Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I

Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I Борис Алексин «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека» – это история, по существу, двойника автора. Его герой относится к поколению, перешагнувшему из царской полуфеодальной Российской империи в страну социализма. Какой бы малозначительной не была роль этого человека, но какой-то, пусть самый незаметный, но все-таки след она оставила в жизни человечества. Пройти по этому следу, просмотреть путь героя с его трудностями и счастьем, его недостатками, ошибками и достижениями – интересно. Борис Алексин Необыкновенная жизнь обыкновенного человека Книга четвертая Том I. 1941—1942 Часть первая. 1941—1942 Вместо предисловия Уважаемые читатели! Все события, описанные в этой книге, действительно имели место. Большинство географических мест, в которых происходили эти события, также соответствуют действительности. Но имена и фамилии участников этих событий мною изменены, точно так же, как и номера воинских частей и подразделений. Написанное – не очерк, не историческое исследование, а продолжение описания жизни одного человека, так или иначе связанных с ним людей и событий, в которых ему довелось участвовать. Именно поэтому все, что происходило в тылу и на фронте, характеристики тех или иных людей, с которыми нам предстоит встретиться, показаны так, как они представлялись нашему герою, жизнь которого послужила основной канвой нашего романа.     Борис Алексин Глава первая Война для Бориса Яковлевича Алешкина и его семьи явилась такой же неожиданностью, как и для большинства советских людей. Радиоприемника у него не было. Вообще, в это время в таких местах, как станица Александровка, приемник был редкостью, а в семье Алешкина, которая только год как приехала в станицу и еще до сих пор не могла устроиться по-настоящему даже с жильем и одеждой, конечно, пока о радиоприемнике нечего было и мечтать. На всю Александровку в это время было всего два приемника: один у учителя немецкого языка – плохонький батарейный приемничек Би-234 и другой у главного инженера крахмального завода. Газеты в Александровку приводили с двух-, а иногда и с трехдневным опозданием. Как-никак ведь станица находилась от районного центра и железнодорожной станции более чем в восемнадцати километрах. Правда, иногда почту привозили из Муртазова люди, ходившие туда на базар, но в этот день случилось так, что никто из знакомых на базар не ходил, да и сами Алешкины были дома. Воскресный день 22 июня 1941 года был прекрасен. Это был летний, теплый, ясный день. Солнце высоко стояло над горизонтом, когда Борис Яковлевич поднялся с постели и, закурив, присел на крыльце, выходившем в их маленький огород, было уже жарко. Девочки давно убежали на Лезгинку, где привыкли пропадать целыми днями. Екатерина Петровна что-то варила на кухне, домработница Нюра, как всегда, в воскресенье была выходной. Он сидел один и думал: ну, кажется, жизнь его и его семьи начинает налаживаться. Работа на участке и в больнице идет хорошо, среди населения ему удалось уже завоевать определенный авторитет, и даже с переломами стали теперь чаще обращаться к нему, чем к деду Елисею, «костоправу», который до сих пор пользовался здесь такой популярностью, что за помощью к нему даже сам секретарь райкома обращался. Хлопоты о пристройке к больнице, помещения для операционной и хирургической палаты увенчались успехом. Райздрав выделил деньги, а с председателем колхоза удалось договориться о материалах и рабочей силе. Вчера уже закончили кладку фундамента под пристройку. Если так дело пойдет и дальше, то к осени строительство будет закончено. Тут строят ведь быстро. Саман, из которого должны будут класть стены, уже завезли (ведь и вся больница тоже из самана). Вот пока еще лесу на стропила и балки не хватает, да как бы директор завода не подвел с черепицей на крышу. От него ведь всего можно ожидать, самодур порядочный. И Катю опять стал терзать. Последнее время, чуть ли не каждый вечер на работу вызывает. А сам, как она говорит, пристает с ухаживанием. Надо будет с секретарем партячейки поговорить, Пряниным. Он сумеет как-нибудь обуздать этого Текушева. Ну да ладно, это как-нибудь утрясется. В общем-то, все идет неплохо. Вот огород посадили, теперь уже за каждой мелочью ни в колхоз, ни на базар бегать не надо, все свое. Огурцы и помидоры посеяли, а редиску давно уже едим. Скоро и картошка своя будет. Яйца тоже уже свои. Кур Катерина и Нюра развели десятка полтора. Осенью Катя поросенка приобрести собирается. «Хорошая она у меня, – думал Борис, – и на работе за двоих работает, дома большое хозяйство ведет и ребят еще обшивает, а ведь их трое». И ему вспомнились его сорванцы. Старшей Аэлите уж тринадцатый год идет – совсем барышня. Ну, а две других: шестилетняя Нина и четырехлетняя Майя, те еще совсем маленькие… А от старшей не отстают – она на Лезгинку, и они за ней; она на шелковицу лезет, и они туда же карабкаются, особенно младшая, та в колхозный виноградник, и эти туда же, сейчас летом в этой тихой и солнечной станице, в этом благодатном кавказском климате, они живут, как молодые зверята… Его мысли прервала Катя. – Борис, ты что же, встал, а завтракать не идешь? Иди умывайся, да садись за стол. Я пирожков напекла. Девчата уже давно поели и на Лезгинку убежали, я с ними перекусила. Ешь побыстрее, и мы сходим на речку искупаться. А то опять в больнице, наверно, застрянешь. Выходных-то для тебя нет. Или еще, может быть, кто-нибудь позовет на дом – тоже ведь побежишь. Борис Яковлевич схватил за руку подошедшую жену и потащил ее к себе. – Подожди, садись-ка рядом, смотри, как у нас все поспевает… Давай посидим немножко… Вот докурю и пойдем. – Да! – ответила Катя, садясь рядом с мужем на ступеньку крыльца, – у нас здесь хорошо. Воздух чудесный, а ты вместо того, чтобы дышать им, только и знаешь, что куришь! Борис виновато улыбнулся, притянул к себе ближе севшую рядом жену, обнял ее за тонкую, почти девичью талию (и непохоже, что трех родила), и только что собрался ее поцеловать, как вдруг с улицы раздалось: – Эй, Алешкины, все милуетесь! А того и не знаете, наверно, что у нас война! Это кричала жена главного инженера завода Нина Васильевна Комова, она торопливо и озабоченно шагала к рыночной площади, где была лавка сельпо. Оба супруга несколько мгновений растерянно смотрели друг на друга, затем вскочили и бросились на улицу. Остановив, стали ее с нетерпением расспрашивать: – Какая война? С кем? – Да вы что, на самом деле, ничего не