью премии имени святых равноапостольных Бориса и Глеба за индивидуальный подход и искренность в литературе (2018), орденом имени Кирилла и Мефодия за высокий вклад в развитие русской литературы (2018). Финалист конкурса международного литературного форума «Москва-Шанхай» (2018) и международного конкурса им. Франца Кафки (2018). Предисловие Борьба за огонь «Мир существует, чтобы войти в книгу», – говорит Малларме. Книга Окатовой существует, чтобы войти в твой мир, читатель. Ибо ты хочешь жить, ты читаешь, чтобы жить, быть живым. Вот зачем эта книга. Это частица огня, частица пламени. Твое дыхание довершит все остальное. Потому что Окатова – маг. Она жрица страданий, любви, страсти и преступлений. Мало кто может написать так в наш век силикона. Вот и звезды благосклонно склоняют над ней свои волшебные виноградины. Ах, как сладко! Эта проза быстротечна, легка, полноводна. Эта проза течёт, пенится, впитывается, саднит, дразнит, царапает образами, как будто ты, первобытный человек, продираешься через девственный лес. Как будто отныне все в первый раз – твои чувства, поступки, желанья. Читатель, знай: это борьба за огонь! Быть может, когда-то в детстве родители доставали тебе с полки книжку с таким названием – священное время, когда ты еще был беззащитным, счастливым и страшно живым. Мир духов, выдуманных историй, сказок и – обнаженность, яркость и свежесть чувств, их новизна, их священная реальность. О, усталый человек, усталый читатель, прими же лекарство! Прими эликсир вечного возвращения мира – радости, страха, боли, любви, наслаждений, страданий… Вспомни, «как саднит содранная об асфальт детская коленка». Проза Окатовой – микстура для твоего нутра, телесного, душевного – кишит магическими ритуалами, расползается, околдовывает – зримостью образов, запахами, вкусами, чистотой звука. Эта проза чувственных путешествий, пребываний, удивления и соблазна. Читатель, книга Окатовой существует, дышит, чтобы войти в твой читательский мир. Андрей Бычков Весьма вероятно наступление невероятного Иногда знакомство с автором похоже на исследование таинственной пещеры, полной сокровищ. Но подобное случается редко: обычно, прочитав одно-два произведения, двигаешься словно по уже давно знакомому маршруту (что, впрочем, далеко не всегда плохо). Если говорить о писателе Александре Окатовой, то с ней точно никогда не будешь уверен, куда попадешь: в одном зале будут рассыпаны бриллианты, а в другом вдруг обнаружатся скелеты, старые дырявые башмаки, и над головой зависнет уставшая пугать туристов летучая мышь. Мистика? Ну что вы! Сплошной реализм, от которого становится страшно именно потому, что он до боли ясен и понятен любому. И даже когда смерть приходит в гости к герою, это воспринимается нормально, в порядке вещей – словно подруга старинная заглянула на огонек, лишь холодком повеяло… Что же собрано в этой книге? В основном герои задались целью поразмышлять о жизни и смерти – таких вот, с одной стороны, банальных, с другой – вечных вопросах. Причём если в первом рассказе главная героиня подходит к порогу вечности весьма необычным способом, то в последних рассказах герои со смертью беседуют запросто. Она для них – часть жизни, как бы странно это ни звучало. И читатель, постепенно подводимый Окатовой к такому повороту событий, уже не удивляется ничему. Принятие смерти как естественной составляющей жизни вдруг к концу сборника становится чем-то понятным и необратимым. В итоге, когда сам Господь Бог нанимает тебя на работу, это воспринимается как нормальное явление. Только финал в каждом случае разный. Но ведь его не предугадать, и ты листаешь страницу за страницей, чтобы узнать, научиться предвидеть, предвосхищать. Впрочем, Окатова все равно опережает тебя на несколько шагов. Остается только хмыкнуть удивленно и читать дальше. С первых строк завершающего книгу рассказа становится не по себе. Да, ты знаешь, что такое бомж, но себя представить в этой роли как-то не хочется. Куда лучше играть роль принцессы или, на худой конец, обычной домохозяйки – жены олигарха. Однако как же быстро меняется менталитет человека: вчера героиня рассказа ещё вполне успешная женщина, а сегодня – выживающий бомж, оказавшийся на обочине жизни. А что ж за обочиной? Странные люди, брошенный дом, песок вместо воды… И родители, давно ушедшие в мир иной, которые вдруг возвращаются к дочери, у которой всё было в жизни, кроме них. В другом рассказе читатель будет следить то за одной героиней, то за другой, как на виражах. Вжик – и ты за поворотом, где сюжет изгибается крутым зигзагом, оставляя тебя в полном недоумении: «Ах, вот оно как, оказывается!» Вообще тема родителей и детей проходит через все рассказы тоненькой ниточкой, окуная читателя в собственные воспоминания, заставляя ценить то, что так легко теряется, что так легко отнять. Почитайте мистический сборник Александры Окатовой, и реальная жизнь вдруг покажется вовсе не настоящей, а мистические всплески нахлынут вполне реалистичным водопадом. «Весьма вероятно наступление невероятного», – говорил древнегреческий философ Агафон. Окатова доказывает данный постулат с поразительной легкостью. Виктория Балашова, писатель, публицист Ночные фиалки 1. Саша Даже не знаю, как её назвать. Евгения – слишком торжественно, тяжело. Женя? Нет, слишком просто – она сложная, сложносочинённая, сложноподчинённая. Женюрочка? Тоже не подходит: какая из неё Нюрочка? Она королевна. Ей, такой хрупкой, звонкой, тонкой, гибкой, как лоза, – вьётся, гнётся, раскачивается слегка, идёт, играя, как по канату в завтра из вчера, дрожа, – она везде и нигде её нет – подходит «Женечка». Она выше меня, и я чувствую себя рядом с ней неуютно. Почему у меня такой рост небольшой? Хотя сто шестьдесят пять – во времена моей молодости это был как раз средний рост женщины, а сейчас средний рост девушек сто семьдесят два, этакие тонкие худенькие жирафы. Они и двигаются как жирафы – замедленно плывут по воздуху, неземные создания, юные феи. Сутулые еле гонца, такие свободные. Я смущаюсь, мне неудобно, она выше меня чуть ли не на голову, а она ничуть не смущается, стоит рядом со мной и смотрит на меня сверху вниз. Ласково до безразличия? У меня будто крест привязан к спине – такая осанка, так приучили, а она грациозно сутулится, изгибается и это так красиво, оттого что свободно – без учёта мнения окружающих. Я наслаждаюсь, когда нахожусь рядом с ней. Наслаждаюсь её юностью, незаметно впитываю эманацию её молодости. Как будто греюсь на весеннем солнышке. Как будто сижу где-нибудь в галерее на удобном диване под картинкой вечной юности, бессмертной – я такая же была, только никто не поверит. Пришла – принесла с собой облако морозного декабрьского воздуха; губы красные, распухшие, говорит нежным своим голосом чуть в нос. Это её не портит, а придаёт её нежности немного веса. Я внимательно слушаю её голос и спрашиваю тихонько, только я и она слышим: – Простудилась? Она говорит чуть хриплым шепотом низко: – Не-е-ет. – Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают. Она мотает головой: – Не-е-ет. Я, глупая старая женщина, наконец догадалась: – Целовалась? Она улыбается и кивает. «Да, да, да!!!» – беззвучно ликует она. Я улыбаюсь, мне понятно: она целовалась так долго, что губы потеряли контур, распухли, расцвели на лице, как во время болезни, стали сверхчувствительны – даже облизывать их больно. Бледная с пылающими губами, улетевшая от неизвестности, от предчувствия