Друзья из Сары-Тепе

Друзья из Сары-Тепе Самуэлла Иосифовна Фингарет Туппум (Глиняная табличка) Ребята из 4 «Б» отправляются в увлекательную экспедицию. На просторах Средней Азии юные путешественники откроют для себя много нового: познакомятся с другой культурой, проникнутся её историей. Их путь пройдёт через тёмные средневековые пещеры, впечатляющие своей глубиной, наскальной живописью и многочисленными тайнами… Самуэлла Иосифовна Фингарет Друзья из Сары-Тепе © С. И. Фингарет, наследники, текст, 2017 © Р. С. Гудзенко, наследники, иллюстрации, 2017 © ЗАО «Издательский Дом Мещерякова», 2017 * * * Глава I Севка Клюев ворвался в класс и замер на пороге. – Ребята, – крикнул он, стоя в дверях, – я еду в экспедицию! – А я на Луну! – заорал Вовка-маленький. – А я на Юпитер! – пискнул Верзила. У Вовки Верзилы голос был тоненький, как у девчонки. – Чур, я на Марс! – крикнул Вадик. – А я на Сатурн! – крикнул кто-то. И пошло и поехало… – Из пушки на Луну! – «На Луну» уже было! – А я на Венеру! – У твоей-то у Венеры нет ни капли атмосферы! – Я правда еду в экспедицию! На Севку никто не обращал внимания. – Космонавты, – орал Вовка-маленький, – кто наш враг в космосе?! – Астероиды! – По астероидам – огонь!!! – Тс-дзинь-дзинь! Фиить-фьють-фиить-фьють! Дуум-ззз! Инь-инь-инь-инь-инь! Сссс-ссс-ссс-сссс! Тинь-тата-тинь-тата! Д-д-д-д-д-д-д! Бельгийские браунинги, американские кольты, русские наганы, немецкие парабеллумы, английские веблей-скотты[1 - Различные виды пистолетного оружия.], современные автоматы – всё это со свистом и грохотом застрочило в потолок. Тут уж Севка обиделся. Он сам вооружил четвёртый «А» – всех мальчишек и даже некоторых девчонок, по желанию. Пистолеты они с отцом выпиливали из толстой фанеры и раскрашивали красками. Получалось совсем как на картинках в книге «Ручное огнестрельное оружие». Севка приготовился крикнуть в третий раз, но передумал. Он просто прыгнул на учительский стол, встал на голову и, болтая в воздухе ногами, сказал: – Внимание! Первого апреля я уезжаю в археологическую экспедицию. Все разом стихли. Только Вовка Верзила хотел было пропищать: «Первого апреля никому не верю», но тут же осёкся. В наступившей тишине раздался голос Веры Степановны: – Клюев, прими нормальное положение. Уф! Севка мигом очутился на полу. Он вышел из стойки значительно лучше, чем делал это на уроках физкультуры. Пока его отчитывали, он успел представить, как разыграются события дальше. Bера Степановна вызовет маму. Мама скажет папе: «Насколько мне известно, в экспедиции зачисляют людей уравновешенных, а не таких, кто от радости забывает, на что дана голова, а на что ноги». Папа ничего не скажет, в их семье он человек молчаливый. Он только посмотрит сначала на Севку, а потом на маму и кивнёт головой. У них всегда так – папа во всём согласен с мамой, а мама во всём согласна с папой, а сын всегда виноват. Но Вера Степановна не вызвала маму, она даже в дневник ничего не записала. Может быть, потому, что Севка обещал присылать из экспедиции письма, а может быть, просто повезло. Вообще-то Севке Клюеву везло в жизни не слишком часто, во всяком случае, не чаще, чем другим ребятам. Но с кем ему действительно повезло, так это с родителями. У Севкиных родителей была масса положительных качеств: во-первых, они его никогда не обманывали; во-вторых, отвечали на все вопросы, а если чего-нибудь не знали сами, то смотрели нужные книги; в-третьих, брали с собой в походы; в-четвёртых, не устраивали истерик, если он иногда схлопатывал «трояк» (правда, Севка старался этого не делать: уж очень обидно мама называла трояки «учительской жалостью»); в-пятых, родителей Севка здорово любил; в?шестых, они были очень хорошие. А с виду родители как родители. Имена у них обыкновенные: Любовь Сергеевна и Андрей Петрович. Работа тоже обыкновенная. Здесь даже дело обстояло не совсем благополучно. С мамой всё было в порядке. Мама кончила библиотечный техникум, работала в библиотеке и заочно оканчивала институт. А вот папа… Папа работал поваром. Конечно, ничего плохого в этом не было. Кто-нибудь должен готовить людям обед, если они не могут обедать дома. Но Севка предпочёл бы, чтоб готовил им обед кто-нибудь другой, а его Андрей Петрович был бы спортивным комментатором, или сварщиком по металлу, или хотя бы учителем. Не очень-то интересно на вопрос: «Кто твой папа?» – отвечать: «Повар». Но в отношении работы отец был упрям и говорил, что не променяет её ни на какую другую. Севку это иногда огорчало. Вдруг оказалось, что профессия повара может на что-нибудь пригодиться. Несколько дней тому назад папа сказал: – В апреле нашу столовую закрывают на ремонт. – Надолго? – спросила мама. – На три месяца. – Прекрасно. А что ты будешь делать? – Подумаю. Потом от папы поступило новое сообщение: – Сегодня я встретил Бориса. Ему как раз нужен повар, и как раз на апрель и май. – Постой, постой, – сказала мама. – Давай-ка с начала и по порядку. «С начала и по порядку» выяснилось, что папа встретил Бориса Яковлевича – своего школьного товарища. Борис был археологом и руководил раскопками в Узбекистане, в таком месте, куда без специального пропуска и пройти нельзя. – Почему? – спросил Севка. – Потому, что раскоп находится на самой государственной границе, за вспаханной полосой. – Что же, археологи так и живут, на границе? – спросила мама. – Живут они в городке, на раскоп их машина подвозит. А городок интересный, он eщё с девятнадцатого века служил пограничным укреплением. Про укрепление мама слушать не стала. – Городок, – сказала она задумчиво, – значит, там есть русские школы, кино, библиотеки, может быть, даже музей. А что, если?.. – Мама посмотрела сначала на Севку, потом на папу. – …А я бы спокойно сдавала экзамены… В этом месте у Севки перехватило дыхание. * * * В экспедицию решили лететь самолётом. Если ехать поездом, то на дорогу уйдёт почти четыре дня, а на самолёте – всего шесть часов. Это было важно, потому что они торопились. Экспедиция приступила к работе 20 марта, а им пришлось задержаться: во-первых, из-за папиной столовой, а во-вторых, из-за того, что Севе надо было закончить третью четверть. Ох и досталось же Севке в этот последний месяц! Не успела мама договориться с Верой Степановной, как все стали считать его знатоком Узбекистана. Кто должен был рассказывать про Турксиб[2 - Турксиб – железная дорога из Сибири в Среднюю Азию, построенная в 1927–1930 годах.]