знаете? – удивилась та. – На нас напали немецкие фашисты. По радио выступал Вячеслав Михайлович Молотов. Я всего не слышала, но, кажется, немцы бомбили Киев, Минск, еще какие-то города. В 4 часа будет на заводе митинг, по телефону позвонили из Майского – кто-то из района приедет. – Как немцы?! – недоумевал Борис. – Я только позавчера читал в газете сообщение ТАСС, что немцы на нас не могут напасть, поскольку у нас с ними заключен договор о ненападении. Да и товарищ Сталин не раз говорил, что в ближайшие годы войны не будет. Ничего не пойму! – Катя не говорила ничего. Она стояла, опустив руки, в глазах ее блестели слезы. – Ну, я побегу искать ребят, сейчас лучше, чтобы они дома были, – наконец сказала она. Нина Васильевна тоже заторопилась. – Я в магазин, надо сахару купить, – сообщила она. Борис и Катя переглянулись. Им тоже не мешало кое-чего подкупить, да не на что было. Зарплату за этот месяц они еще не получали, выдача была после 25-го, а сегодня было только еще 22-е, и, как всегда перед получкой, денег дома почти не было. – Ну ладно, а я пойду в больницу. Борис Яковлевич зашел домой, умылся, накинул пиджак, схватил с тарелки еще неостывший пирожок и, закурив на ходу, отправился в больницу. По дороге он встречал или обгонял группы станичников, которые оживленно обсуждали услышанную весть. Видимо, известие о войне теперь дошло и до большинства населения станицы. Женщины с кошелками и сумками торопились к сельпо, и когда Борис проходил мимо лавки, около нее стояла уже порядочная очередь. Каждый, у кого были деньги, торопился запастись мылом, керосином, спичками, солью, сахаром, а кое-кто и мануфактурой. Только взглянув на эту очередь, Борис понял, что, действительно, видимо, в ближайшее время что-то серьезно изменится. И прежде всего, что его больше беспокоило, как бы с этой войной не прекратилось строительство больницы. Ведь и так вопрос о возведении пристройки удалось пробить в райисполкоме, в сельсовете, на правлении колхоза и в дирекции завода с большим трудом, а что же будет теперь. Ведь теперь любой из этих руководителей может, сославшись на войну, не дать денег, материалов и людей. – Опять все сорвалось! – с горечью подумал Борис. В эти первые минуты как-то ни о чем более страшном и важном, что несла с собой война, он даже и не подумал. Бывает, что человек, поглощённый своими мыслями и заботами, важными для него или его работы, не видит из-за них крупных и даже крупнейших событий. Так получилось и с Алешкиным. Сделав обход в больнице и успокоив больных и дежурный персонал, Борис Яковлевич часа в 2 дня вернулся домой. Катя и ребятишки уже ждали его. Первый вопрос, с которым к нему обратилась старшая дочка, сразу же огорошил и изумил его, она спросила: – Папа, а ты идешь на войну? До сих пор этот вопрос как-то не приходил ему в голову. Он увидел встревоженный взгляд жены, опустил голову и задумался. А в самом деле. Он-то как? Его-то возьмут в армию? Но ведь ему уже 34 года, неужели уже и такой возраст брать будут? Хотя ведь он врач, тут возраст большой роли не играет. Что же ответить дочке? – Борис сел на стул и, как всегда в затруднительных случаях, достал папиросу и стал ее мять пальцами. – Как тебе сказать, дочка? Может быть, и пойду, если понадоблюсь, но я думаю, что с этими обнаглевшими фашистами наша Красная Армия и без меня справится. Ну, да ладно, нечего сейчас раньше времени об этом думать, давайте-ка обедать! И подхватив обоих младших дочек на руки, Борис Яковлевич пошел к столу. На митинге в заводском клубе, на который Борис и Катя пошли сразу же после обеда, они узнали подробности о вероломном нападении фашистов, о бомбежке наших городов, о первых жертвах, о том, что Красная Армия в некоторых местах вынуждена была пустить врага на нашу территорию. Но выступления как представителя района, так и местных руководителей звучали достаточно бодро и оптимистично, это успокоило почти всех. Большинство склонялось к тому, что наша могучая Красная Армия разобьет зарвавшихся немецких фашистов так же, как она это сделала с японскими самураями на Хасане и Халхин-Голе и финскими бандитами на их пресловутой линии Маннергейма. Ну, может быть, тут потребуется немного больше времени, только и всего! С митинга возвращались вместе с Пряниными, которые жили неподалеку от Алешкиных. Женщины шли впереди и беседовали о чем-то своем, домашнем, а Прянин с Борисом шли сзади. Прянин сказал: «Боюсь, доктор, что положение гораздо серьезнее, чем можно было ждать по выступлениям представителя из райкома. Конечно, в панику кидаться нечего, но, наверное, и тебе, да и мне (а Прянину было около 40) повоевать тоже придется». Вскоре они разошлись по домам. Было уже поздно. На небе сияли крупные, яркие южные звезды, небо было чистое-чистое. Было очень тихо, не слышно девичьих песен, которые обычно по воскресеним вечерам раздавались в станице, когда девушки и парни бродили группами и парочками чуть ли не до рассвета. Кое-где тихонько лаяли собаки, ветра не было, и даже листья на большой шелковице, раскинувшейся над крыльцом, на котором уселись, прижавшись друг к другу Алешкины, не шелестели. Детишки и вернувшаяся после обеда от своих Нюша уже спали. Борис и Катя молча сидели, и каждый думал свою невеселую думу. А вокруг было тихо-тихо, так спокойно, что даже не верилось, что где-то на нашей земле в этот момент рвутся снаряды и бомбы, раздается треск ружейных и пулеметных выстрелов, и слышатся стоны и крики раненых. А между тем все это уже было и было в таких размерах, о которые большинство населения Советской страны, в том числе и Алёшкины, даже и не предполагали. Просидев молча около получаса, во время которого Борис выкурил штуки 3 папирос, они собрались идти спать, как вдруг на улице послышался шум подъезжающей машины. Она осветила фарами пустынную улицу и остановилась у ворот. Сейчас же кто-то застучал в запертую калитку. Борис подошел к воротам. Он подумал, что кто-нибудь из местного начальства заболел и за ним прислали машину. – Кто там? – окликнул он стучавшего. – Из военкомата, – ответил незнакомый голос. Борис отпер калитку. В нее вошел молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму. Вместе с Борисом они вошли в дом. Электрического света уже не было (в Александровке свет, идущий от электростанции крахмального завода, гасился в 12 часов), пришлось зажечь лампу. Лейтенант открыл полевую сумку, достал из нее небольшую разносную книгу, в которой было заложено несколько запечатанных пакетов, и один из них подал Борису. – Вы доктор Алешкин? Распишитесь! – Борис торопливо