счастья, от решимости – прыгнула с обрыва и летит теперь и не знает, что всякий полёт конечен. Только в её восторге я слышу больше великодушия, чем удовольствия. А, понятно: любовь – это когда ты прощаешь другому неловкости первого секса. У неё в роду были грузинские князья, и поэтому глаза в пол-лица, под правильными высокими полукружьями тонких тёмных бровей; глаза – как у мадонн на старых иконах, да и абрис лица такой же, вытянутого овала абрис над тонкой хрупкой шеей. Пряди тёмных, тонких, как шёлк, волос ещё больше утончают лицо, так что смотреть больно и сладко. Я пожираю её глазами, улыбаюсь, наслаждаюсь. «Она фея. Этой фее чуть бы ведьмы», – думаю я. Мне не больно от её присутствия – она так свежа, что мне остро и чуть горько, что моя свежесть ушла, но не больно. Я согреваюсь рядом с ней и знаю: ей кажется, что пятнадцать лет, на которые я старше неё, – очень большой срок и она смотрит вперед и думает, как это невыносимо долго, скучно, неизбежно: все эти утра, дела, вечера и ночи, заботы и дни, один за другим, и каждый надо прожить, пройти, и путь не сократишь – но я-то знаю, когда оглядываюсь назад, как быстро проходят эти пятнадцать лет. Она великодушна и называет меня на «ты», и мне приятна её доброта – немного снисходительная, но я жадно хватаю на лету эту подачку. Я для неё «ты», значит, я тоже молодая, я в строю, я тоже член великого женского воинства, на знамени которого двурогая луна, я благодарна ей за это «ты»: лет десять – да больше, пятнадцать – долой! Я сижу, смотрю на неё с улыбкой, думаю о своём, ведьминском. Поменяться бы с ней местами! Ну, предположим, я, старая ведьма, выманила бы молодую фею из её красивого молодого тела. Как? Ну, допустим, на запах, ну, на какой бы запах её поймать? На запах любки, ночной фиалки! Она выйдет! Это легко: она так близко подпускает к себе людей. Я могу подойти совсем близко: я и так угадываю, что она скажет, я знаю её мысли. Ещё легче выманить её, заставив поверить, что нужна её жертвенность, её помощь, и тогда я тоже выйду из своего и проскользну в её тело! Я привыкну, я быстро привыкну, к хорошему привыкаешь быстро, только надо будет закрепить результат, это вообще просто: Лев, я лев, жёлтый лев, сера, будет поглощен серыми волками, ртутью, серебряной лунной ртутью, и сожжён на огне, чтобы Лев, сера, снова освободился. Когда серый волк будет сожжён трижды, то Лев одолеет волка. Затем совершу бракосочетание Марса, свинца порубленного, и Венеры, киновари, и получу зелёных львов, жёлтую окись свинца, и накалю девять месяцев, как младенца согревая, все время усиливая огонь в философской печи – и в результате чёрный ворон породит павлина, а из последнего выйдет белый лебедь, потом появится феникс с птенцами. Они и есть та красная субстанция, которая может быть умножаема до бесконечности, которая мне нужна, чтобы сохранить результат. Я легла головой на согнутую в локте руку, расслабилась и слушаю, как она рассказывает. Что-то спрашивает у меня. – Да-да, – киваю я, – ты совершенно права, моя дорогая. «Ты совершенна, – говорю я про себя и продолжаю молча любоваться ею: – Будь осторожна с моим-твоим телом, милая, не повреди: оно мне пригодится. Твоё-моё тело». Эликсир я запушу сегодня же: все ингредиенты у меня есть, как раз идёт бальзамическая луна – то что надо!!! Можно, конечно, обойтись без её тела – просто поймать рыжую собаку, кормить её тридцать лет плодами дуриана. Тьфу, гадость вонючая – на вкус, правда, ничего, как сливочный крем, – а запах! Запах протухшего (а он должен сначала протухнуть, а уж потом его надо есть!) дуриана похож на смесь запаха масляной краски, жжёной резины и гнилого лука! Ничего себе композиция – да не мне же есть, а рыжей собаке. Затем поместить её в каменный сосуд с мёдом, уксусом и морской солью, закопать на тридцать лет укупоренный сосуд на глубину двух метров в песок. Но ждать так долго, шестьдесят лет, до полного растворения собаки что-то неохота, а потом пить такую гадость тоже неохота, когда можно через девять месяцев уже переселиться в Женечкино тельце! Я получу молодое тело! Ей останется моё – оно хорошее, только руки и шея выдают возраст, лицо на пять баллов, немного носогубные складки резковаты, зато лоб ровный, чистый, округлый – хороший лоб, но её лучше! Луна, светящееся яблоко, водит в одиночку хоровод вокруг Земли, как заводная детская карусель. Я тоже, ожидая, кружу вокруг Женечки. Она ничего не замечает, смотрит на меня своими добрыми незащищёнными глазами, поправляет шёлковую прядь, берёт её по привычке в горсть, гладит себя кончиком по губам, шёлком по губам, которые скоро будут моими! «Дилинь-дилинь», – звенят серебряные цыганские серьги, оттягивая нежные мочки. В августе мы поменяемся телами – правда, об этом знаю только я. Она не догадывается. Ну и не надо, хорошо, что не догадывается! Август. Звоню: – Женечка, привет, это я, не узнала? Это Саша. У меня день рождения послезавтра, а я одна, совсем. Прошу тебя, приходи в «Шоколадницу» на Китай-городе! Сможешь? Отлично! Жду тебя в семь вечера. Всё хорошо. Да, спасибо, дорогая, при встрече расскажу. Ну, до видзенья – это по-польски «пока». Целую! Всё! Мне всё удалось! Послезавтра! Боже, то есть, чёрт возьми, как дожить!!! Я ставлю на столик букетик ночных фиалок – антикварные кружева показывающих язычки мелких слоновой кости полупрозрачных цветов, нанизанных на стебелёк по спирали. Женечка говорит: – Мои любимые, – грациозно привстаёт и наклоняет блестящий гладкими волнами волос цветок своей головки на тонкой шее к фиалкам. Останови её, – говорит мне моё сердце, а разум шепчет, – не слушай его, иди до конца! Я не обращаю внимания на глупое сердце: Молчи, скоро у меня будет новое, молодое! Женечка приближает гладкое, бледное, без румянца лицо к протянувшим к ней осьминожьи щупальца цветам и вдыхает аромат, который усыпит её, вынет душу. Душа Женечки – тонкий, лёгкий, медленный дымок – зависает над букетом колдовских цветов. Я тоже глотаю запах фиалок и поднимаюсь над собой. Пока душа её дремлет, нежась над цветами, моя на секунду задерживается над двумя телами, и я решаюсь – быстро проникаю в дыхательное горло Женечки, распираю лёгкие, попадаю в кровь и мгновенно распространяюсь по телу вплоть до самой последней клеточки готового выпасть тёмного блестящего волоска. Волосок медленно падает. Я в теле Женечки встаю, мы движемся в противоположных направлениях – когда он достигнет пола, я уже буду далеко. Душа Женечки, пьяная, окружила туманом предательские цветы. Я могу забрать букет и сжечь его вместе с ней! Люди, не найдя признаков насильственной смерти, отвезут моё старое тело в морг. Муж и сыновья похоронят пустую оболочку и никто никогда не узнает, что я сделала. Я медлю и неуверенно убираю от букета руку, теперь – мою тонкую длинную руку с ровной гладкой кожей, с длинными пальцами и накрашенными отполированными ногтями. Когда её душа протрезвеет, Женечка сможет воспользоваться моим старым телом. Надеюсь, у неё хватит ума не искать меня. Всё равно она ничего не докажет, только может, если будет раздувать эту историю, загреметь в психушку. Пора. Я целую своё старое тело в лоб и, неловко задевая длинными ногами стулья (шаги получаются непривычно длинными), иду, покачиваясь, к выходу. За покинутым мною столиком я слышу звон посуды. Женечкина душа, вероятно проснулась, нашла моё брошенное тело и осваивает его. Слава сатане, догадалась! Ну, хотя бы она жива – совесть моя обеспокоена, но жить можно! На ходу для закрепления результата я глотаю волшебный состав, который готовила девять месяцев. Свершилось. Теперь – всё свершилось. В своё старое тело я больше не вернусь! 