? Сева Клюев. Про ташкентское землетрясение? Сева Клюев. Ему и двух лет ещё не было, когда землетрясение приключилось, но именно он должен был знать, какие конструкции придумали ленинградские архитекторы, чтобы новые дома могли выдержать самые сильные подземные толчки. А когда Ленка Маркова спросила, из чего делалась паранджа, то Beра Степановна сразу же сказала: «Наверное, Клюев ответит нам на этот вопрос». А он и сам не знал. «Ничего, теперь во всём разберусь на месте», – подумал Севка, застёгивая пристежной ремень. По взлётной дорожке ветер гнал колючий весенний снежок. Самолёт взял разбег и рванулся ввысь. Дома и деревья одновременно рванулись вниз. Севка прилип к иллюминатору. Самолёт прорвал облака и полетел над белой грядой. С земли облака казались грязными, здесь они напоминали снег на вершинах гор. Вокруг была холодная, пронизанная светом голубизна. Больше ничего не было. Постепенно ощущение полёта исчезло. Казалось, что самолёт висит неподвижно, а гудящие моторы заняты только тем, что удерживают его в воздухе. – Долго ещё ничего не будет? – спросил Севка у папы. Андрей Петрович взглянул на часы, подумал и сказал: – Минут через сорок начинай смотреть. Севка недоверчиво хмыкнул, но стал следить за стрелкой часов. Папа оказался прав. Сначала гряда облаков кое-где разорвалась, затем стала редеть, а затем и совсем исчезла, будто её никогда и не было. Внизу открылась земля: квадраты полей; леса из крошечных деревьев; синие реки, не шире тех лент, что девчонки вплетают в косички; лужи озёр; многоэтажные дома – меньше домиков на детских площадках; автострады, прямые и узкие, как школьные линейки; горы, превращённые расстоянием в маленькие холмы. Смотреть на это было очень интересно. Потом немного надоело. Но тут как раз самолёт пошёл на посадку. – Ух ты, – сказал Севка, когда они по трапу спустились на лётное поле. – Смотри, пап, в Ленинграде ещё зима, а здесь уже лето. Смена времён года произошла за шесть часов. Папа ничего не ответил, а стал махать рукой и кричать: «Борис, здравствуй! Вот и мы!». Борис Яковлевич бросился к ним прямо на поле. И пока они с папой трясли друг другу руки, Севка успел разглядеть, что Борис Яковлевич был не то чтобы выше, а как-то больше папы. И не то чтобы он был толстым, но был он таким, что если про папу говорили «высокий», то про Бориса Яковлевича хотелось сказать «большой». И голова у него большая, и плечи широкие, и ручищи здоровые. – Мой сын, – сказал наконец папа. – Здравствуй, Сева. – Борис Яковлевич повернулся, и Севка увидел, что глаза у этого большого человека синие, ласковые и немного грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. – С прибытием, брат. Давай рюкзак – и пошли. Саша наверняка уже ворчит. Рюкзак Севка, конечно, не отдал – привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка[3 - Грузовая машина грузоподъёмностью 1,5 тонны.] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках. Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину. Саша проверил, плотно ли Севка захлопнул дверцу, передвинул свою тюбетейку с затылка на лоб, забавно сморщил нос и включил зажигание. – Держись за воздух, старик! «Ух, здорово!» – только и успел подумать Севка. Навстречу понеслись луга, поля, дороги, сады. Среди зелёной травы красными островами цвели полевые тюльпаны. По вспаханным полям двигались машины, за ними следом двигались люди. Казалось, что люди и машины танцевали какой-то слаженный танец. Мужчины были в полосатых халатах, а женщины – все, как одна, в красных цветастых платьях, в красных косынках на головах. – У нас любят красный цвет, посевную хлопка заканчивают, как у вас в Ленинграде осень называют? – скороговоркой, без знаков препинания сказал Саша. – Осень у нас называют золотой, – ответил несколько озадаченный Севка. – И у нас золотой, только у вас – потому что листья на деревьях как золото, а у нас золото на полях вызревает. – Знаю. В школе сто раз проходили. Это хлопок – «белое золото». А вы русский или узбек? – Да кто его разберёт. Вроде бы как русский, а всю жизнь живу в Самарканде. С тобой говорю по-русски, а с узбеком могу по-узбекски. Ещё таджикский знаю. Песни на всех языках петь могу. А невеста у меня узбечка – Зулейхой зовут. – Уже город? – Угу. – Мигом домчались. Полуторка загромыхала по булыжникам узких мостовых. Вдоль тротуаров потянулись нескончаемые заборы – дувалы, из-за которых едва виднелись одноэтажные кибитки-дома. Саша затормозил около калитки такого размера, что она казалась просто случайной заплатой на грязно-белой, плохо оштукатуренной стене. «Ну и дом», – подумал Севка, вылезая из машины. Однако за дувалом оказался большой, чисто прибранный двор с деревьями и цветниками. Земля во дворе была укатанной и твёрдой, как асфальт. Справа стоял белый одноэтажный домик с плоской крышей и узкими окошками, прикрытыми тяжёлыми деревянными ставнями. – Мехмонхона – гостевая. Тут мы и живём, – сказал Борис Яковлевич, кивнув в сторону домика. – Точнее, живём мы в саду, а в гостевой держим вещи. Они свернули влево и пошли по тропинке между деревьями. На ветках деревьев, как свечи на ёлках, тянулись кверху крепкие красные цветы. – Гранаты, – сказал Борис Яковлевич, – а вот и наши хоромы. Они поднялись по ступенькам на длинную широкую площадку – суфу[4 - Суфа – традиционное среднеазиатское низкое сидение, широко используемое при чаепитиях.]. Над площадкой вились виноградные лозы с толстыми резными листьями и усиками, закрученными в сложные спирали. Всё это держалось на кольях, вбитых по краям суфы. Внизу был расстелен брезент. На нём лежало семь спальных мешков. Саша ночевал в машине. «Хорошо спать на суфе, – подумал Сева. – Жаль, что виноград ещё не поспел». Потом он знакомился с участниками экспедиции, потом все сели ужинать. Последним впечатлением этого длинного дня были очень чёрное небо и очень жёлтые звёзды. Небо казалось перевёрнутым. Звёзды висели низко и были каждая величиной с кулак. Глава II На другой день был понедельник. По понедельникам на заставе проходили учения со стрельбой. Работать было нельзя, и выходной день археологов был перенесён на понедельник. Поэтому, когда папа разбудил Севку, все ещё спали. Только Борис Яковлевич проснулся. Он откинул клапан спального мешка и зашептал очень громко: – Значит, Андрей, до площади прямо, а там возьмёшь левее по Алишера Навои[5 - Алише?р Навои? – тюркский поэт, философ, государственный деятель.]. Минут пятнадцать, не больше. – Найду, спи. Севка понял, что речь идёт о школе, и заторопился – занятия начинались в восемь утра по местному времени. По улице они шли быстро, почти бегом. Севка ворчал: – Город называется. Ни троллейбусов, ни трамваев. Ни одного настоящего дома, сплошные кибитки, да и тех не разглядишь за дувалами. Дувалы грязные, хоть бы побелили. Мостовая узкая, какие-то канавки ненужные, и народу никого нет. Андрей Петрович слушал, слушал. Потом ему надоело. – Не с той ноги ты встал, что ли? Или забыл, что мы в Средней Азии? Дувалы высокие, чтобы тень была большая. Улицы узкие, чтобы воздух в них втягивался, как в трубу, чтоб прохладно было. Канавки, говоришь… Мог бы догадаться, что это арыки. Придёт время поливки садов и огородов – в них воду пустят. – А почему дувалы грязные? – Сухо здесь, пыли много, песку. Да ты лучше посмотри, какие ворота в этих дувалах. Ворота и калитки, в самом деле, были замечательные – крепкие, деревянные, сверху донизу покрытые резными узорами. – Ну ладно, ворота красивые. А почему людей нет? – Во-первых, есть. – Разве это люди? – Севка кивнул на двух мальчуганов лет четырёх или пяти. Оба были в тюбетейках, в длинных брюках, но без рубашек и босиком. С деловым видом мальчишки барахтались в пыли. – А это? – Папа показал на женщину, появившуюся из-за угла. – Это называется не «люди», а «редкие прохожие». – Упрям ты, Всеволод. Сколько жителей в Ленинграде, помнишь? – Четыре миллиона. – А здесь сорок тысяч, в сто раз меньше. Из-за жары здесь жизнь