вскрыл пакет. Катя с испугом глядела на лейтенанта и Бориса. В пакете была повестка, подписанная военкомом, которой врач Алешкин вызывался в военкомат для участия в работе призывной комиссии. Явка была назначена на 10 часов 23 июня. Борис, передав повестку Кате, расписался в книжке лейтенанта, который, козырнув, торопливо вышел из дома. Через несколько минут на улице вновь зашумел мотор машины, блеснули фары и затем все стихло. Прочитав повестку, Катя встревоженно спросила: – Как ты думаешь, Борька, это надолго? – Не знаю, – ответил он. – Думаю, что на неделю, может быть, на две. Вот на кого больных брошу, прямо не знаю. Ты завтра сходи к Афанасию Петровичу (фельдшеру участка, замещавшего Бориса на его выходных). Скажи, что я в Майском работать буду, пусть за меня занимается больницей. А сейчас давай спать, а то завтра надо вставать рано, как бы не опоздать. С военкомом шутки плохи! На следующий день, воспользовавшись попутной полуторкой, ехавшей с крахмального завода, Алешкин прибыл в Майское часов в 9 утра. Возле военкомата толпилось человек 30 народа, преимущественно молодежь 23–25 лет. Борис Яковлевич прошел внутрь здания, там тоже было много людей. Протолкавшись через толпу, он зашел в кабинет военкома. По-военному отрапортовал: «По вашему приказанию врач Алешкин прибыл!» В кабинете военкома сидело уже несколько врачей, в том числе и заведующий районным отделом здравоохранения. Военком встал, поздоровался за руку с Борисом Яковлевичем и сказал: – Ну, вот все и в сборе, – затем обратился к нему: – Придется поработать. Вот, почитайте приказ наркома обороны. Пока Борис знакомился с приказом, военком и врачи вышли в одну из соседних комнат, кажется, это была одна из самых больших комнат в здании военкомата, и стали расставлять там стулья, столы и скамейки. Уже через час медицинская комиссия работала. В копии приказа, прочитанном Алешкиным, скупо говорилось о внезапном нападении фашистских войск на территорию Советского Союза, в связи с чем правительство сочло необходимым провести мобилизацию запаса первой очереди в ряде военных округов, в том числе и Северокавказском. Вследствие этого райвоенкому предписывалось произвести комиссование подлежащих мобилизации возрастов и направить людей, признанных годными, в указанные в приложении места; тех же из мобилизованных, которые имеют мобпредписания на руках, обеспечить необходимыми проездными документами. До прошлого года мобилизационное предписание, как у лейтенанта запаса, было и у Бориса, но когда он вернулся с курсов усовершенствования врачей, то в начале 1941 года военком это предписание у него отобрал, объявил ему, что когда ему будет присвоено медицинское звание, то тогда и будет выдано новое мобпредписание. Среди мобилизуемых было много таких людей, которые вообще в кадрах армии до этого не служили, а проходили только допризывную подготовку и территориальные сборы. Работы у комиссии было много. Алешкин вспоминает эти восемь дней, как какой-то сплошной поток голых тел, основная масса которых уверяла врачей, что никаких заболеваний у них нет, и что они могут служить в любых частях Красной армии. Врачам стоило большого труда убедить какого-нибудь больного туберкулезом или тяжелого малярика, что служба в армии для них будет непосильна. Лишь единицы жаловались на состояние здоровья. Обычно это были люди из числа зажиточных станичников. Большей частью жалобы их были необоснованны. Этих людей под вой сопровождавших их родных сидевшие в соседней комнате парикмахеры стригли наголо и отправляли на двор, где уже формировались команды в 40–50 человек, и под командованием какого-либо командира запаса, согласно имевшемуся предписанию, отправлялись в соответствующую часть. Некоторая неразбериха и толчея, имевшаяся в военкомате в первые два дня, постепенно устранились, и, несмотря на то, что количество людей, прибывающих из аулов и станиц, пока не уменьшалось, все стали работать четче, согласованней, и прохождение мобилизуемых всех комиссий, а также заполнение на них необходимых документов стало производиться быстрее и аккуратнее. К первому июля количество мобилизованных заметно сократилось, и в работе медицинской комиссии наступила передышка. До этого комиссия начинала свою работу с восьми часов утра и продолжала ее, с небольшим перерывом на обед, чуть ли не до 24 часов. После чего местные члены комиссии разбредались по домам, а приезжие, в том числе и Алешкин, укладывались спать на столах и скамейках прямо в той комнате, где они только что работали, подложив под головы какие-нибудь архивные документы. Девять дней такой напряженной работы, а, главное, невозможность нормального отдыха, основательно переутомили всех приезжих врачей, и военком, видя это, а также и то, что количество мобилизуемых резко сократилось, решил отпустить их по домам. Второго июля он вызвал их всех (а, кроме Бориса, их было еще четыре человека) в свой кабинет и сообщил, что они могут отправляться по месту своей службы, что теперь для комиссования хватит и тех врачей, которые проживают в поселке Майском. В приказе, который в свое время читал Борис Яковлевич, перечислялись подлежащие мобилизации с 1920 по 1905 гг., следовательно, его год призыву подлежал. Между прочим, в предыдущие дни через медкомиссию прошло несколько медиков и фельдшеров, соответствующих его возрасту. И Борис Яковлевич был уверен, что по окончании комиссования будет мобилизован и он. Поэтому он с некоторой обидой в голосе спросил: – Почему же нас не взяли, что, мы не годимся, что ли, для того чтобы по мере своих сил помочь обуздать зарвавшихся фашистов? В глубине души он считал, что его не взяли только потому, что он сейчас беспартийный, и что ему не доверяют, и это его страшно обидело. Но делиться своими предположениями с кем-либо он не хотел. На вопрос Алешкина райвоенком ответил: – Подождите, не обижайтесь, всех, кого нужно, возьмем. А на вас, врачей, да еще специалистов, ведь вы врачом хирургом теперь у нас числитесь, придут специальные именные предписания. Пока же отправляйтесь по домам, приведите себя в порядок и работайте там, где вы сейчас поставлены. Вы что думаете, мне на фронт не хочется, а вот сижу же в военкомате, как будто инвалид какой. Ну до свидания, счастливого пути! И райвоенком, и все врачи, и Борис Яковлевич Алешкин не представляли всей глубины опасности, нависшей над Советской страной. Все они находились под впечатлением утешительных сообщений ТАСС, печатавшихся перед войной, таких же успокоительных речей маршала Ворошилова и многих других военных и видных деятелей