2. Женечка Женечка сидит в машине, вольготно раскинув длинные тонкие руки. Она согнула ноги и свела колени. Скромно и элегантно, она не задумывается об этом – инстинкт. Водитель старается делать каменное лицо, у него получается – и не коситься на её ноги – не получается. Но Женечка не сердится. Пусть. Она чуть-чуть следит за ним – проверяет на нём действие своих чар. Он отличный эталонный образец. Все нормальные мужчины будут воспринимать её так же, как он. Проверено. Он не может с собой справиться, значит, она хороша. Салон просторный – снаружи никогда не подумаешь, что внутри ты как в студии. Женечка не любит сидеть рядом с водителем: он на неё отвлекается; если что, водитель инстинктивно подставит под возможный удар правое крыло. Самое безопасное место – на заднем сидении за водителем, за его головой. Вообще-то Женечка ничего не боится. Она фаталистка со стажем. Её интуиция точна, как скальпель в руках молодого и уже опытного хирурга, и никогда её не подводила. Не привлекать неприятности – вот принцип Женечки. Не думать о них, не представлять их, не говорить о них, и они обойдут тебя стороной. Ещё лучше – сделать так, чтобы неприятности вообще не замечали Женечки. Для этого Женечка пользуется особыми, составленными ею духами. Благодаря им вокруг Женечки всегда мягко клубится аромат счастья. И Женечка не боится. Бояться не надо. Она сильная, она ничего не боится. Только сегодня ей почему-то неуютно, лезут в голову всякие странные картины: неужели Женечкина защита дала сбой? Неужели разошлись её латы? Машина чуть ли не летит над трассой. Чем дороже машина, тем незаметнее она набирает скорость: у самых дорогих невозможно, сидя внутри, определить, с какой скоростью ты летишь. Двести в час, а кажется девяносто – так безопасно и комфортно ты себя в ней чувствуешь. Дождь, кажется, не успевает осесть на машине – так быстро она летит над блестящей, с радужными разводами асфальтовой рекой: тонкая плёнка воды работает как смазка. Женечка улавливает лёгкое волнение, исследует его, пытается рассеять, но оно становится только сильнее. Она будто попала в замкнутый круг: пытается расслабиться, успокоиться и от этого ещё сильнее паникует. Она видит, как водитель судорожно сжимает рулевое колесо, но это не имеет смысла: колёса уже не цепляют полотно – скользят; даже если они перестанут вращаться, то скорость не упадёт ни на йоту. Машина летит как снаряд, и Женечка успевает заметить, как мелькает бортик тротуара. Это невозможно заметить, но ей кажется, что он бросается на неё, бьёт, увеличиваясь в размерах, ей в глаза, опять встаёт на место; мелькает парапет, перила, как картинки в волшебном фонаре, они сменяют друг друга в тишине; с беззвучным скрежетом, от которого Женечка чувствует частую вибрацию, машина вылетает, плавно вращаясь, на свободу. Какое-то бесконечное, кажется Женечке, время она летит, прижатая к сиденью, не успевает проследить смену верха и низа, света и тьмы и падает в свинцовую, медленно колыхающуюся, как масло, в своём независимом ритме тяжёлую воду Москвы-реки. Вода через разбитое окно моментально заполняет кабину, машина плавно завершает последний оборот вокруг продольной оси. Женечка по-прежнему неподвижна и не предпринимает никаких попыток выбраться; вспенившаяся вода достигает её ноздрей. «Какой противный вкус», – успевает заметить Женечка. Глаза щиплет, холодная вода устремляется в лёгкие, расширяет, утяжеляет их. Невозможно дышать водой, стать рыбкой. Женечка пытается дышать водой; самое ужасное – невозможность дышать водой: лёгкие разрываются… Водитель переходит, бродит с одной радиостанции на другую – я терпеть не могу, когда так делают, но молчу: не всё ли мне равно? Мне всё равно. Я не успела опомниться от видения, как я в машине дышу водой Москвы-реки, уравнивая своё прекрасное тело с грязными водами. Слушать, как мелодии и голоса хаотично сменяют друг друга, превращаясь в подобие несуществующего говора вперемешку с обрывками песен, несравненно приятней, чем тонуть в Москве-реке во сне. Привидится же такое! Машина по-прежнему ровно несётся по набережной, и я дышу не грязной водой, а выхолощенным воздухом салона. – Ей, такой хрупкой, звонкой, тонкой, гибкой, как лоза, – вьётся, гнётся, раскачивается слегка, идёт, играяу как по канату в завтра из вчера, дрожа, – она везде и нигде её нет – подходит «Женечка». Будто бы обо мне? Да и голос знакомый. Я знаю этот голос. Он немного дрожит от волнения, я подаюсь вперёд, будто это поможет мне быть ближе к рассказчику. – Простудилась? Женечка говорит чуть хриплым шепотом низко: – Не-е-ет. – Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают. Она мотает головой: – Не-е-ет. Я, глупая старая женщина, наконец догадалась: – Целовалась? Она улыбается и кивает. – Да, да, да!!! Да это же Саша! Средних лет ведьма, это с ней я говорила о поцелуях, это Сашин голос, молодой, мог бы принадлежать шестнадцатилетней девушке, а служит Саше. Она старше меня лет на пятнадцать. Саша всегда обеспокоена тем, как она выглядит, хочет казаться моложе. Смешно! Настоящую ведьму такие пустяки не беспокоят! – Не переключай, – стучу по плечу водителя, – оставь, я слушаю! Я слушаю всё внимательнее. Я уже встречала таких – старые ведьмы, неважно, сколько им лет, это их суть – старые ведьмы. Никак не пойму: что же их так цепляет во мне? Почему каждая норовит вонзить в меня зубы, обмотать свою морщинистую шею моими бусами? Чтоб ты задохнулась, проклятая! Напялить мою оправу, обтянуться таким же, как у меня, платьем (того и гляди, треснет по шву) и оторвать, отлюбить мужика, который посмотрел на меня с восхищением. Одна Саша проникла глубже: поняла, что только если душу вытрясти, тогда полегчает! Сука, думаю я. Сука! Сука! Сука! Она читает свой рассказ, как она хочет поменяться со мной телами: своё старое на моё молодое! Ничего у тебя не выйдет, думаю я. Не получится. Кто предупреждён, тот вооружён. Посмотрим, кто кого, сука! Поглядим! Я, не теряя ни секунды, начинаю плести вокруг неё силки. Осторожно. Внимательно. Тихо. Силки сплетены, подвешены в верхнем мире, мы обе: она и я – из верхнего мира. Силки подвешены над ямой, прикрытой летней травой. Для кого-то она станет могильной, мстительно думаю я, не получится у тебя, Саша, ничего! Мне нужно, чтобы Саша с разбегу попала в подготовленные мною сети – они вздёрнут её свернувшееся клубком тело в воздух, лопнет конопляная верёвка: она выдержала бы пятьдесят килограммов, как у меня; если бы попалась я, то верёвка не порвалась бы и я не свалилась бы в яму с заострёнными кольями на дне – в охотничью, тщательно подготовленную мною яму. Пахнущую пенициллином и грибницей яму. Для тебя, Саша, всё для тебя, дорогая! Длинные гифы и тончайшие корни, как седые волосы мертвецов, свисают с отвесных чёрных земляных стен. Саша с налёта попадёт сначала в силки, сеть затянется, конопляная верёвка порвётся, и спелёнутая Саша рухнет прямо в ощерившееся кольями дно ямы, как в пасть дьявола. По пути её тело (что же ты, Саша, набрала столько лишнего веса? Худеть, Саша, надо худеть) нанижется на острые колья – они лишь чуть замедлят падение – беззвучное скольжение по ним, гладким, заточенным, белым, становящимся после тебя, Саша, красными. «Добро пожаловать домой, Саша!» – мстительно сказала