начинается раньше, и все уже давно на работе. – Здравствуйте, – сказала женщина. – Доброе утро, – ответил Андрей Петрович. – Разве ты её знаешь? – спросил Севка, когда женщина прошла мимо. – Нет. И она нас не знает. Просто видит, что мы приехали к ним в город, вот и приветствует нас, как гостей. Согласись, что это вежливо. – Если бы все ленинградцы принялись здороваться друг с другом, жизнь в городе просто остановилась бы, и весь транспорт тоже остановился бы. – С этим не поспоришь. Однако смотри, на площади и здесь народу предостаточно. – И дома трёхэтажные, хоть и не совсем современные, но всё равно похоже на город. И магазинов полно. Севка стал читать вывески, протянувшиеся вдоль окон-витрин первых этажей, и чуть с ума не сошел. «Саноат моллари» – было написано на одной, «Болалар дуньё» – на другой. – Посмотри, – сказал он, дёргая за рукав Андрея Петровича, – что это за бред такой? – Ты о чём? – Да вот эти вывески. Написано по-русски, а смысла никакого. – Торопливый ты человек, Сева. Ничего до конца разглядеть не умеешь. Наверху по-узбекски написано, а внизу по-русски. «Саноат моллари» значит «Промтовары», «Болалар дуньё» – «Детский мир». – Почему тогда по-узбекски написано русскими буквами? – Потому что раньше узбеки писали по-арабски, а в годы советской власти у них появился алфавит из русских букв. – Тогда понятно. Улица Алишера Навои была совсем современная. Вдоль асфальтированных тротуаров стояли настоящие пятиэтажные дома с балконами из разноцветных кирпичиков. Перед домами росли деревья. Школа находилась за сплошной стеной толстых ветвистых акаций. Школьное четырёхэтажное здание ничем не отличалось от Севкиной ленинградской школы. И внутри всё было так же. По лестнице бежали ребята. Одни неслись вверх, другие – вниз. Когда противоположные потоки сталкивались, то в воздухе мелькали портфели. Потом пробка рассасывалась, и ребята бежали дальше, кому куда надо. «Всё как в Ленинграде, – недовольно подумал Севка, – и коридор такой же, и двери в классы такие же». Отец находился в учительской, а Севка стоял и смотрел. Наконец ему удалось обнаружить любопытный факт, явно местного значения: у многих девчонок волосы были заплетены не в одну, не в две, а в десять или, может быть, в тридцать косичек. «Сколько надо времени, чтобы подёргать за каждую?» – успел подумать Севка, прежде чем прозвенел звонок. В класс он вошёл вместе с Гульчехрой Хасановной. Она была воспитателем, как Вера Степановна, и так же, как Вера Степановна, преподавала историю. Только Гульчехра Хасановна была молодая, тонкая и очень красивая. Особенно красивыми у неё были волосы, чёрные-пречёрные. Глаза тоже были чёрные и немного раскосые, брови, как нарисованные, – дугой, кожа смуглая, а на щеках румянец. «Ну и учительница, – подумал Севка, – прямо Шамаханская царица». – Ребята, – сказала Гульчехра Хасановна, – пожалуйста, познакомьтесь, – это Сева Клюев. Он приехал из Ленинграда вместе с археологами и будет учиться у нас всю последнюю четверть. Думаю, что за два месяца вы успеете не только познакомиться, но и крепко подружиться. Ребята принялись разглядывать Севку, а он никого не стал разглядывать – ему было как-то неуютно. Только одну девчонку, всю в завитках, он успел заметить, и то, наверное, потому, что она его не разглядывала, а нарочно смотрела в сторону и что-то шептала своему соседу. «Задавала», – подумал про неё Севка. Посадили его рядом с другой девчонкой – белобрысой и толстощёкой. У Севки у самого светлые волосы, а у этой – даже ресницы были соломенного цвета. – Как тебя зовут? – спросил её Севка. Девчонка ответила не сразу: – Тоня, а можно Соня. Севка опешил: «Тоня или Соня? Что она, имени своего не знает или ненормальная какая-нибудь?» – но переспросить не успел: Гульчехра Хасановна начала урок. Стоило ехать за тридевять земель, чтобы всё было так же, как в Ленинграде. На уроках учителя объясняли, а потом спрашивали; иногда сначала спрашивали, а потом объясняли; ребята шушукались и схлопатывали замечания; на переменах все носились, а дежурные убирали класс. Севку никто ни о чём не расспрашивал. Его соседка всё время молчала и сидела, уставившись в одну точку. На последнем уроке ему стало совсем скучно. Он вынул из портфеля веблей-скотт – единственное оружие, которое он взял с собой, и стал думать, что из таких пистолетов стреляли в Средней Азии во время Гражданской войны. – А ну-ка покажи! – Девчонка с двумя именами взяла пистолет прямо у него из рук, как будто он был её собственный. – Интересно, очень, очень даже интересно, – зашептала она, обращаясь неизвестно к кому. – Очень, очень интересно. Она шептала так громко, что Ариф Арифович оторвался от карты. – Шарипова. Никакого ответа. – Шарипова, я к тебе обращаюсь! Соня-Тоня прикрыла пистолет книгой и нехотя выползла из-за стола. – Чем ты занята? – Ничем. – А всё-таки? Никакого ответа. – А всё-таки?! – Воспоминаниями. Вот так словечко загнула! Хорошо ещё, про пистолет ничего не сказала. Обидно было бы, если б географ его отнял, да и замечание в первый день получить не хотелось. Успеется. Соня-Тоня, не дожидаясь разрешения, сползла на место и села, подперев кулаками свои толстые щёки. Ариф Арифович вздохнул и стал водить указкой по карте. Наконец уроки кончились. Севка пошёл домой. Свернув с площади, он увидел кудрявую девчонку и того мальчишку, что сидел рядом с ней. Они шли по самой середине улицы, а между ними шла настоящая немецкая овчарка с чёрной холкой и низко опущенным хвостом. Севка пошёл за ними и всё смотрел на овчарку. А потом разозлился и стал их обгонять. – Клюев! Севка остановился. Невысокий тонкий мальчик с чёлкой до самых глаз протянул ему руку: – Познакомимся? Карим Юлдашев. Сева пожал Кариму руку. – Меня зовут Катя. Сева пожал руку Кате и повернулся к собаке. – Карлсон, – сказала собака и протянула Севе лапу. Положим, «Карлсон» сказал за неё Карим, но лапу собака подала сама. – Умная, – с уважением сказал Сева. – Умнее многих, хотя и не жила в больших городах, – сказала Катька и тряхнула кудряшками. – Очень хорошо, что ты будешь учиться в нашем классе, – сказал Карим, – у нас никогда не было ребят из Ленинграда. Я живу в кишлаке, в горах, только учусь здесь. А Катя приехала из Белоруссии. Её отец подполковник, комендант пограничного участка. А мой – чабан. И дед у меня чабан. Расскажи про Ленинград. Я читал, в Эрмитаже пятнадцать тысяч картин. Ты их все видел? Севка, конечно, много раз был в Эрмитаже, но картины почему-то не очень запомнил. Его больше интересовало оружие в Рыцарском зале, ещё египетская мумия, которой три тысячи лет. «Надо дать телеграмму маме, пусть вышлет книжки про Эрмитаж, а то неудобно», – подумал Севка, а вслух сказал: – Я вам каждый день буду что-нибудь рассказывать, пока домой идём, раз нам всё равно по пути. – Я живу в новом доме, – сказала Катя, – а ты живёшь у Садуллы. Твой Садулла – самый отвратительный человек на свете. Я его терпеть не могу. Севка видел своего хозяина: высокий тощий старик с белой бородой, всё время улыбался и кланялся. Он совсем не казался злым. Севка вопросительно взглянул на Карима. – Катя много выдумывает, – сказал Карим. – Так говорит и Дмитрий Фёдорович. Но сейчас она