партии. Все считали, что первые неудачи Красной армии, о которых довольно скупо сообщалось в последних известиях по радио и в газетах, явление чисто случайное, и что не сегодня завтра Красная Армия погонит наглых фашистов с Советской земли, и что если война и будет продолжаться, то она будет вестись на территории фашистского рейха и, может быть, в крайнем случае на земле несчастной, истерзанной Польши. Так думали не только в маленьком райцентре Майском, так думали и во многих больших городах, и не только такие неосведомленные люди, как райвоенком Майского и вызванные им врачи, но и многие гораздо более высокопоставленные люди. И может быть, эта успокоенность, граничащая с близорукостью, бывшая у многих и многих советских людей, и дала возможность фашистским войскам так быстро и основательно разгромить передовые части Красной Армии и ринуться вглубь страны. Теперь, по происшествии почти сорока пяти лет с этого момента, мы знаем многое и многое могли бы предложить в предотвращение случившегося, даже и в том случае, если мы не являемся большими знатоками военного дела и стратегами. Но тогда, тогда мы просто не могли себе представить, что какая-либо иностранная армия, даже и фашистская, сможет с такой быстротой громить наши войска и продвигаться вперед к самому сердцу нашей Родины. И поэтому большинство из нас завидовало тем, кто уже ушел воевать. Нам казалось, что на нашу долю не придется ничего из той славы, которая достанется победителям, и когда нас призовут, может быть, уже все и кончится. Так думали многие молодые люди того времени, так думал и Алешкин. Выслушав ответ военкома, он молча подал рапорт. В этом рапорте было написано, что он просит отправить его на фронт в первую очередь, так как считает себя обязанным защищать Советскую Родину, и что если нельзя отправить врачом, то он просит отправить его как строевого командира, имеющего определенные военные знания и звание. Военком прочитал рапорт, усмехнулся, положил его в ящик своего стола и еще раз повторил: – Не беспокойтесь, когда надо будет, возьмем. Ну, до свидания. В этот же вечер Борис был дома, и вымывшись в только что натопленной бане, имевшейся у соседа напротив, сидел за столом, окруженный своими ребятишками. Его Катя с сияющими от радости глазами, но невозмутимым и сосредоточенным лицом рассказывала ему о станичных новостях, о том, что в магазине сразу исчезли почти все товары, что она кое-что успела все-таки запасти, что на нее, в связи с призывом бывшего заведующего отделом кадров, возложили теперь и работу с кадрами. Рассказала она и о множестве слухов, циркулировавших в станице. В них говорилось, что сила германская, именно не фашистская, а германская, очень велика, что «германец» захватил всю Европу, и что теперь захватит нашу страну, для него это труда не составит, что газеты наши и радио, которое теперь было установлено в клубе завода, сообщают ложные сводки, что потери наши гораздо более значительны и положение наше гораздо хуже, чем говорится в них. По этим слухам можно было предположить, что их распространяет кто-то хорошо осведомленный в положении на фронте и стремящийся этими слухами подорвать веру в советскую власть. Борис так и сказал об этом жене. Та согласилась с ним и заметила: – Наверно, Борис, так думают и в районе, потому что на днях арестовали всю семью немецкого учителя Бауера… Ну того, у которого ты лечил сынишку. – Да, да. Я еще у него радио слушал. – Радио? А вот насчет того, взяли ли у него радио, я не знаю. Как потом стало известно, при аресте Бауера и последующей высылки его с семьей в Среднюю Азию, никакого радиоприемника у него изъято не было. Очевидно, он успел его кому-то передать, так как на почту, куда было приказано сдать имеющиеся приемники, он его тоже не сдавал. Вероятно, этим делом должны были бы заняться районные органы, но события развертывались с такой быстротой и катастрофичностью, что районные власти совсем растерялись и многие свои обязанности выполняли очень нерасторопно. Речь И. В. Сталина, произнесенная им 3 июля 1941 года, была в этот же день напечатана во всех центральных газетах и дошла до таких мест, как станица Александровка 5 июля; правда, до этого слушали ее в клубе по радио. При несовершенстве тогдашней радиотехники удалось услышать только отрывки ее, они произвели не очень сильное впечатление. Но когда Борис Яковлевич прочитал эту речь в газете полностью, он, как и многие его современники, начал понимать, что опасность, нависшая над советским народом, советской властью и страной, действительно огромна. И если уж сам Сталин говорит о ее грандиозности и необходимости мобилизации всех народных сил на разгром врага, значит, действительно должно быть мобилизовано все. И Борису Яковлевичу, так же, как и многим другим, казалось, что действительный отпор врагу может быть дан только там, на фронте, непосредственно в армии. Он опять же, как многие другие, не понимал, что работа в тылу в этот тяжелый для страны период не менее ответственна и важна. И потому всеми силами своей души стремился на фронт, туда, где рвутся снаряды, туда, где льется кровь. Он ни на минуту не задумывался над тем, что же будет с его довольно большой семьей, если он уйдет в армию. Он был совершенно уверен, что советская власть его семью не оставит. Он надеялся на работоспособность и силы жены, и, наконец, он твердо считал, что именно там, на фронте, он может защищать свою семью как нужно. Хотя вот уже 7 лет Алешкин формально числился беспартийным, в глубине своей души он считал, что это величайшая несправедливость, сотворенная над ним, когда-нибудь будет исправлена, и что все равно он всем обязан партии, и потому все партийные решения для него являются также обязательны, как и для того, кто носит партийный билет в кармане. А уж если речь идет, по выражению Сталина, о существовании самого Советского государства, самой советской власти, то он должен быть в первых рядах ее защитников. Поздно вечером, лежа в постели, он поделился этими мыслями со своей женой. И, как всегда, получил полную поддержку с ее стороны. Он полагал, управившись немного в больнице, где дел тоже накопилось порядочно, числа 7 июля выехать в Майское, привезти очередную партию медикаментов и поговорить с военкомом о своем рапорте. Между прочим, об этом рапорте он жене пока не сказал ничего. Но неожиданно все изменилось. Ранним утром 6 июля 1941 года к Алешкину, он был в это время в больнице, явился нарочный из военкомата и вручил ему повестку, предписывающую прибыть в военкомат, имея при себе сменное