я, смакуя каждое слово. Нет-нет, эта картинка не имеет ничего общего с физической действительностью, но абсолютно точно передаёт действительность ментальную. Саша как раз читает последние строчки. Душа Женечки – тонкий, лёгкий, медленный дымок – зависает над букетом колдовских цветов. Я тоже глотаю запах фиалок и поднимаюсь над собой. Пока душа её дремлет, нежась над цветами, моя на секунду задерживается над двумя телами, и я решаюсь – быстро проникаю в дыхательное горло Женечки, распираю лёгкие, попадаю в кровь и мгновенно распространяюсь по телу вплоть до самой последней клеточки готового выпасть тёмного блестящего волоска. Волосок медленно падает. Я в теле Женечки встаю, мы движемся в противоположных направлениях – когда он достигнет пола, я уже буду далеко. Прочла Саша неплохо: голос дрожал немного, не привыкла ещё, но это даже хорошо: добавляет искренности, хотя куда больше: она физически не может врать, вот и выдала свои планы, опосредованно, но выдала. Но неплохо прочла, хоть и волновалась, а главное, вовремя: теперь я знаю о её планах и смогу сыграть на опережение. Легко! Даже слишком легко. План обезвреживания Саши готов. Посмотрим, кто кого, сука! Женечка лениво потянулась на заднем сиденье. Закрыла глаза. Будто спит. Когда она спит, никто не даст ей тридцатник. Двадцать – не более! Лицо под флёром юности. Чистое. Прозрачное. Женечка расслабилась, почти уснула. Автомобиль по-прежнему несётся по влажной трассе, временами взлетая, но ничего более надёжного, чем летящая твердь, и представить себе нельзя. У меня две недели, успею. Две недели до дня рождения Саши. Скоро она позвонит и пригласит меня в кафе, а до этого я должна раздобыть несколько безобидных, никто бы не подумал, что магических, вещей: первое – подарок от души для меня от Саши, второе – она должна принять от меня деньги, это будет её долг мне, и третье – ветреный яркий летний, на воде, на земле, на мосту, на камнях, между солнцем и сумерками день. Первые две вещи я добуду без труда, а третью, летний день незадолго до её дня рождения, подарит мне мой небесный покровитель – если, конечно, я его как следует об этом попрошу, а я это умею! Сыграть на опережение? Нет ничего проще – даже не интересно! Ну, вперёд! Погнали! – Алло, Саша, ты мне нужна! Она добрая. На этом и сыграем! Наивная, как шестнадцатилетняя девушка, под стать своему голосу. – Да, – сразу отзывается она, – что я должна сделать? Ты же знаешь, как я тебя люблю! Знаю, подумала я. – Саша! Ты слышишь меня? – Она слышит: её дыхание становится громче и чаще. – Саша, ты слышишь меня? – Она слышит, точно, но от приятного волнения не может ничего сказать: слишком волнуется. Я специально повторяю её имя: нет ничего слаще, чем звук твоего имени из любимых уст. Самый сладкий голос получается, если добавить донникового мёда. Бедная Саша, попалась – ну как отнять конфетку у ребёнка; право слово, мне даже неудобно, что всё так просто! Я добавляю ещё мёда, хотя куда уж больше. – Саша, – пою я, плавя донниковый мёд. Саша зашлась в немом удивлении: распробовала, наслаждается льющейся в её ухо сладостью цветущего луга. Саша слишком голодная, слишком падкая на любовь, и Женечка поддала ещё любви, ещё солнца и цветочного аромата. – Саша, Саша, ты меня слышишь? Саша, как сомнамбула, прижимает изо всех сил телефон к уху – так, что больно и жарко, так сильно она прижимает телефон, старенький филипс. Саша не может говорить, только дышит прерывисто. «Много мёда, – думает Женечка. – Убавить надо, а то она прямо сейчас от сладости умрёт». Мёд из уха течёт в горло тёплым и вязким комком – вот Саша и не может говорить. Женечка добавляет в свой голос родниковой воды, и он становится чище, холоднее. – Саша, приходи к нам во двор музея: завтра у нас выставка антиквариата и винтажа на открытом воздухе. Кроме того, ты сможешь поучаствовать в моём проекте – сфотографируешься у лучшего фотографа Москвы. Про антиквариат я сказала специально: Саша старается быть благодарной. Женечка мысленно видела, как обеспокоенная Саша ходит по квартире в поисках достойного подарка для неё, Женечки, – антиквариат подойдёт. «Ставлю галочку: подарок будет. Завтра я попробую обрести второй ингредиент – денежный долг мне: мы сходим в кафе, после разговора со мной её ещё долго будет тянуть на сладенькое; в попытке повторить ощущения от моего голоса она, расслабленная и счастливая, не рассчитает деньги, наберёт сладостей, я ей любезно одолжу, и через две недели на её день рождения я сделаю то, что должна. Опережу её. Только бы она ничего не заметила!» – думает Женечка. Два дня до середины августа. Почему она мне не звонит? Пора. Женечка смотрит на айфон, будто под её взглядом он сам пошлёт вызов Саше. Пора уже. Уже пора. Почерневшее солнце в окне Женечкиного пентхауса неподвижно зависло в самой высокой точке. Заснуло оно, что ли? Или умерло? Звонок. Беру трубку. – Да, слушаю. Кто это? Я, конечно, знаю, что это Саша. Но делаю вид, что не узнала, чтобы уничтожить её уверенность в себе. Выбить почву из-под ног. – Женечка, привет, это я, не узнала? Это Саша. У меня день рождения послезавтра, а я одна, совсем. Прошу тебя, приходи в «Шоколадницу» на Китай-городе! Сможешь? – Конечно приду, Саша. Ты ещё сомневалась? Да. Просто посидим в кафе. Да. Там же. Отлично, – говорит Женечка. Представляю, как у Саши сейчас едет крыша: она же не знает, что я слышала её рассказ и сейчас она удивляется, что в жизни в точности повторяется всё, что сама Саша придумала. Наивная. – Саша, ты мне нужна. Нужно наказать одного человека. – Конечно. – В Сашином голосе сквозит недоумение. «Фея-Женечка хочет кого-то наказать? Интересно, кого? Я его знаю?» – прикидывает Саша. – Конечно помогу, – говорит ведьма Саша, – для тебя, дорогая, всё что захочешь. «Силки затягиваются, – думает Женечка, – Саша сама себя накажет». Августовское солнце долго не соглашается упасть. Всё стоит и стоит неподвижно в раздумье над городом. Ещё два оборота Земли вокруг своей оси вблизи чёрного солнца. Через пару дней Саша ждёт в кафе. Входит Женечка. Зорко, как снайпер, отмечает взглядом букетик фиалок. Саша, Саша, ночные фиалки – какая древняя, смешная, простая, как ты сама, магия. Слишком простая для меня! В моей сумочке в красной бархатной коробочке подаренная тобой, Саша, серебряная ложка – громоотвод, если твой покровитель, Саша, попытается помешать мне. Я тянусь своею тонкой рукой к букетику ночных фиалок. Тянусь театрально, слишком наигранно, но для Саши – в самый раз. Саша смотрит во все глаза – всё идет, как она задумала! «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, дорогая, ты даже не успеешь передумать – не успеешь передумать, потому что мне нужно то же, что и тебе, – поменяться телами. Вот бы ты удивилась, если бы узнала об этом, только не передумай», – молится всем чертям Женечка. Саша безмятежно впускает мою душу в своё сорокапятилетнее тело. Саша – ведьма в первом воплощении. Знала бы она, что моё «прекрасное молодое» тело неизмеримо, на несколько порядков старше её крепкого, не испорченного многократным колдовством, она очень сильно удивилась бы. Саша убегает в моём теле быстро, даже волосок падает медленней: наивная ведьма даже не поняла, что сменяла шило на мыло, да и не поймёт: серебряная ложка не даст и долг мне. Она теперь всё забудет: мёд, мёд ей в уши и в горло, мне не жалко мёда забвения для неё – солнце, донник, летний день – она идёт, задевая длинными ногами стулья, – не