права. Садулла очень плохой человек. Он мучил Карлсона. А раз он мог мучить собаку… – Раз он мог мучить беззащитного маленького щенка, значит, он может мучить кого угодно, – закончила Катька. Прежде чем Севка дошёл до дома, он узнал историю знакомства Кати, Карима и Карлсона. Ещё он узнал, за что они все трое не любят Садуллу. Катя с Дмитрием Фёдоровичем приехали в этот гoрод в конце прошлого лета. Занятия в школе ещё не начались, знакомых у Кати не было, и от нечего делать она бродила по улицам. Бродила, бродила и вдруг слышит – за дувалом щенок плачет. Послушала Катя и ушла: мало ли почему скулит щенок. Однако на другой день снова пришла, послушала – скулит. Тогда она открыла калитку и заглянула во двор. Щенок был привязан к дереву. Неподалёку от него слонялась девчонка лет шести. – Почему щенок скулит? – спросила её Катя. – Жрать хочет. Три дня не жрамши сидит. – Так дай ему. – Садулла-бобо[6 - Бобо – фамильная приставка к имени у узбеков, означает «дедушка».] не велит. Сказал: если не кормить, злее будет, дом сторожить будет. Катька бросилась домой. Схватила кусок колбасы – и обратно. А по двору сам Садулла прохаживается. Катька к нему. – Какое вы имеете право не кормить собаку? Старик руками развёл, прикинулся, что по-русски не понимает, а Катя тогда узбекского ещё совсем не знала. Она бросила щенку колбасу, да не добросила. У щенка верёвка короткая, он рвётся, рвётся, а дотянуться не может. Садулла засмеялся, выставил Катю на улицу и калитку закрыл. По улице шёл Карим. Видит, сидит у арыка девочка, а по щекам слёзы текут. Он прошёл мимо, но потом вспомнил слова своего деда: «Поговори с человеком, если с ним приключилась беда», – и вернулся. Сначала Катя молчала. Но Карим не отстал от неё, а когда узнал, в чём дело, то сказал: «Идём». Садулла был ещё во дворе. Карим стал говорить с ним по-узбекски, а Катя бросилась к щенку и принялась отвязывать верёвку. Старик, конечно, заметил. – Отойди, девчонка, побью! – Оказывается, он знал русский язык. – Только посмей тронуть! – повысил голос Карим. – Не лезь! И тебя побью! Всех побью! Садулла, увидев, что Катька отвязала щенка, погнался за ней. – Не отдам, не отдам! – Катька со щенком в руках бегала по двору; Садулла, подобрав полы халата, – за ней. Карим бросался меж ними, чтобы в случае чего прикрыть собою Катьку. Его кулаки были сжаты. – Отступай! К воротам! – кричал Карим. – Садуллу-бобо убивают! Люди, деда убивают! – визжала девчонка. – Отдай собаку! – Не отдам! – Побью! Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы во дворе не появился ещё один человек, тот самый, которого ребята потом прозвали Пятнистым. – Что тут за базар? Гони прочь проклятых щенков! – закричал он. Старик замер. «Щенки» воспользовались этим и выскочили на улицу. Вечером Катя сказала отцу, что со щенком она расстанется только вместе с собственной жизнью. Дмитрий Фёдорович и сам понимал, что Катино дело справедливо. Он пошёл к Садулле и предложил ему денег. Садулла от денег отказался и сказал: «Пусть красавица пионерка возьмёт собачку от меня в подарок, и пусть радуется большой начальник, отец красавицы пионерки, на свою дочку, когда она будет играть с маленькой собачкой». – Не такой уж он злой, твой Садулла, – сказал Дмитрий Фёдорович. – Это он к тебе подлизывается, – возразила отцу Катька. Потом пришёл Карим, и они вместе придумали назвать щенка Карлсоном. Во-первых, потому, что «Катя» на букву «К» и «Карим» на букву «К» и «Карлсон» тоже на букву «К»; во-вторых, потому, что в этот день по телевизору показывали мультфильм «Карлсон, который живёт на крыше»; а в-третьих, потому, что Дмитрий Фёдорович, взяв в руки щенка, сказал: «Ну и откормили вы его. Живот прямо как у Карлсона». Так и стал Карлсон Карлсоном. С той поры они втроём – Катя, Карлсон и Карим – дружат на всю жизнь. Они всё делают вместе, уроки тоже. Конечно, Карлсону уроков делать не надо, но зато он всегда провожает их в школу, а после уроков встречает и они вместе идут домой. Ни разу не случилось, чтобы Карлсон опоздал и не встретил их вовремя. Такой умный пёс. – Молодцы, – сказал Севка, выслушав их историю. – Очень правильно вы поступили. И собака теперь у вас есть. А у меня никогда собаки не было. Прошу, прошу родителей… На другое утро, едва Севка выскочил за ворота, он увидел, что его ждут Катя, Карлсон и Карим. – Мы живём рядом: Катя – на Самаркандской, я – за углом. Будем заходить за тобой, – сказал Карим. – Тем более что нам совершенно всё равно, какой дорогой идти в школу, – добавила Катя. Карим укоризненно взглянул на неё и уступил Севке место рядом с собакой. Глава III В экспедиции было шесть человек: Борис Яковлевич, его помощница Нина Георгиевна, которую прозвали «археолог на все руки», художница Татьяна Васильевна, студенты Ленинградского университета – «археологи без пяти минут» – Лида и Лёня и Севкин папа, Андрей Петрович. Ещё был шофёр Саша. Ещё был Севка. Рано утром Саша всех увозил на раскоп – и археологов, и рабочих. Севка шёл в школу. Ему теперь там не было скучно – у него появились друзья. Да ещё какие! На другой день после знакомства Катя повела Севку на третий этаж. Там на длинной светло-серой стене висели яркие разноцветные рисунки. – Специально против окон повесили и стенку в нейтральный фон выкрасили, – сказала Катя. – Как настоящая выставка. – Она и есть настоящая. Видишь, написано: «Выставка работ акварелей ученика четвёртого «Б» класса Карима Юлдашева». Акварели – это рисунки, выполненные акварельными красками. – Знаю. – Севка принялся смотреть. Сначала шли сплошные овцы. «Отара» – белые овцы сбились вокруг чабана в чёрной бурке, в чёрной лохматой шапке. «На пастбище» – белые овцы щипали зелёную траву. «У горного озера» – белые овцы пили синюю воду, на синем небе плыли белые облака. – Овцы похожи на облака, – сказал Севка. – Иначе и быть не может, – сказала Катька. – При правильном уходе овца похожа на пушистое облако. А эта акварель называется «Заблудился». – Вижу. Маленький ягнёнок заблудился, а старый чабан его нашёл и несёт на своих плечах, потому что ягнёнок устал. – Это каждый видит. Но ты, конечно, не знаешь, что чабан – это дедушка Карима, и акварель ещё можно назвать «Добрый пастырь»[7 - Восходит к новозаветному сюжету, символическому именованию и изображению Иисуса Христа.]