белье, кружку, ложку, полотенце, мыло и зубную щетку. Одновременно райвоенкомат предлагал оформить расчет по месту работы. Днем Борис постригся в парикмахерской наголо, а Катя в это время собрала необходимые вещи. Все было уложено в старенький фанерный чемодан, и около двух часов дня на машине крахмального завода муж и жена Алешкины были уже в Майском. Через полтора часа по прибытии, оформив расчет в райздраве и получив причитающиеся ему 500 рублей, Борис Яковлевич уже стоял перед райвоенкомом. – Ну вот, – сказал тот – и без твоего рапорта, раз ты понадобился, тебя взяли. Вот предписание, ты должен немедленно явиться на станцию Прохладное к командиру формирующихся частей и в дальнейшем находиться в его распоряжении. С этими словами военком вручил Борису Яковлевичу предписание и проездные документы. Борис Яковлевич приложил руку к козырьку фуражки, пожал протянутую ему военкомом руку и вышел из кабинета. У крыльца его дожидалась Катя, он показал ей предписание, и они вместе направились к станции. Все это время Катя держалась подчеркнуто бодро и не подавала виду, насколько ей тяжело. И хотя Борис и видел, что его жена держится из последних сил, со своей стороны, чтобы не расстраивать ее еще больше, тоже делал вид, что ничего не замечает. Да он и на самом деле думал, что волнения ее напрасны. Расстаются они на каких-нибудь 2–3 месяца, не больше (он так считал). С ним ничего не случится, ведь он едет на фронт не простым солдатом, а врачом. Врачей убивают, как он считал, редко. Все это он, между прочим, идя по дороге к станции, говорил своей приунывшей Катерине. Они сидели на скамейке в ожидании поезда на Прохладную, Борис по-братски разделил с женой полученные им деньги и, хотя она и настаивала на том, чтобы он взял все, он категорически отказался, заявив, что с сегодняшнего дня он находится на полном обеспечении государства, и что деньги ему не нужны, и если он и берет половину, так только на всякий случай. Подошел поезд. Борис и Катя обнялись, поцеловались, и почувствовав, что у него защипало в носу, Борис с силой оторвался от жены и прыгнул на подножку вагона в тот момент, когда раздался свисток кондуктора. Народу ехало немного, войдя в тамбур, Борис Яковлевич остановился, оглянулся на перрон и тут он увидел, как его храбрая и сдержанная Катерина плачет. Она смотрела на своего Борьку, махала ему рукой, губы ее силились улыбаться, а по лицу текли слезы, которые она даже не вытирала. Таким и запомнилось Борису лицо жены на всю жизнь. И хоть много глупостей, порой граничащих с подлостью, он еще натворил, причем главным образом обижавших именно его жену, она в его памяти навсегда сохранилась именно такой, силящейся улыбнуться сквозь слезы, для того чтобы подбодрить его и доказать ему, что она достаточно сильна и мужественна. Глава вторая В Прохладном выйдя из поезда, Борис огляделся и увидел, что из соседнего вагона вышла фармацевт из Майской аптеки – Вера Панфилова. Он часто получал у нее медикаменты для своего участка и потому хорошо знал ее. Он подошел к ней. – Верочка, вы куда? – обратился он к девушке, державшей в руках небольшой чемоданчик и оглядывавшейся по сторонам. – Ах, Борис Яковлевич! Вы тоже здесь? Меня направил военкомат на войну, вот направление, – затараторила она, показывая Алешкину такую же бумажку, какая была и у него. Борис Яковлевич, посмотрев на нее, увидел, что они назначаются в одно место и сказал ей об этом. Девушка обрадовалась. – Ну, слава богу, хоть один знакомый человек будет. Только где же эта самая дивизия находится? Как мы ее искать будем, – проговорила она встревоженно. – Ничего, я знаю, – успокоил ее Борис Яковлевич. В самом деле, в Майском ему райвоенком сказал, что он направляется в З8-ю стрелковую дивизию, которая расквартирована в городах Минераловодской группы. Летом эта дивизия стояла в лагерях, которые располагались около г. Прохладное. Этим летом в этих же лагерях проходили переподготовку командиры и бойцы, находящиеся в долгосрочном отпуске и запасе первой очереди из Прохладненского и соседних с ним районов. С началом войны все они влились в состав дивизии, штаты которой были доведены до численности военного времени. Очевидно, в дивизии не хватало медицинских работников, и начальник санитарной дивизии затребовал из Нальчика пополнение. В число этого пополнения попали врач Алешкин и фармацевт В. Панфилова. Военком сообщил Борису также и то, что штаб дивизии должен находиться в фельдшерско-акушерской школе г. Прохладное. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что больше людей, похожих на призванных в армию, на станции Прохладная не видно, новоиспеченные вояки отправились к месту назначения. Дорогу к акушерской школе им указала какая-то встречная женщина, и они весело зашагали по пыльной улице. День был жаркий, солнце клонилось к западу, и нужно было спешить. Дорога оказалась неблизкой, нужно было пройти через весь город. Прохладное стало городом всего 2–3 года тому назад. До тех пор это была обычная казачья станица, населенная в основном терскими казаками, переселенцами с Кубани, кабардинцами и служащими железной дороги. Она была расположена на совершенно ровном месте. Побеленные, большей частью саманные хаты ее, окруженые садами, раскинулись далеко по степи. Фельдшерско-акушерская школа была построена совсем недавно и находилась на противоположном от станции конце города. Пока Алешкин и Панфилова добрались до нее, стало уже темнеть. В пустом здании школы их встретил молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму. Ознакомившись с их документами, он немного растерянно сказал: – Не знаю, что мне с вами и делать, товарищи. Дивизия еще вчера отсюда ушла. Куда и как, вы сами понимаете, сказать вам я не могу. Я оставлен здесь связным, мне поручено дождаться транспорт – автомашины, погрузить в них оставшееся имущество и следовать вдогонку за дивизией. О вас мне ничего не известно. Может быть, начальник санитарной службы дивизии в спешке забыл предупредить, но, так или иначе, я вас с собой, не имея приказа командования, взять не могу. Отправляйтесь в город Нальчик, доложите в военкомате о случившемся, пусть уже они там разберутся. – Но куда же мы пойдем? – возразил Борис Яковлевич, – ведь на дворе уже ночь, а поезд на Нальчик будет только завтра утром. – Вот что, – сказал лейтенант, – завтра я все равно отсюда уеду, и здание перейдет в ведение его законных владельцев, то есть фельдшерско-акушерской школы. В комнатах, в которых находился штаб, я вас оставить не могу, так как там есть еще штабные вещи и документы, пройдите на ту