привыкла ещё. Завтра утром она увидит в зеркале вместо прекрасного Женечкиного лица, на которое она рассчитывала, маску смерти. Лицо тысячелетней ведьмы. Ведь ты, Саша, думала, что я фея? Саша, Саша, разве можно в твои, теперь мои, сорок пять быть такой наивной дурой, дурочкой, ласково думаю я. Знала бы простодушная Саша, сколько времени и денег каждый день мне приходилось тратить на поддержание иллюзии свежести – одно заклинание флёра юности на кожу лица занимало двадцать минут моей жизни, которой и так мало осталось. Теперь это Сашины заботы. Как удачно всё сложилось: у меня теперь хорошее тело. Чистое. Крепкое. Неиспорченное. Я встала, оперлась на столик. Зря она не взяла фиалки. Я сожгу их, и она никогда не сможет вернуться в своё тело. Я огладила сильными руками чуть полноватые бёдра. Потом наклонилась над столом и ловко схватила букетик ночных фиалок. Держу их крепко, от этого они вянут на глазах. – Люби меня, не покинь! – пропела я и пошла к выходу, привыкая к Сашиной пружинистой походке. Милые кости Не верится, что только вчера мы с Кёртисом миновали высокие непроходимые леса. Крупнолистные деревья со стволами, покрытыми толстой, прорезанной глубокими трещинами корой. Густой подлесок. Добраться сюда уже подвиг, а дальше – так вообще фантастика. Осталось преодолеть последний мост через пропасть. Качается мостик. Каждый шаг – это отдельная история, отдельная качка. Отдельный прыжок – отталкиваешься и балансируешь, раскачиваешься – ищешь колеблющуюся срединную линию. Нащупываешь. Нанизываешь собственный центр тяжести на эту вертикаль. Потом проверяешь – нашла или нет? Скорее нет, чем да. Шаг. Не туда. Верёвочный мост над пропастью ходит подо мной из стороны в сторону, как качели, только качели ходят в направлении твоего движения, а мостик поперёк. Поэтому так трудно удержать равновесие, как канатоходцу: голова неподвижна, бёдра раскачиваются со средней амплитудой, а ноги, как перевёрнутый метроном, рисуют дугу максимально. Какие глупости приходят мне в голову! Если метроном перевернуть, он не будет работать, потому что в нём работает не завод, не пружина – но и она тоже, но главное не в ней, главное в земле, в силе тяжести, в том загадочном переходе потенциальной энергии в кинетическую. Теперь мы ползём по болотам: они примыкают к подножию гор. Густые зловонные болота. Здесь нет и подобия дорог. Кислый запах разложения. Каждый раз преодолеваешь отвращение, когда ставишь ногу. Под ногами пируют блестящие жуки, полированные, как живые пули с насечками, – никогда не видела таких крупных. Могильщики и крупноглавы с шипами на груди. Ничего не боятся, не складывают лапки, не стесняются. Почва тёмно-серого цвета с нежной, влажной поверхностью, как живая, дышит сероводородом и взрывается пузырями. На краю грязевого кратера копошатся желтоватые крупные гофрированные черноголовые личинки. Красные с чёрным самцы-могильщики работают членистыми лапками и серпообразными челюстями – прокладывают дорогу своей паре к месту пиршества – какая любовь! Любовники, учуявшие запах разлагающейся плоти, в раже самопожертвования отрыгивают пищеварительный сок на гниющее мясо, чтобы их драгоценным личинкам было легче поедать полупереваренные мёртвые ткани. Древесные муравьи, улитки, скорпионовы мухи окружили шведский стол. По островкам суши раскиданы грибы, похожие на варёную, чуть сморщенную морковку с варёными же яйцами, которые лопнут изнутри и оттуда вылезет следующий фаллос. Насекомые, привлеченные запахом помёта драконов, разносят споры таких же падальщиков-растений: цветущие деревья, над ними тучи мух, пьяных от аромата тухлятины. Чуть подальше – гигантский цветок пеликана, как тонкий пласт полупротухшего мяса, разверзнутый гигантским зевом, мешок-ловушка для падальщиков. Пожиратель пожирателей падали. Многоступенчатый падальщик, убийца убийц, пахнущий падалью, – чем же ещё может он пахнуть? Рядом – лилия мёртвой лошади, горячее, соблазняющее мух нежно-фиолетовое, с чёрными волосками, вывернутое наизнанку лоно с воткнутым в него волосатым, в палец толщиною пестиком. Меня до сих пор тошнит от запаха болот. Чем хуже запах, тем меньше людей. Чем меньше дорог, тем меньше дозоров. Здесь никого нет. Поэтому мы здесь. Здесь приют преступников. Сюда-то мне и надо. Я так стремилась сюда, что пришлось обратиться к Кёртису, которого я не видела лет десять точно, а может, и больше, и не вспоминала о его существовании с тех пор, как мы были в рейде. Только в горах можно чувствовать себя свободным. Здесь всегда обретались тёмные личности, у каждого встречного здесь красная метка, ну, или оранжевая, а нормальные люди с жёлтыми, зелёными и голубыми не рисковали: появиться здесь с живой меткой означало дискредитировать себя в глазах власти и получить по возвращении новую степень опасности. Если б не это, то первый, кто организовал сюда платные экскурсии, обогатился бы. Если бы не Сопротивление. Запах здесь – полная противоположность видам. Роскошные виды. Фиолетовое, почти чёрное небо даже днём, яркие, крупные, с кулак звёзды – с равнины таких не видно: мешает насыщенная парами атмосфера, а здесь, в горах, воздух разрежен, и свет звёзд пронзает твои глаза и проникает прямо в душу, и насколько кругом красивые виды, настолько же здесь воняет, воняет так, что привыкнуть невозможно, из-за драконов. Вонючие твари. Подвесная дорога лепится к склону горы. Правда, склон – это очень условно: он почти вертикален, по нему взбирается вверх цепочка деревянных настилов, они обматывают гору по спирали, поднимаясь к вершине. Похоже на сооружение сумасшедшего паука. Да ещё брызги в лицо. Кислые, ледяные. По стене течёт субстанция вроде рассола. Слева пропасть. Справа стена, почти вертикальная стена базальта; прочная – в ней через каждые пятнадцать метров вбиты кованые, почерневшие от времени крючья, на них, как колыбели на канатах, подвешены доски. По ним качаясь, ползу я; только бы не рванул ветер – тогда мои качели разобьются о стену или перевернётся доска, и я полечу в пропасть. Стены скользкие и воняют. У драконов, как у птиц, содержимое кишечника и мочевого пузыря открывается в клоаку – понятно, что у таких крупных животных помёта до фига и от него не спасают настилы. Я упорно ползу на четвереньках. Кёртис пока идёт как человек, но мне уже всё равно, я ползу по спирали за шагом шаг, за доской доска, поднимаюсь всё выше. У меня тяжёлый рюкзак. В нём запрещённые пятнадцать килограммов биологического материала, как у нас это называется. Но, слава императору, здесь нет патрулей. Здесь нет трупоискателей, нет газоанализаторов, которые понатыканы в городах через каждые сто метров. До вечера мы должны добраться к уступу, переночуем на нём и ещё через три часа пути окажемся в приюте. Самом сердце Сопротивления. Неделю назад я нашла Кёртиса. Он не хотел меня брать, но я так плакала, так просила, что он сказал: – Я не знал, что ты такая настырная! Я скромно потупилась. Когда я чего-то хочу, я этого добиваюсь. – Кёртис, я знаю тебя давно! Возьми меня в приют! Мне очень надо! – Нет. – Кёртис, мы шесть лет сидели на занятиях по двенадцать часов в день за исключением дисциплин, разделявших нас по полу! – Нет, – повторил он. – Кёртис, я познакомила тебя с моей подругой! – Нет, – отрезал он, – Она же твоя жена! – Нет, – сказал он, – уже нет, не жена. – Я не знала, извини. У меня остался последний шанс. – Кёртис, – сказала я, понимая, что поступаю подло и даже если он согласится, то я