. Художники всего мира изображали пастуха с ягнёнком, чтобы показать доброту человека. – Здорово ты, Катерина, важничаешь. – Ни капельки не важничаю. Умурзак Алимович на рисовании всё про это объяснил и картинки показывал. А вот и я. – Точь-в-точь ты – лохматая и глаза как угли. – Неправда. Глаза как звёзды, а кудри – ночь. На всех рисунках Катька была рядом с Карлсоном или Карлсон рядом с Катькой. При этом Катька оставалась одинаковой, а Карлсон рос прямо на глазах и из маленького щенка, едва научившегося держать ушки, превращался во взрослого пса с острой мордой и толстыми лапами. – Когда Карим успел нарисовать столько? – спросил Севка, разглядывая последний рисунок, на котором Катька и Карлсон смотрели через окно на сыпавший с неба снег. Внизу было написано: «Редкое явление в наших краях». – Про овец – летом, остальное – осенью и зимой. Выставку сделали к Новому году и не снимают, потому что красиво. Наша школа гордится этой выставкой. Работы на выставку рекомендовал сам Умурзак Алимович. Конечно, Катька важничала и нарочно произносила «взрослые» слова. В классе Севка сказал Кариму: – Замечательные у тебя рисунки. Каждый рисунок замечательный. Карлсон очень красивый, и Катьку и овец узнать можно. Вырастешь, художником будешь? – Ты затронул больное место, – сказала Катя. – Катя так говорит, потому что я ещё не решил, кем быть – художником или чабаном, – сказал Карим. – Я очень люблю рисовать и очень люблю овец и то, как чабаны с отарами живут в горах. Вот и не знаю, как быть. – Действительно, трудное положение, – согласился Севка. Поскольку было с кем поговорить на переменках, Севке легче стало молчать во время уроков. Правда, он попытался ещё три или четыре раза втянуть Тоню-Соню в разговор, но из этого совсем ничего не вышло. «Занимается воспоминаниями», – ехидно думал Севка. Даже подсказывать Тоне-Соне было бесполезно, даже учителей она не всегда слышала. Ариф Арифович, «дважды Ариф», как называли его ребята, на каждом уроке говорил: – Шарипова, старайся быть внимательной. – Я стараюсь, – отвечала Шарипова. А иногда молчала и смотрела куда-то вбок. Училась она неважно. Поэтому Севка очень удивился, когда на уроке русского языка учительница сказала: «Как же так, Шарипова, лучшая моя ученица, а запуталась в разборе простого предложения?». Значит, был хоть один предмет, по которому Тоня-Соня не только успевала, но и считалась лучшей. После урока Севка спросил: – Почему это у Шариповой два имени? Карим с Катькой переглянулись, засмеялись и рассказали вот что. Настоящее имя Шариповой Тоня – Антонина. Так её мама назвала. Мама у неё русская, а отец – узбек. Ещё у Тоньки есть шестеро старших братьев. Самый старший машинистом на электровозе работает. Все они мальчики, а Тоня – девочка, все они старшие, а Тоня – младшая. Вот мама её и обожает. Привела её в школу, в первый класс и всем говорила: «Моя доня, моя доня» – доченька, значит. Ребята услышали и подхватили: «Тоня-доня, Тоня-доня». А потом заметили, что Тоня-доня не то чтобы спит, но так, словно вот-вот уснуть собирается, ещё одно имя ей прибавили – стали звать «Тоня-доня-Соня», но чаще «Тоня-Соня». Все привыкли, даже учителя путают. А она ничего, не обижается – ей всё равно. – Ей, наверное, вообще всё всё равно, – сказал Севка. – Как бы не так. – Ты ещё не знаешь нашу Соню. К концу первой недели Севка перезнакомился со всеми ребятами из четвёртого «Б» и с некоторыми – из других классов. Но дружить он продолжал с Катей и Каримом. В субботу они позвали его на базар. Суббота – день замечательный. Во-первых, потому, что завтра воскресенье, во-вторых, в субботу у всех, даже у старшеклассников, всего по три урока. Это для того, чтобы ребята из ближних кишлаков могли рано домой уехать. Кате, Карлсону и Кариму уезжать никуда было не нужно. В субботу они обязательно шли на базар. – Зачем? – спросил Севка. – Увидишь, – сказали ему. Базар был рядом. В этом городе вообще всё было рядом, особенно от площади. Людей на площади было видимо-невидимо. И все такие праздничные, нарядные. Полосы шёлковых халатов вспыхивали сине-зелёным огнём. Красные шёлковые платья пестрели разводами, красные тюбетейки переливались золотым шитьём. У некоторых aпa («aпa» – значит «старшая сестра», такое здесь есть почтительное обращение) головы были покрыты высокими тюрбанами, обмотанными красной тканью. Так много красного Севка видел только на первомайских демонстрациях. – Ну и ну, – сказал он, когда они пересекали площадь, – интереснее, чем в Музее этнографии. – В каком таком музее? – небрежно спросила Катька. Она терпеть не могла, когда в разговоре употреблялось незнакомое ей слово. – Эт-но-графии. Там про разные народы. Как они живут, какие одежды носят. И оружие есть, особенно грузинское. И ковры, и посуда. – Тут Севка спохватился, подумав, что Карим начнёт его допытывать, что какого цвета, и скорее переменил разговор. – Мы с отцом хотим купить узбекский шёлк маме на платье. Во всём Ленинграде ни у кого такого не будет. – С каким рисунком? – С таким, будто в воду камушки бросили и рябь побежала. – Севка мотнул головой в сторону женщин с огромными тюками на головах. – Как у этих. Женщины напоминали оснащённые парусами фрегаты. Они двигались, словно плыли. Шёлковые широкие платья равномерно колыхались вокруг их пышных фигур. – Такой рисунок называется «абр» – «облако», потому что у него нет определённой формы. Он всё время меняется, как облака на небе. – Вот, вот. Абр, облако. Отец хочет красное с зелёным облако, а я хочу белое с чёрным. – Купите оба, тогда спора не будет. Женщины с тюками проплыли. Появился ишачок. (Было похоже на смену кадров в кино: только что было одно – теперь другое.) На ишачке сидел чернобородый мужчина. Он важничал – на нём был новый халат, подпоясанный тремя поясными платками. Между синим и красным платком торчала лепёшка. За ишачком семенила женщина, жена чернобородого. На её голове был тюк; в одной руке она несла корзину с гусями, в другой – закрученные верёвкой подушки; к спине был привязан ребёнок. Малыш лежал в платке, словно в люльке. – Смотрите, сколько она всего тащит! А этот, на осле, пустой сидит! – возмутился Севка. – С гор, – совсем тихо сказал Карим. – Там, в кишлаках, есть ещё дикие люди. – Дикие люди! А мы кто? Смелые мы или нет! – Катька даже ногой топнула и бросилась наперерез ишачку. Карлсон и мальчики – за ней. – Как вы смеете! Сами едете, а апа и тюки несёт, и гусей, и ребёнка! – закричала она прямо в лицо чернобородому. Ишак остановился. Карлсон залаял. «Ну, сейчас будет», – подумал Севка. Но чернобородый не рассердился. Похоже было, что он даже обрадовался случаю поговорить, хотя бы с ребятами. – Ты, девочка, русский, – важно сказал он. – Ты не знай наш обычай. Носит – плохой джигит, хороший джигит – не носит. Хороший джигит – ничего не носит. Но Катька совсем не была расположена к беседе о джигитах. – Сейчас же возьмите тюки! – шипела она громко. На них стали оглядываться. Идущие мимо – замедляли шаг, кое-кто останавливался. Чернобородый помрачнел и насупился. – Вай, – сказал он. – Пустой девчонка. Шумливый, как мешок с орехами. Хых-хых, – ткнул он палочкой в спину ишачка, понукая его ехать. – Постой, ака (то есть «старший брат»), – остановил его Карим, – скажи мне, твой ишак тоже джигит? – Зачем говоришь пустое? Ишак – это ишак, джигит – это джигит. Как может ишак быть джигитом? – Раз ишак не джигит, тогда пусть ишак и несёт тюки. Чернобородый растерянно заморгал и стал озираться, ища сочувствия. Но свидетели этой сцены были явно на стороне ребят. Над попавшим впросак джигитом начали подшучивать, кое-кто заулыбался. Румяная круглолицая девушка в красной бархатной безрукавке смеялась не таясь. Карлсон принялся лаять, гуси переполошились и загоготали. Тем временем Карим и Севка освободили aпy от тюков. Джигиту пришлось спешиться. Делая вид, что ничего не произошло особенного, он снял один из своих платков, связал тюки и стал навьючивать ишака. Глава IV Солнце близилось к полудню, когда ребята и Карлсон пришли на базар. Основная торговля подходила к концу, но толчея между