половину здания, там квартира директора, она большая, а их всего двое с женой, может быть, он вам разрешит переночевать. Да, кстати, дайте-ка ваши бумажки, я на них сделаю отметки о том, что вы у нас были, а то вам попасть может. С этими словами он расписался на обоих направлениях и поставил какой-то штампик. Обогнув угол здания, Борис и Вера пересекли двор и, увидев в плетне, перегораживавшем его, лаз, перешли по нему на другую половину, подошли к двери и несмело постучались. Послышался возглас: – Кто там? Заходите! Войдя в комнату, одновременно бывшую кухней, наши путники сразу как-то даже и не смогли разглядеть сидящих за столом мужчину и женщину. Да и те, видно, в полумраке двери их не разглядели. Мужчина встал и, подходя ближе, довольно недружелюбно спросил: – В чем дело? Что вам нужно? И вдруг голос его изменился и стал, если не более приветливым, то во всяком случае очень изумленным. – Маша, да ведь это, кажется, Алешкин. Какими судьбами? Зачем? Куда? Ну, проходите ближе к столу, да поставьте ваши чемоданы… При его возгласе женщина, сидевшая у стола, поднялась и быстро, насколько позволяло ее положение (она была беременная и, видимо, на последних месяцах), подошла к столу. – Борис Яковлевич, – радостно проворковала она, – вот уж кого не ожидала встретить. А это кто же, ваша супруга? Да проходите, проходите, садитесь к столу, сейчас ужинать будем. Саша, сходи на огород, принеси-ка еще помидоров, картошки я много наварила. Через несколько минут, умывшись и приведя себя немного в порядок, Алешкин и Вера сидели за столом и, рассказав в нескольких словах простую историю своего появления в Прохладном, слушали рассказ Александра Павловича Пастухова о его жизни. Особенно был заинтересован этим рассказом Борис Алешкин. Ведь с Пастуховым они учились вместе в Кубанском медицинском, на одном курсе, в соседних группах, и Борис знал, что по разнарядке Пастухов и его жена Маша, на которой он женился перед самыми госэкзаменами, были назначены по распределению куда-то в район Западной Сибири, и вдруг они в Прохладном. Все объяснилось очень просто. Александр Пастухов был известен всему курсу как большой пройдоха и ловкач. Во время учебы он служил фотокорреспондентом в Краснодарской краевой газете «Красное Знамя» и использовал это положение при каждом удобном и неудобном случае. То он снимет какого-либо видного профессора за работой, другого в кабинете, третьего на лекции, глядишь, эти снимки попадут в газету, ему заработок, профессору лишняя известность. Эти штрихи и позволили ему при более чем скромных знаниях закончить институт успешно, хотя медицину он не любил. Но жена Маша была его полной противоположностью. Она занималась усиленно, любила медицину и особенно акушерство и обещала быть хорошим врачом. Перспектива работать рядовым врачом где-нибудь на участке никак не улыбалась Пастухову, и он проявил всю свою изобретательность для того, чтобы этого назначения избежать. И, как видно, ему это удалось. Он получил назначение на должность директора вновь открытой фельдшерско-акушерской школы в Прохладном, а Маша туда же – преподавателем акушерства. Одновременно она работала в Прохладненском роддоме. Благодаря своей импозантной внешности, большой изворотливости и умению подойти к начальству, Александр Павлович быстро завоевал положение в районе и считался одним из лучших директоров. Все это наши знакомые узнали во время беседы за столом, конечно, не так откровенно, как это изобразили мы. После ужина Панфилова сказала, что тут неподалеку живет ее тетка, и она пойдет ночевать к ней, а Бориса оставили у себя Пастуховы. Между прочим, Александр Павлович заявил, что он забронирован, его в армию и на войну взять не могут, да он особого желания идти воевать не испытывает. Он считает (так он сказал), что здесь, выпуская новых молодых специалистов, он принесет Родине пользы больше, чем там, неумело перевязывая раненых. Борис не спорил, хотя это заявление его и покоробило. После ужина Борис Яковлевич проводил Веру до дома тетки. Та действительно жила недалеко. Когда они вышли из здания школы, их поразила необычная тишина, царившая в городе. На улице было светло, как днем, от огромной красновато-серебристой луны, лежавшей как будто прямо на самых вершинах высоких серебристых тополей. Легкий ветерок чуть шевелил листьями этих красивых деревьев, вызывая еле слышный шелест. Кое-где лениво лаяли собаки, на улице не было видно ни души. Только возле дверей, ведущих в фельдшерско-акушерскую школу (штаб), медленно и тоже почти неслышно шагал часовой. Вера, вздрогнув от сыроватого прохладного воздуха, взяла Бориса под руку и сказала: – Как тихо, даже страшно! Прошлым летом я гостила здесь у тети, так тут каждый ясный вечер собирались ребята и девчата и почти до самого утра раздавались музыка, песни и смех… А теперь точно вымерли все. – Война… – неопределенно проговорил Борис Яковлевич. Тетка на стук Веры долго не отзывалась, видимо, спала, а, может быть, боялась открыть дверь, увидев в щелку между занавесками какого-то незнакомого мужчину. Вера стояла на крыльце, ее видно не было, а Борис ждал, пока ее впустят, около палисадника. Он уже успел выкурить две папиросы, ему надоело ждать, и он довольно сердито сказал: – Наверно, ее дома нет, пойдем обратно, как-нибудь переночуем у Пастуховых. Но в этот момент входная дверь приоткрылась и в нее высунулась старушечья голова. – Кто тут? – встревоженно спросила она. И тут же увидела Веру. – Веруся! – радостно воскликнула она. – Это ты! Вот неожиданная радость-то! Ну, заходи скорей. А это кто? – Так, один знакомый, попутчик, – немного смутилась Вера. Затем, обернувшись к Борису, проговорила: – До свидания, Борис Яковлевич. Спасибо, что проводили. Встретимся завтра на вокзале. Еще по дороге они договорились, что в Нальчик поедут вместе. На следующий день, к десяти часам утра Борис был уже на вокзале, купил два билета до Нальчика на пригородный поезд, который отходил в 10:30, и сел на скамеечку. Через несколько минут подошла и Вера. – А, вы уже здесь! – воскликнула она. – А я опоздала! – Да нет, – ответил Борис Яковлевич, – поезд отойдет еще через двадцать минут. Ну, пойдем в вагон. * * * В двенадцать часов дня они уже были в очереди, состоявшей главным образом из мужчин, перед стоявшим на балконе здания областного военкомата столиком, над которым на стене висело объявление, написанное химическим карандашом на куске оберточной бумаги «Регистрация командного и начальствующего состава». За столом сидел худой капитан с измученным лицом. Было видно, что он