потеряю его навсегда, но мне очень надо! Я мысленно закрыла глаза и прыгнула с моста. – Кёртис, – сказала я противным, мерзким (самой тошно) голосом, – ты помнишь, как ты плакал у меня на плече и я дала тебе свой носовой платок? Было немного не так, но во мне осталась капля благородства и я пощадила его самолюбие. – Хорошо, – сказал Кёртис, не глядя на меня. – Как мы поедем? Полетим? Билеты сколько стоят? – Не беспокойся, – сказал он, – я повезу тебя сам. Я хотела обнять его, но замерла на полдороге, потому что то наше последнее объятие стояло у нас перед глазами. Он сделал вид, что не заметил моего движения, резко повернулся и убежал от меня как от чумы. Я потеряла его навсегда, но сделала то, что хотела. Мне надо! Я отдам за это жизнь… Я знаю Кёртиса со времён студенческих отрядов «отдачи долгов». Я была с ним в одном отряде, он ведущим, я его замом. Всего шестнадцать человек. Тогда мы ни в чём не сомневались. Делали всё как надо. Это сейчас я перелезла баррикады и нахожусь с другой стороны. Противоположной. Была активисткой, а стала преступницей. Кёртис переметнулся ещё десять лет назад, а я только год как. Именно после того похода он исчез, не доучившись два курса. Работы ему было не найти, и он прекрасно это знал. После ухода из института получил красный код и скрылся, а то бы прямиком в тюрьму. У меня стал оранжевый. Сейчас, когда я пошла в горы, у меня тоже уйдёт в красные тона. Когда-то был салатовый, потом двинулся через жёлтый, оранжевый. Будет и красный – как без него? Есть городская легенда, что бывает ещё фиолетовый. Мне кажется, это уже не просто побивание камнями или арест, как с красным, а гораздо хуже – любой патруль, ночной или дневной, может открыть огонь. Я такого не видела, но мать говорила, что после объединения Севера и Юга совсем юной она выступала на стадионе в честь императора и несла штандарт с двурогой луной. Каким-то образом на трибуне оказалась девушка с фиолетовым кодом на спине. Точнее, в районе седьмого шейного позвонка у неё было фиолетовое облако. Моя юная мама видела, как уничтожили ту девушку. В толпе и трудно, и легко скрываться – может, она думала, что среди людей она будет неуязвима, но ей не повезло. – Зря они это сделали, – сказала мать, – снайпер, конечно, прицельнее, но дали залп из противодраконового, чтобы наверняка, и на восточной трибуне осталось пять из девяти секторов. В середине всё сплавилось в чёрный круг диаметром десять метров; подальше от центра, как поваленные деревья, валялись трупы с опалёнными лицами и сгоревшими волосами. Сотни убитых и раненых. Нашу шеренгу разметало, но мы встали и продолжили проход по стадиону, ни одна не бросила флаг, мы дрожащими руками продолжали махать в лад, не сбиваясь с ритма, – сказала мама. – И даже улыбались, – добавила она, как всегда покривив губы. Моя мать, можно сказать, легко отделалась – несколько царапин и подвёрнутая лодыжка, а ещё агорафобия, такая сильная, что передалась мне по наследству. И цвет метки, жёлтая, ниже моей, теперешней. – А почему повысили тебе? – спросила я. – Все, кто получил травмы, были взяты на контроль, – сказала она печально и по привычке потёрла седьмой шейный позвонок. Я росла под этой тенью: «одна сволочь в электричке говорила» или что-то в этом духе перед тем, как рассказать какую-то новость или анекдот, за который могли бы посадить. Но если бы не тот случай на стадионе, то я могла бы вообще не появиться на свет! Мама рассталась с подружками и поковыляла на автобус, тогда-то к ней и подошёл худой высокий парень: – Девушка, давайте я вас провожу! Моему будущему папе было не по пути, а значит, до патруля он не успел бы вернуться домой, и мама с бабушкой оставили его ночевать. А потом появилась я. У мамы жёлтая метка, у папы тоже – в таких случаях младенцу давали салатовую, на понижение уровня угрозы, вроде небольшого аванса. Как говорили тогда, сын за отца не отвечает, в моём случае – дочь за мать. В нашей небесной стране код ставится сразу в роддоме – голубой (если ты, конечно, не отпрыск диссидента – они-то сразу получают жёлтый). Если отец или мать сидели, то оранжевый – тогда в детском саду и школе никто не решается дружить с таким ребёнком. Каждый проступок стоит от десяти до пятидесяти баллов, а переход цвета происходит, когда число штрафных баллов перевалит за тысячу. Так и живём. За время социальной жизни: детсад, школа, институт – у меня как раз набежала тысяча, и я прошла процедуру изменения цвета. Это не больно, только неприятно: было жёлтое, такое многообещающее облачко, а теперь оранжевое – наглядное свидетельство приближающегося конца. Да плевать – жить в такой стране и хвататься за жизнь как-то отвыкаешь и становится всё равно, когда тебя или ты кого-то. Иногда твои цели становятся важнее жизни. Твоей или чужой. А Кёртис, когда дезертировал, получил сразу две тысячи, и с прежними баллами у него зашкалило за красный цвет. Мне тогда пришлось, как его заместителю, заканчивать рейд за него. Он – такой большой и сильный, высокий, мускулистый – сломался на первой же деревне. Это было как раз здесь, десять лет назад. Эти места мы прошли вчера и теперь забираемся ещё выше в горы. Наконец мы вышли на уступ, где проведём ночь. Если бы не запах драконьего дерьма, то обстановка была бы вполне романтичная. Кёртис уже не дуется на меня. Посматривает искоса. Я делаю вид, что не замечаю его взглядов. Не хочу смущать его. Он рассказывает мне о правилах в приюте преступников, как они себя называют. – Ты, главное, там смотри, делай как все, – говорит он. Это я и сама бы догадалась, умник! Но молчу. Сосредоточенно жую сушёные яблоки. Еду нести сюда тяжело. Поэтому Кёртис сказал мне купить сушёных яблок. Я взяла на себя и на него. Дольки тонкие и лёгкие. Положишь её на язык, и она постепенно набирает влагу. Становится мягкой, чуть скользкой. Теперь её можно разжевать медленно, с чувством, с толком, с расстановкой. Кёртис знает, где набрать воды. Родник под крышей, понятно от чего – от драконьего дерьма. Кёртис наливает мне в кружку воды, и мы чокаемся с ним без тоста, хотя – какой тост, мы же пьём воду! Он знает, зачем я здесь, и понимающе смотрит на мой рюкзак. – Тебе выделят бочку. – Мне одной? – Конечно одной. Я киваю. – Всё делать должна ты сама. Я опять киваю: понятно, что сама, кто ж за меня будет делать! – Уксус будешь менять раз в неделю. Внизу бочки вынешь затычку, спустишь отработанный и выплеснешь на болота. «А, понятно, – подумала я, – почему болота внизу и насекомых полно – там ведь как накрытый стол для них. Особенно много падальщиков. Пир. Шведский стол. И кислый запах. Как будто на овощебазе, в цехе квашения капусты». Наш разговор не портит нам аппетита, и нас не посадят за него. На равнине нас бы сразу забрали. Но там, в долине, мы не стали бы обсуждать такие вопросы. Молчим. Это меня как раз не тяготит. Я могу молчать. В основном всё происходит у меня в голове. Здесь холодно. Но костёр зажигать нельзя, потому что ночью у драконов самый гон. Если развести на плато костёр, то они слетятся как бабочки на свечу. А так они летают, шелестя крыльями, мимо нас в темноте. Мы с Кёртисом смотрим на них, прислонившись к каменной груди горы. Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражались за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болталась в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах (для них, конечно). Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать: приходилось слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби – огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби – бились крыльями, потом полчаса тишины и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь. Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу, то после этого они или становятся хорошими товарищами или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце – и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю. Я инстинктивно пощупала воротник блузки – на месте ли маячок. Кёртис смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Надеюсь, он не заметил моего невольного жеста. Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд «отдачи долгов» прочесал деревеньку на предмет запрещенных биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны. Всё подлежит сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, будто они нас не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис картинно поднял огнемёт и зажёг костёр. Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней. По отдельности люди никто, все вместе – мы сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Искры снопами, иногда фонтанами беззвучно летели, как мелкие мотыльки, в небо, кружили над нами, над огромным костром. Доски, прогретые пламенем, подымающимся снизу, вспыхивали ослепительно-белым, обваливались с треском, падали, поднимая в воздух облака искр и тонкого, пахнущего смолами, чем-то горьким и чем-то похожим на съестное дыма. Деревенские впали в транс, как и мы, впрочем. Они сидели полукругом вокруг огня, за ними стояли мы. Мы охрипли. Отбили ладони. Опалили брови. В сердце пусто. Костёр ровно гудел. Встала старуха и, как подрубленное дерево, упала в огонь. За ней ещё одна. Ещё и ещё. Мы окаменели. Кёртис крикнул: – Держите их! Мы схватились за руки и попытались, как рыболовной сетью, сдержать остальных, но они ныряли в крупную ячею наших рук. Тогда мы, чтобы сохранить хоть кого-то, обняли первых попавшихся деревенских, чтобы удержать их. Мне попался мальчик лет шестнадцати. Я схватила его, обняла. Он тащил меня, как нарост на своём теле, волочил, как сломанную ногу, – мне удалось повалить его за четыре шага от огня. Трещали волосы на голове; я обняла парня, прижалась грудью, обхватила бёдрами, а руками изо всех сил вцепилась в траву, пригвоздила его к земле. Я слышала, как кто-то ровно воет охрипшим голосом – заткнись наконец! Да это же я вою! Я держала парня, пока не погас огонь. Костёр догорел. Светало. Шестнадцать человек мы всё же спасли. Все наши лежали на земле, не разнимая рук. Один Кёртис стоял, опустив по швам пустые руки – значит, не шестнадцать, а пятнадцать спасённых. Что теперь будет? Я встала, подошла к Кёртису и обняла его. Он осел на землю. Я прижала его голову к своему животу и стояла неподвижно, пока он не перестал рыдать. Потом я отключилась. После нашего возвращения мне повысили до оранжевого цвет тату на шее. Кёртис заочно получил красный код. Потому что исчез. Отвечать за провал пришлось мне. Но никого, слава императору, не посадили. И вот поэтому через десять лет Кёртис взял меня с собой в память о прошлом. В приют преступников в горах, где он жил с тех пор, как исчез тем утром и оставил меня одну. Зато теперь, когда я перелезла через баррикады, мы с Кёртисом с одной стороны. Со стороны преступников. Ходим по лезвию или над пропастью, кому как нравится. В любой момент можем умереть. Я ничего не боюсь. Главное – сделать то, что я задумала. С помощью Кёртиса. Он – главная фигура в моей партии. Король. Я – королева. Ферзь точнее, ну да ладно. Вперёд, ферзь. Вперёд, королева! Мы поднялись в приют преступников. Я поздоровалась. Никто не ответил. Даже не посмотрел. Своеобразная такая вежливость. Кёртис отвёл меня во внутренний дворик, похожий на колодец, окруженный двухэтажной лёгкой галерейкой, показал мне бочку на помосте под навесом. Я развязала рюкзак и вытащила завёрнутые в несколько слоёв вощеной бумаги, чтобы не просачивался запах, похожие на спелёнутого младенца останки. От бабушки остался только череп, от матери – череп, правая рука и стопы. От папы – голени, левая стопа, на которой не хватает трёх пальцев: детская шалость – попал под трамвай, когда бежал на перемене в школе за халвой. Пальцы отрезало как ножом, но, странно, халву так и не разлюбил. Череп и левая рука, до ужаса похожая на мою. Я выложила останки в бочку, залила уксусом. Спускала уксус раз в неделю в течение месяца. Вынешь пробку внизу бочки, по жёлобу отработанный уксус сольёшь в поставленное под помостом ведро, забьёшь пробку. Пойдёшь и выплеснешь с самой верхотуры вниз. Как всё сольешь, заливаешь свежий уксус. Побегаешь с ведром, так и есть не хочется. Через месяц сливаешь, забираешь свои кости и передаёшь бочку следующему. Потом кости хорошенько промываешь, чтобы кислота не работала больше. Теперь каждый день трёшь родные кости песочком сырым, выставляешь в центр двора на самое солнышко. На следующий день опять влажным песочком – и на солнышко. Центр двора весь уставлен медными тазами с черепами. К концу второго месяца они становятся чистыми, гладкими, слегка пористыми, с тонкими зазубренными швами между костями. Я заметила, что нижняя челюсть более плотная, не такая пористая, как верхняя. Кто там побивал челюстью осла войска, верно, нижней, плотной и твёрдой. А, вспомнила! Самсон побил ослиной челюстью тысячу филистимлян! К концу второго месяца я натёрла кости воском. Они стали лёгкие, белые-белые, отполированные песком, просушенные солнцем, гладкие и блестящие. Вечные. Красивые. Я получила то, что хотела. Кёртис сделал для меня трёхэтажный, похожий на пагоду ковчег, дароносицу – да как вам будет угодно назвать – из кедра. Запах хвойный от него, а от костей медовый, тёплый. Милые кости. На первом этаже папины, длинные, на втором – мамины, на третьем, небольшом – бабушкины. Всё готово. Прошло два месяца с тех пор, как я переступила порог приюта. Пора спускаться. За два месяца молчания я передумала обо всём на свете. От модели вселенной до первых детских воспоминаний. У меня такое чувство, что я разучилась говорить. Здесь вообще редко разговаривают. Всё больше молчат. И в глаза не смотрят. Делают своё дело. То же самое, что делаю я. Подъём в пять утра. Я всегда приношу воду сразу после подъема, пока не жарко. Но жара тоже нужна. Чтобы кости просушить, прокалить. За день надо принести пять вёдер воды для умывальников, кухни, стирки, надо спуститься к источнику рядом с площадкой, на которой мы ночевали с Кёртисом, когда подымались сюда, откуда мы наблюдали за брачными играми драконов. У них всё хорошо. Она снесла яйца, высидела их, слезла голодная и похудевшая – это было заметно даже на глаз. Вчера она столкнула птенцов с вершины горы и они, благополучно расправив мелкие полупрозрачные крылышки, с писком спланировали на дощатые крыши подвесной дороги – слава императору, что не мамочка. Мне показалось, что она даже крыльями хлопала с гордостью, когда собирала своих мелких. Что-то папаши не видно, не знаю, где он. Кёртис провёл эти два месяца со мной в приюте. К нему приходили разные с красными метками, один даже с фиолетовой или мне так показалось, потому что он был негр. Наверное, показалось. Я свела старую метку, вернее, мне ребята свели, таким же путём: песком с уксусом. Вытатуировали новую. Хотели голубую – издеваются черти, к моим годам голубой уже ни у кого нету, в лучшем случае зелёная, – я говорю, делайте жёлтую