рядами была не меньше, чем перед прилавками Гостиного двора накануне Восьмого марта. Поэтому Севка рот раскрыл, увидев Тоню-Соню. Удивило его не то, что Тоня-Соня оказалась на базаре, и не то, что шла она как в замедленной киносъёмке, – здесь все двигались медленно, только машины носились на повышенных скоростях, – а то, что шла Тоня-Соня словно не в толпе, а по безлюдной улице. Глаза её были устремлены в какую-то далёкую даль, при этом она ни на кого не натыкалась и её никто не толкал. Прямо номер из цирковой программы. – Вы к усто? – задумчиво спросила Тоня-Соня, когда ребята загородили ей путь. – К усто, – ответил Карим. – «Усто» значит «мастер», – объяснил он Севке. Тоня-Соня, ни слова не говоря, повернулась и пошла впереди них. В конце торговых рядов стоял чисто выбеленный домик с галереей – айваном. Крышу айвана поддерживали деревянные колонны, окрашенные в синий цвет. На дощатом полу лежал потёртый ковёр. В глубине айвана у самой стены сидели на корточках три старика в пышных белых чалмах. Они передавали друг другу красную розу и по очереди нюхали её. Четвёртый старик в белой рубашке без воротника, в скромной голубой повязке на голове сидел, скрестив ноги, на самом краю ковра. «Это и есть усто», – догадался Севка. Широкое скуластое лицо усто было изрезано мелкими морщинками, редкая борода имела неопределённый бело-жёлтый цвет, но раскосые карие глаза смотрели живо и весело. В руках усто держал нераскрашенное глиняное блюдо. Стопки таких же блюд и холмы горшочков высились слева от мастера. Своим золотисто-коричневым цветом они напоминали землю, какой она бывает под лучами восходящего солнца. Справа стояли расписанные тарелки, кружки, горшки. Покупатели отбирали понравившуюся посуду, клали деньги в высокий кувшин, подходили к айвану и говорили: «Рахмат, усто», то есть «Спасибо, мастер». – И тебе спасибо, – отвечал усто, поднимая глаза от работы. – Здорово, – шепнул Севка Кариму, – лучше, чем в магазине самообслуживания: и без кассира и без контроля. А обмана не бывает? – Кто захочет обмануть почтенного усто? – удивился Карим. На левой ладони усто безостановочно крутилось блюдо, в правой была кисть, которой он набирал жидкую краску. И там, где кисть дотрагивалась до блюда, появлялись синие цветы, жёлтые плоды, зелёные ветки. Несколько человек смотрели, как работает мастер. Ребята протиснулись вперёд. – Салам алейкум, усто Саид, – сказал Карим. – Ваалейкум ассалам, деточка. Пришёл поработать, помочь старику пятидневное задание за четыре дня сделать? Садись, садись. – Я не один, я с друзьями. – Твои друзья – и мои друзья. В айване всем места хватит. – Салам, усто, – сказали Катька и Тоня-Соня, садясь на ковёр. – Салам, усто, – пробормотал Севка и подумал: «Не так уж трудно говорить по-узбекски». Сначала все сидели молча и только смотрели, как крутятся тарелки на ладонях усто и Карима. Потом разговорились. Всё началось с вопроса, который задал Севка: – Усто, почему вы рисуете только цветы да линии? Нарисуйте, как птицы летают в цветах или космонавта в космосе. Старики в глубине айвана замерли. Тот, у которого в руках была роза, так и застыл, держа цветок. Усто Саид покачал головой: – Нельзя, деточка. Птицу и космонавта нельзя. В святых книгах сказано, что Аллах запретил изображать человека, зверя, птицу, а кто ослушается, тому гореть в вечном огне. Старики в знак подтверждения прикрыли веки. Тот, что держал цветок, громко втянул в себя душистый воздух. – А почему сказано, что Аллах запретил рисовать человека? Ему разве не всё равно? – не унимался Севка. – Непонятливый, – заговорила Тоня-Соня. – Запретил, потому что этот выдуманный Аллах хотел один создавать живые существа. Это называется «вдохнуть душу». А художники, когда рисуют, тоже вдыхают душу в то, что нарисуют. Вот Аллах и не разрешил им, чтобы они не стали, как он сам. Севка удивлённо посмотрел на Тоню-Соню. Ничего себе «Соня» – в глазах у неё что-то металось, а щёки разгорелись, будто от бега. Однако затронутая тема была слишком интересна. Поэтому Севка задал новый вопрос: – Усто Саид, а вам самому никогда не хотелось изобразить человека? – Хотеться-то не хотелось, но однажды пришлось. Как ты, деточка, говоришь – «изобразил», настоящую фигуру из глины изобразил. – Статую? – Так. Статую. – Слово «статуя» усто произнёс неверно – с ударением на втором слоге. – Расскажите. Пожалуйста, расскажите! – Давно это было, а, белобородые? Лет с полсотни тому назад? – Давно, ох, давно, – старики согласно закивали головами, – пятьдесят лет утекло, как вода в песок. – Значит, уже после революции[8 - Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года.], – уточнил Севка. – После, деточка, после. Революции лет пять уже тогда было, а мы всё не знали, какая она есть, революция. Слыхом-то слыхали, а видом-то не видали. С языка на язык перекидывалось: в Ташкенте, в Самарканде, в Кушке[9 - Город на юге Туркмении, самая южная точка бывшего СССР.] Советы[10 - Советы народных депутатов – являлся первичным выборным органом в СССР.] появились. Да наш город под басмачами был – бандиты, всё одно что фашисты. Помните, старики? – Ох, страшное время Аллах послал. Амударья не водой, а кровью полнилась. – Правду белобородые говорят. Зверствовали бандиты, вспомнить страшно. Город наш совсем разорили. Баи и кто побогаче – все ушли: кто в Афганистан ушёл, а кого, говорят, в Париже видели. Город такой во Франции есть, деточки. Хозяин мой тоже ушёл. Большой усто был, много секретов знал. Деньги забрал, жену-детей забрал, ковры забрал, а мастерскую не забрал. Как её заберёшь? Стал я один работать – сам хозяин, сам работник. Глину мешу, гончарный круг верчу, посуду в печи обжигаю. Посуда, деточки, людям всегда нужна. Приходили люди, горшки мои брали и меня не обижали: кто горсть зерна принесёт, кто кислого творогу, кто шерсти… Ну, слушайте, деточки, как дальше было. Жили мы, значит, в страхе. Каждый день к смерти готовились. Басмачи-то стояли в старой крепости, – усто махнул кисточкой в сторону реки. – Место там высокое, с башни все дороги видны. Революции бандиты боялись, всё стражу на крепости выставляли. К нам они потом редко наведывались – со стриженого барана шерсти не нащиплешь. Окрестные кишлаки грабили. Каждый день добычу носили. Усто поставил на землю готовое блюдо и взялся за новое. – Помню, среда была – день, значит, базарный. Сижу я вот так же, работаю. Люди пришли, по рядам ходят, немного торгуют. Вдруг крик, свист, плётки в воздухе хоп-хоп, кони фыр-фыр – басмачи пожаловали. Люди разбежались, товар бросили, спрятались кто куда. Я и вскочить не успел. Двое прямо ко мне в айван въехали; как были на конях, так и въехали. Посуду побили. Оба важные – главари, значит. Один русский, другой из наших. Русский молодой ещё, выправка военная, мундир в обтяжку, на груди шнуры золотые, папаха на голове. Под папахой лицо чистое, бритое. Лоб большой, глаза круглые, глубоко под лоб ушли, а злоба так из них и течёт, как у других людей слёзы. Ох, страшный человек, как только Аллах его на земле терпел? – Усто Саид, а откуда среди басмачей русские взялись? – спросил кто-то из толпы, собравшейся перед айваном. – В восемнадцатом году белые казаки из