по-настоящему не спал уже много ночей и что устал безмерно. Тем не менее, преодолевая усталость и напрягая все усилия, он каждому обращавшемуся к нему человеку старался ответить как можно вежливее и спокойнее. В большой очереди стоявших перед столом людей, явившихся с направлениями или какими-либо другими документами, было очень мало. Большинство составляли люди с рапортами и заявлениями, в которых они просили, а некоторые прямо-таки требовали, чтобы их немедленно мобилизовали и отправили на фронт. Некоторые говорили, что они недавно сражались на Халхин-Голе, что у них есть опыт, и что Красной Армии без них в настоящий момент просто нельзя обойтись. Другие уверяли, что опыт Гражданской войны, которую они провели в какой-нибудь славной героической дивизии или армии, дает им право быть в первых рядах защитников Родины. Много приводилось самых разных доводов подходящими к столу людьми, и всем им капитан старался как можно толковее и вразумительнее объяснить, что их очередь еще не пришла, что им нужно продолжать трудиться там, где они служат и работают сейчас, что их работа тоже нужна фронту и что… Ну, одним словом, говорил то, что в этих случаях в это время, наверно, говорили тысячи таких же капитанов и майоров в тысячах военкоматах страны сотням тысяч, миллионам советских людей, желающих как можно скорее попасть в армию, на фронт, чтобы успеть принять участие в разгроме наглого фашистского зверя. Ведь все в то время полагали, что война с фашистской Германией продлится самое большее 4–5 месяцев и что временные неудачи пограничников – это явление чисто случайное и очень кратковременное. А вот подойдут наши доблестные красноармейские части, помчатся на врага могучие танки, взовьются в воздух тучи самолетов, и враг в панике побежит в свое фашистское гнездо, где и будет безжалостно уничтожен. Так, между прочим, думал и Алешкин в момент подхода к столу капитана. Предъявляя ему направления военкомата, больше всего боялся, что тот, посмотрев на них, равнодушно, но по возможности вежливо скажет: – Ну что же, раз опоздали, возвращайтесь в свою Александровку и работайте, там ваша работа тоже нужна. Если надо будет, вас вызовут. Но этого не случилось. Внимательно прочитав направления Алешкина и Веры и отметки, сделанные на них дежурным лейтенантом в штабе дивизии, капитан пометил какие-то бумажки, лежавшие у него на столе, прочитал одну из них, удовлетворенно хмыкнул и произнес: – Ну что же, хорошо. Я доложу военкому. За ответом зайдете сюда ко мне завтра в 12:00, без очереди. Следующий! Они отошли от стола. – Что же делать? – спросила Вера. – У вас есть знакомые в городе? – в свою очередь спросил Борис Яковлевич. – Нет. – Ну вот и у меня тоже нет! Значит, придется день коротать вместе. – А где мы будем ночевать? – Пойдем в гостиницу. Я тут перед войной останавливался. И они вышли из военкомата. Закусив кое-чем в первой попавшейся чебуречной, они подошли к гостинице и прочли надпись на картонной табличке «Мест нет». Побродив около часа по городу и еще раз подкрепившись, пошли в парк. В летнем кино шла новая картина «Если завтра война». Купили билеты и с огромным удовольствием смотрели этот фильм. Картина показывала войну такой, какой ее себе представлял, видимо, никогда не воевавший режиссер, а консультировали его, вероятно, такие военные, которые или тоже никогда не видели войну, или задались целью специально подлакировать ее вид. Между прочим, и Борис, и тем более Вера, и тысячи зрителей, смотревших эту картину, войну – ту войну, которая уже началась, и которая уже безжалостно разбивала все розовые иллюзии многих и многих военачальников и государственных деятелей, а также простых людей Советского государства о характере современной войны, еще не представляли. Но пока об этом никто из смотревших кинокартину в городе Нальчике еще не знал. Пока они видели лишь удивительно красивые танковые атаки, многочисленные эскадрильи, краснозвездный самолет, строгие ряды красиво марширующих красноармейцев. Пулеметные и минометные гнезда, точно по волшебству, вдруг появляющиеся в совершенно чистом и безобидном поле и также мгновенно проваливающиеся сквозь землю при приближении атакующего неприятеля, и выныривающие из-под земли вновь, как только атакующие прошли, поворачивающиеся на сто восемьдесят градусов и стреляющие в спину прошедшего врага. Пока они видели только ловких подтянутых командиров, важно склонявшихся над военными картами и руководящих огромными массами войск и технических средств с таким олимпийским спокойствием, что невольно казалось, так происходит и сейчас, если у нас есть такие командиры, то опасаться нечего, и наша армия победит без всякого труда! Такой оптимизм, может быть, и был нужен, но нам кажется, что к этому времени мы уже имели достаточные примеры тяжести ведения современной войны. Ведь война на озере Хасан, на Халхин-Голе, война с белофиннами, да и, наконец, те две недели, которые прошли с начала этой новой войны, когда нашими войсками уже были отданы фашистам такие города, как Минск, Витебск, Каунас, Вильнюс, Львов, когда фашистские полчища стремительно рвались к Киеву, Смоленску и уже подходили к Пскову, – показали, что победы нашей армии достаются отнюдь не просто и, к сожалению, далеко не малой кровью, а скорее, наоборот. И что именно к такой войне, а, вернее, гораздо более суровой и кровопролитной, мы и должны готовиться. А песня в этом фильме уверяла: Если завтра война, если завтра в поход, Мы сегодня к походу готовы!.. И в этом, по-нашему мнению, был ее вред. Но так говорить можем мы только сейчас, когда уже война давно окончилась, когда все тяжести ее и ее последствия мы испытали на собственных плечах. В то время Борис считал, что так, вероятно, война и будет происходить, как это показано в картине, и что работа медиков будет, наверно, совсем несложной. Однако, близился вечер, ни у Бориса Яковлевича, ни у Веры никаких перспектив на ночлег пока не было. Решили ночевать на вокзале. Когда пришли в маленький садик у Нальчикского вокзала, то увидели, что таких догадливых, как они, было куда больше, чем вокзал мог вместить. Многие уже расположились со своими чемоданами, узлами, а некоторые и с целыми кучами ребятишек, прямо на привокзальной площади. Были оккупированы не только все скамейки, но и все асфальтовые площадки около многочисленных киосков, окружавших ее. С трудом разыскали одно незанятое местечко под большим тополем, подвинули к нему чемодан, разостлали свои плащи и улеглись на них. Второго июля 1941 года восходящее солнце, осветившее весь этот