вместо моей оранжевой. Последний день на вершине, в приюте преступников. Хорошо бы Кёртис проводил меня вниз. Я оделась, теперь самое главное: кладу на плечи пелерину вроде монашьей, чтобы плечи не натереть, потом подставки, высотой чуть выше макушки, на подставки – ковчег, сверху на всю эту конструкцию – шаль индиго, как у всех девушек в нашей небесной стране, только у них под шалью пустая подставка из папье-маше, а у меня – ковчег с родными костями. Теперь я не боюсь ни ночного, ни дневного дозора. Если бы меня по дороге сюда взяли с останками, то привязали бы к позорному столбу и заставили смотреть, как сжигают дотла милые кости. Я готова. Можно спускаться. Я активировала свой маячок. Когда я пришла, никто меня не обыскал, я же пришла с Кёртисом! Я вышла во двор. Солнце шпарит как сумасшедшее. Он обалдел: такая я была красивая, невозмутимая, счастливая в своей синей шали индиго. Королева. Ферзь, а он сильнее короля. – Пойдёшь проводить меня? – спокойно спрашиваю я, дрожа внутри, как ртуть, а внешне не подавая виду. – Конечно пойду, – говорит он. Маячок посылает сигналы в пространство. Я успела сделать всё что надо. У Кёртиса впереди пять часов, у меня – вся жизнь. Я давно договорилась с дозорами, с императорскими войсками. Ради родных костей я готова на всё. Я получила их, заплатив жизнью Кёртиса. Из-за моего неистового желания иметь родные кости я предала его. Через пять часов, когда мы спустимся, у подножия горы Кёртиса встретит капитан императорских войск, мой мальчик, которого я спасла тогда, десять лет назад, у костра из родовых костей его деревни. Я получу родные кости, я выкупила их за жизнь Кёртиса. Мой мальчик получит Кёртиса. А Кёртис получит костёр. А я уйду, не оглядываясь, покачивая бёдрами, неся тяжёлую голову на одном уровне, неподвижную голову с милыми костями. И выброшу уже ненужный маячок в болото. Так странно. Сначала родители носят тебя на руках, а после их смерти ты носишь их у себя в голове. Всю оставшуюся жизнь. Демон-хранитеаь Он – молодой, года двадцать четыре, ей – сорок восемь. У неё длинные белокурые волосы, у него – короткий тёмный ёжик, У неё ясные серые, у него – пронзительные чёрные глаза. Она – скромница с явным комплексом отличницы, перфекционистка из перфекционисток, а он – пофигист, хулиган, сквернослов, выпивоха, гулёна и нахал; она – чувствительная и нежная, он – язва и терпеть не может сюси-пуси; она – женщина, он – её демон-хранитель. Она обняла своего демона-хранителя правой рукой за шею; левая у неё была занята, как всегда, как у всех женщин, сумкой. Странно, но больше всего её смущало не то, что она стоит посреди тёмного безлюдного парка и обнимает молодого человека моложе себя в два раза, с которым даже ещё не познакомилась, а смущало её именно то, что она по глупой привычке не бросила эту дурацкую сумку и не обняла своего демона-хранителя; впрочем, в тот момент она ещё не знала, что он её собственный демон-хранитель, не как у всех – ангел, а демон, демонический демон, от которого кипит кровь, не обняла его обеими руками покрепче, но так и не бросила сумку, а просто держала в левой проклятую сумку и молча стояла рядом с ним, обнимая за шею одной рукой. Тогда Даша и представить не могла, когда обнимала правой рукой своего демона-хранителя, что через несколько дней уже будет работать у господа бога, в дальнейшем именуемого Г. Б., сценаристом. Как она попала на эту работу – отдельная история; она даже на кастинг сценаристов, точнее собеседование с богом, ходила, прошла все тесты и даже написала пробный сценарий. Богу понравилось. Он вообще-то странный – это Даша замечала, даже когда на него ещё не работала, он такие сценарии воплощал, что, казалось, какой-то тупой сценарист один и тот же сценарий для всех пишет. Теперь-то, работая на Г. Б., Даша знает, что там большая группа и пишут разное в меру своих способностей: разные сценарии для одних и тех же людей, а выбирает, который воплотить, именно бог, и чувство юмора, или иронии, или сарказма у него, конечно, странное, ведь в жизни случается именно то, что, казалось бы, нарочно не придумаешь. Даша по жизни часто встречала такие сценарии. Или вот иногда ты боишься чего-нибудь особенно сильно – так кажется, бог слышит твои мысли и нарочно сделает так, как ты больше всего не хочешь, чтобы было. По самому худшему варианту, как нарочно, а может, и правда услышал – что ему стоит? Даша думала, что тупые сценаристы нарочно пишут для неё и других людей такую ерунду, а бог сидит себе на облаке и выбирает нарочно самый дурацкий сценарий, чтобы посмотреть: «Ну-ну, как ты теперь будешь выкручиваться?» – вот тогда-то Даша и взбунтовалась. Не захотела участвовать в этом фарсе. Она думала, что Г. Б. не узнает об этом, но на этот раз всё оказалось не так, как она думала, и похоже, не совсем так, как думал он, а это ещё вопрос – может, у него вообще склероз или бога маразм замучил и ему было решительно наплевать на Дашу и на её бунт? Осенним вечером взбунтовавшаяся Даша (а бунт выражался в том, что она перестала мысленно вести с богом непрерывный внутренний диалог, который вела лет с четырнадцати, и строптиво молчала с ним) пошла вечером в парк неподалёку от своей новостройки. Парк был достаточно дикий, чтобы доставить Даше удовольствие. Народу не было. Дашу это успокаивало. Чёрные стволы деревьев, жёлтая и красная листва, отражавшаяся в холодных, гладких, как чёрное отработанное моторное масло, прудах, навели Дашу на грустные размышления о бренности бытия, в чём Даша ощущала особенную хрупкую и трагическую красоту, которая сильнее проникала в сердце, когда была слишком близка, слишком похожа на смерть, а близость смерти всегда придавала существованию красок, на пороге смерти ярче чувствуешь жизнь – это Даша знала давно. Даша нашла скамейку на берегу пруда и только устроилась, как с другой стороны подсел молодой человек. Она, занятая своими невесёлыми мыслями, не обратила на него внимания. – А давайте я угощу вас горячим кофе, – вдруг сказал он. Ничего больше, чем чашечку горячего кофе, Даша в этот момент не хотела и с интересом посмотрела на молодого человека. Куда он её пригласит? От кофе Даша решила не отказываться. Она кивнула и посмотрела по сторонам: в парке никого кроме них. Небо было ярко-синим. Солнце село полчаса назад, но в воздухе была растворена толика закатного красного света. Даша обратила взор на собеседника и увидела, что на скамейке между ними возникла большая шахматная доска, а на ней стояли два пластиковых стаканчика с дымящимся густым чёрным кофе, а вместо фигур были расставлены в правильном порядке шоколадные и песочные печенюшки вместо старших фигур и шоколадные конфеты типа «Осенний вальс» и «Вечерний звон» с цельными орехами на верхушке в золотой и серебряной фольге вместо пешек соответственно. – Вам со сливками? – спросил он. – С коньяком, – улыбнулась Даша. – Ваш ход, – сказал юноша. Она пошла конфетой на е2-е4. – Лучший из ходов! – одобрил молодой человек и сходил d7-d5. Даша автоматически съела подставленную пешку и отхлебнула кофе с коньяком. Вечер нравился ей всё больше. Следующие фигуры исчезали с доски в хорошем темпе, миттельшпиль выигрывала Даша и сыто улыбалась. Её противник тоже получал удовольствие от игры. Кофе в её пластиковом стаканчике не кончался и не остывал, но Даша не замечала этого. Эндшпиль. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=42547843&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.