иранского похода шли. Полковник Зайцев над ними стоял. В Самарканде их революция разбила, так некоторые к басмачам перекинулись. Слушайте дальше, деточки. Сказал мне русский какие-то слова, коротко сказал. Приказал, значит. А что приказал, не знаю. Не знал я тогда русские слова, потом научился, уже когда революция к нам пришла. И читать научился, и писать. Сначала жена научилась, потом я. А тогда не знал. «Не понимай», – говорю. Тут второй, что из наших был, невзрачный такой, как обглоданная косточка, толмачом стал. – Переводчиком, – вставила Катька. – Вот-вот, толмачом-переводчиком, – согласился усто. – Русские слова на узбекские перекидывает. «Его высокоблагородие велит тебе сделать из глины статую Будды, ростом в полчеловека, а внутри чтобы пустая была». – «Вай, – говорю я, – вай. Нельзя и слушать такое. Аллах запретил». Благородие губы скривил, а толмач говорит: «Делай. Его высокоблагородие грех на себя возьмёт, а тебе за работу заплатит». Я руками машу, головой качаю – не соглашаюсь, значит. Тогда благородие вынул из-за пояса пистолет, направил на меня и тихо так говорит что-то. Тут и толмач не нужен, и без него всё понятно. Да не знаю я, какой это Будда. Слышал, что был такой бог, давно был, в священных книгах написано, за тысячу лет до того, как Мухаммед на землю пришёл и про Аллаха людям поведал. Учёные из Ленинграда говорят, что в Сары-Тепе Будде молились. Учёные знают, много знают, деточки. И вы учитесь на хорошо и отлично. – Дальше, усто! Что дальше было? – закричали «деточки». – Дальше так было. Толмач-переводчик говорит: «Сделаешь лицо круглое, грудь тучную, руки чтоб перед животом держал – ладонь на ладони, ноги чтоб скрещёнными были – сидит, значит. Главное, внутри пусто сделай. Торопись, после вечерней молитвы приедем». Русский пистолет спрятал и головой кивнул. Толмач говорит: «Если убежать надумаешь, его высокоблагородие тебя с неба за ноги стянет, из-под земли за уши вытащит». С тем и уехали. Остался я один. Думал, думал – жену позвал. Вместе думали. Потом за работу принялись. Жена глину месит, в мою сторону не смотрит, чтоб глаза не осквернить, значит. А я сделал на круге горшок высотой в локоть. Второй сделал. Высушил их мало-мало, горловинами соединил – туловище получилось. Сзади, в спине, значит, окошко вырезал, чтоб видно было – пусто внутри. Взял круглый горшочек, приделал к туловищу – голова вышла. Скатал полоски, как лапшу, из них глаза, брови, рот сделал. Нос тоже слепил. Приделал, смотрю – красивый, очень красивый человек получается. Хорошо мне сделалось, даже Аллаха бояться перестал. Взял тарелку, надел статуе на макушку – вышла шапка с полями, как русские господа носили. «Смотри, – говорю жене, – жених, да и только». Жена сплюнула, отвернулась и говорит: «Ты руки-ноги скорее делай». Видела, значит. Усто засмеялся, даже работать перестал. Все тоже засмеялись, потому что представили, как жена усто тихонько поглядывала на глиняного человека. – Стал я руки делать. Много намучился. И так слеплю, и так изогну – всё как виноградные плети получаются, а пальцы как обрубленные ветки торчат. Однако сделал. За ноги взялся – и ноги сделал. Немного малы ноги вышли, как у сынишки, – Халдару в ту пору два года было. Всё равно красивая статуя. Одно жалею: узоры на туловище нанести не успел, а то был бы мой человек в расшитом кафтане, как хан или эмир бухарский. Прокричали вечернюю молитву, слышу – едут. Благородие взглянул на моего человека и не то кашлянул, не то словно костью подавился. А толмач подхватил статую и бросил её поперёк седла. Я ему кричу: «Осторожно! Пустой он, разбиться может!» Куда там, ускакали, только пыль узором закрутилась. «Зачем он внутри пустой?» – спрашивает жена. Я молчу. Откуда мне знать, зачем он пустой? Я ведь никогда раньше не изображал людей из глины и секретов не знаю. Про горшки знаю, а про статуи не знаю. – А дальше что было, усто? – Дальше пришла революция. На другое утро и пришла. Командиром красных воинов русский был, а из пулемёта «максим» узбекский парень стрелял. – И у басмачей пулемёты были? – спросил Севка. – Были, деточки. И винтовки, и револьверы – всё английские. Из Англии, значит, им богачи оружие поставляли. Все богачи родня между собой. Однако и простые люди друг другу братья. Надо только всем вместе держаться. А кто ты, узбек, русский или австралиец, не надо и знать. Это всё равно. – Пулемётчиком у красных Аваз Сарагулов был, – сказал Карим. – Он потом на Анзират-апе женился. А тогда ему пятнадцать лет исполнилось, как Гайдару.[11 - Аркадий Петрович Гайдар – русский детский писатель, киносценарист. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн.] – Хороший джигит был, – прошептали старики в айване. – Орёл джигит был, – сказал усто. – В двадцать седьмом его баи убили, Анзират вдовой оставили. А в тот раз ему ногу прострелили. Много крови вытекло. Моя жена его лечила. Мы тогда не знали, как у докторов лечатся. Богачи знали, а мы не знали. Жена по-своему лечила. Два дня Аваз в моём доме провёл, а потом поскакал отряд догонять. Пока он у нас лежал, я ему всё вопросы подкидывал: «Всех басмачей поймали?» – «Не всех, ака, самых главных не поймали. Они ещё вчера ушли, своих бросили, собственные шкуры спасали». Я помолчу, а потом опять: «Не знаешь, сынок, налегке они ушли или с ношей?» – «Тайком они ушли, Саид-ака». – «Куда же они пошли?» – «Не иначе как ещё ночью через реку переправились, в Афганистан удрали». Я помолчу, а потом опять: «Скажи, сынок, а человека из жёлтой глины не видели, когда старую крепость воевали?» Он засмеялся и говорит: «Какие-такие жёлтые люди? У нас с белыми война». Усто замолчал. – Ещё расскажите! Пожалуйста! – Что же ещё? Дальше вы всё сами знаете. Революция басмачей побила. Потом фашистов побила. Хорошо жить стало. Так хорошо, деточки, что и умирать не хочется. – Живите, усто, сто десять лет и не знайте усталости, – громко сказала Тоня-Соня. – А глиняного человека вы больше не видели? – Не видел, деточки, не видел. Согрешил перед Аллахом, пошёл в старую крепость, в мазар Халида[12 - Мазар – место поклонения, Халид ибн-ал-Валид – выдающийся арабский воин.] пошёл. В мазаре тот офицер жил. Искал свою статую – не нашёл, нигде не нашёл. Должно, пулями её на мелкие кусочки разбило, а может, басмачи с собой в Афганистан унесли. Красивая статуя была… История моя на этом кончилась. Рахмат за внимание, как говорят люди в телевизоре, когда кончают рассказывать свои истории. – Спасибо! Рахмат! – закричали все, кто слушал про глиняного человека. Громче всех кричали ребята. Потом оглянулись, видят: Тони-Сони нет. Глава V Суббота – хорошо, воскресенье – лучше! В воскресенье Сева Клюев поехал на раскоп. Полуторка неслась по ровной светлой ленте шоссе. На гудроне блестели лужи. Когда машина приближалась, они исчезали. Это были не лужи, а обманки, вроде миражей. По обеим сторонам дороги зеленели поля, росли деревья. Потом полоса возделанной земли исчезла, её сменили серо-жёлтые пески. Машина сделала левый поворот, и все, кто сидел в кузове, стали подпрыгивать чуть ли не до крыши навеса – дорога пошла по пескам. Потом Севка увидел такое, о чём он знал только из книжек да из кино: проволочное заграждение, вспаханная контрольно-следовая полоса, пограничный пост. Саша остановил машину у высокой кирпичной ограды – дальше надо было идти пешком. Из ворот ограды выходили пограничники. Они приветливо здоровались с археологами и шли куда-то по своим пограничным делам. Один раз Севке показалось, что он услышал лай собак. Он заглянул во двор. Там были цветочные клумбы, деревья, дом и лозунг: «Границу охраняет весь народ». Больше Севка ничего не успел увидеть и побежал догонять своих. От заставы до раскопа было рукой подать, меньше автобусной остановки. Но добирались целых пятнадцать минут. Идти было трудно. Ноги вязли в горячей белёсой пыли, колючие низкорослые кусты цеплялись за кеды. Пески были всюду, насколько хватало глаз. Где-то справа шумела река. Её скрывала гряда оплывших невысоких холмов. Над ними, как пятиэтажные дома над одноэтажными кибитками, поднимались Чингиз-Тепе, Кара-Тепе, Сары-Тепе и несколько безымянных возвышенностей. Экспедиция работала в Сары-Тепе. Сары-Тепе – «Жёлтый холм» или «Пещерная сопка», как называли его пограничники, раскинул свои пологие склоны в северо-западном углу старого городища. Здесь в древние времена проходил важный караванный путь. Он шёл через Среднюю Азию и Индию и соединял Китай с Римом. Тысячи людей, десятки тысяч верблюдов двигались по этому пути, везли драгоценные шёлковые ткани вождям воинственных кочевников и императорам грозного Рима. Шёлк был основной поклажей, навьюченной на спины верблюдов, потому-то и прозвали караванную дорогу Великим шёлковым путём. В 1220 году город на Большой реке уничтожили орды Чингисхана. Монголы разрушили дома, затоптали дорогу, вырубили деревья, засыпали водоёмы. Но город не исчез бесследно, не растворился в песках, не дал беспощадному солнцу и злым ветрам уничтожить свои руины. Город хотел, чтоб его прежняя жизнь была внесена в летопись человеческой культуры. Он заявлял о себе сохранившейся крепостью, остатками улиц, домов, черепками битой посуды, вспыхивающими сине-зелёными искрами в сером унылом песке. Пройдёт время, и археологи изучат все здания старого города. Пока что они поднимают из песков одно из самых древнейших – Сары-Тепинский монастырь. Всё это рассказал Севке Борис Яковлевич, пока они добирались до Жёлтого холма. А когда пришли, Борис Яковлевич сразу уткнулся в какие-то планы и ему стало не до Севки. И всем было не до Севки. Лёня и Лида отправились с бригадой рабочих на южную сторону холма. Татьяна Васильевна и Андрей Петрович стали мерить рулеткой стены, бросая друг другу им одним понятные слова и цифры. «Интересно, – подумал Севка, – а что буду делать я?» Тут его позвала Нина Георгиевна: – Эй, парень, хочешь ко мне на подмогу? Обрадованный Севка помчался на зов. – Значит, так. Примитивно говоря, наш красавец монастырь состоит из двух частей – наземной и пещерной. Сейчас, как ты догадываешься, мы находимся в наземной. Что она собой представляет? Центральный двор на выровненной площадке склона и святилище с обходным коридором. В прежние времена двор был окружён высокой стеной. Вдоль стен шли айваны с колоннами. – А это что? – Севка ткнул пальцем в белые известковые плиты, уложенные в виде недлинной и ровной дороги. – Вымостка. Она ведёт из двора в святилище. А там видишь камни с нарисованными лотосами? Это порог. – Вижу. – Значит, в общих чертах всё. Теперь за работу. Дядь-Боря копает центральный двор – ищет скульптуру. А мы с тобой пойдём в уголок. Там хоть статуй и не будет, но что-нибудь непременно отыщется. – Откуда вы знаете? – Археология, мой милый, не баловство, а наука, у неё имеются свои законы. Нина Георгиевна протянула Севе маленькую мотыжку и велела откалывать небольшие кусочки утрамбованной земли и каждый комочек осторожно рыхлить руками. Сама она занялась тем же. – Что такое культурный слой, знаешь? – Не-а. – И чему только вас в школе учат? Культурным слоем называется слой земли на местах человеческих поселений. Он состоит из строительного мусора, золы от костров, углей, смешанных с песком и глиной, и из органических перегнивших веществ. Севка даже работать перестал. – Ничего себе «культурный» – сплошной мусор! – «Культурным» слой называют потому, что он хранит остатки деятельности человека, остатки его культуры. Понятно? – Угу. – Обломок кирпича – целый рассказ о строительном мастерстве; черепок битой посуды может оказаться страницей истории и… и, кажется, одна из таких страниц сейчас у меня в руках. Нина Георгиевна вытащила из земли обломок горшка, смахнула кисточкой пыль и замолчала, уставившись на свою находку. Севка тоже стал смотреть на черепок, пытаясь понять, каким образом такой пустяк может поведать о древней истории. На грязно-серой поверхности черепка он разглядел чёрные замысловатые значки. – Буквы? – спросил Севка не очень уверенно. – Да ещё какие! Индийская надпись, выполненная шрифтом кхароштхи[13 - Кхароштхи – разновидность древнейшей индийской письменности.]. Не прочитать – отбита на самом интересном месте. Давай-ка пороемся ещё. Через некоторое время Нина Георгиевна вытянула ещё один черепок, или, как она сказала, фрагмент. Третий фрагмент нашёл Севка. Сложенные вместе, обломки образовали стенку широкого блюда, на котором Нина Георгиевна прочитала: «Это блюдо подарок Будкаракшиты буддийскому монастырю. Да послужит оно для пропитания и благоденствия». – Надпись-то, брат, подтверждает буддийское происхождение нашего монастыря. Беги похвастайся дядь-Боре. Борис Яковлевич очень обрадовался, прямо весь просиял. Сам пришёл посмотреть на черепки, отметил на планшете с миллиметровкой[14 - Предмет для измерений.] место, где они были найдены, а уходя, сказал просительно: «Ещё бы парочку таких, а?». – Слышать – значит повиноваться, – рассмеявшись, крикнула ему вслед Нина Георгиевна. – А как вы догадались, что надо искать здесь? – спросил Севка, когда они снова приступили к работе. – Это-то просто как дважды два. Представь, что ты разбил чашку. – Представил. – Ну? – Папа посмотрел в потолок, а мама сказала: «Сколько людей трудились, чтобы сделать чашку, а разбил её один, но очень неловкий человек». Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=41509483&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Различные виды пистолетного оружия. 2 Турксиб – железная дорога из Сибири в Среднюю Азию, построенная в 1927–1930 годах. 3 Грузовая машина грузоподъёмностью 1,5 тонны. 4 Суфа – традиционное среднеазиатское низкое сидение, широко используемое при чаепитиях. 5 Алише?р Навои? – тюркский поэт, философ, государственный деятель. 6 Бобо – фамильная приставка к имени у узбеков, означает «дедушка». 7 Восходит к новозаветному сюжету, символическому именованию и изображению Иисуса Христа. 8 Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года. 9 Город на юге Туркмении, самая южная точка бывшего СССР. 10 Советы народных депутатов – являлся первичным выборным органом в СССР. 11 Аркадий Петрович Гайдар – русский детский писатель, киносценарист. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн. 12 Мазар – место поклонения, Халид ибн-ал-Валид – выдающийся арабский воин. 13 Кхароштхи – разновидность древнейшей индийской письменности. 14 Предмет для измерений.