спящий, дремлющий, стонущий, храпящий и плачущий люд, осветило и нашу парочку, и никто бы не сказал, что это два совершенно посторонних человека. Так мирно и сладко они спали. Борис Яковлевич лежал на спине, а Вера, свернувшись калачиком, прижалась к его боку, положив голову на грудь. Очевидно, предрассветная прохлада, заставила их в поисках тепла подвинуться друг к другу и натянуть на себе края плащей. Во всяком случае, те, кто не спал или проснулся ранее, считали, что эти двое – если не муж и жена, то, во всяком случае, близкие родственники. Первой проснулась Вера. Увидев, в каком положении они спят, она быстро села и начала приводить в порядок растрепавшиеся волосы, в то же время со смущением оглядываясь кругом, не видел ли кто их не совсем приличной позы. Но всем было не до них. Все эти люди, застигнутые войной в пути, некоторые спешившие скорее на запад, к своим домашним очагам, возвращавшихся из отпуска, или в свою военную часть, куда они должны были явиться при объявлении мобилизации, а многие и сами толком не знавшие, куда они едут, были заняты своими делами и мыслями, и если поглядывали, те, что помоложе, на мирно спавшую парочку, то, скорее, с завистью, с сочувствием, чем с осуждением. Вера прошла к водопроводной колонке, стоявшей у края площади, протолкалась сквозь небольшую толпу, окружавшую ее, умылась текущей по желобу водой и набрала ее в кружку. Затем вернулась к Борису. Он все еще спал. Она заботливо прикрыла его своим плащом, а сама уселась на свой чемодан. Большие вокзальные часы показывали 6 часов, спешить было некуда, и она с интересом стала рассматривать собравшийся на площади народ. Тут были и русские, и украинцы, и кабардинцы, и осетины, и даже цыгане. Все это скопище людей самого разнообразного вида переговаривалось на своих языках, и, на первый взгляд, толпа на площади походила на какую-то ярмарку или базар. Но вот вдруг все смолкли. Из большого репродуктора, укрепленного на стене вокзала, выходящей на площадь, раздалось: «Внимание, внимание! Говорит Москва! Московское время 7 часов. От Советского информбюро: передаем сводку о положении на Западном и Северо-Западном фронтах». Головы всех повернулись к репродуктору, все замолчали. Борис, услышав радио, тоже проснулся и, вскочив, погладил себя по гладко остриженной голове, поправляя, как он это привык делать, спутавшиеся за ночь волосы. Он, видимо, и не подозревал, как они спали с Верой, потому что сразу же ее спросил: – А ты так и просидела всю ночь на чемодане? – Нет, – ответила та, слегка покраснев, – я спала. Больше они на эту тему не разговаривали. Прослушав сводку, которая вновь не говорила ни о чем определенном и перечисляла несколько незнакомых по названиям населенных пунктов, оставленных нашими войсками после упорных боев с численно превосходящим противником, и так как не упоминалось пока крупных городов, то все успокоились. Позавтракав в той же чебуречной, где они ели вчера и побродив немного по какому-то настороженному и озабоченному городу, они вновь пришли в военкомат. За столом регистрации сидел все тот же измученный капитан, казалось, что он так и не вставал из-за стола, а очередь людей, стоящих к нему, тоже как будто бы со вчерашнего дня замерла. На самом же деле за эти сутки и капитан успел несколько часов поспать, и очередь состояла уже совсем из других людей, Борис Яковлевич и Вера попытались миновать очередь, но на них зашумели и, несмотря на то, что Борис уверял, что им назначено прийти, их не пускали. – Всем назначено! Становитесь в очередь! Нечего, нечего! – закричали стоявшие в очереди люди. Алешкин и Вера успели протиснуться уже почти к голове очереди. Оглянувшись и увидев, что хвост ее теряется где-то в конце коридора, и что если они выполнят это требование и встанут в очередь, то могут простоять до вечера, продолжали проталкиваться вперед. Люди, стоявшие впереди них, продолжали протестовать. Этот шум и толкотня привлекли внимание капитана, тот встал и неожиданно громко крикнул: – Смирно! Что за базар? Вы где находитесь? Все стихли. Кто-то несмело произнес: – Да вот тут без очереди лезут! – он указал на Бориса Яковлевича и Веру. Капитан взглянул в указанном направлении, узнал Бориса и произнес: – Им приказано явиться в это время. Пропустите их! Торжествующие Борис Яковлевич и Вера прошли к столу. Капитан открыл ящик, достал из него их военные билеты. Подавая Борису Алешкину билет вместе с небольшой бумажкой, он сказал: – Вы зачислены в команду медиков, следующую в распоряжение начальника санитарной службы № 65. Старший команды – военврач Перов, команда находится во дворе. Идите туда, явитесь к старшему по команде. Он вам расскажет о дальнейшем. – А вы, – полуобернулся он к Вере, – получите свой военный билет и можете следовать домой. Сейчас заявок на фармацевтов пока нет. До свидания. Когда понадобитесь, вызовем. Борис Яковлевич и Вера пошли к выходу. Видно было, что Вере было грустно расставаться с Борисом Яковлевичем, к которому она за эти два дня уже как бы привыкла, и обидно, почему не взяли – все уже воюют, а она вот должна возвратиться домой. На глазах у нее от всего этого заблестели слезы. Но делать было нечего. Дружески попрощавшись с Борисом Яковлевичем, Вера не удержалась, обняла его за шею и, не стесняясь присутствующих, крепко поцеловала. Затем выбежала на крыльцо, подхватила свой чемоданчик и, не оборачиваясь, пошла к вокзалу. Борис растерянно посмотрел ей вслед. Ему было очень неловко, и когда он вернулся с крыльца, чтобы через другую дверь выйти во двор, он ожидал увидеть насмешливые лица и услышать разные шуточки, но, к его удивлению, все на него смотрели с сочувствием, а некоторые даже и с завистью, и никто не проронил ни слова. Видимо, величайшие события в жизни страны, участниками которых все эти люди становились или готовились стать, ставили их выше мелких условностей мирной жизни. Глава третья Спустившись во двор, Алешкин довольно быстро нашел команду медиков. Она выделялась среди прочих команд тем, что в нее входили женщины, а также и тем, что в группе этих людей, в большинстве сидевших на чемоданах или даже просто на земле, возвышался высокий рыжеватый человек лет сорока, с крупными чертами лица, выпуклыми глазами и большим мясистым носом. Человек этот был одет в военную гимнастерку с петлицами и шпалой на них, синие галифе и до изумительного блеска начищенные сапоги. Он о чем-то громко и весело рассказывал, и его голос разносился по всему двору. На голове у него была надета потрепанная военная фуражка с околышем какого-то неопределенного цвета. Борис Яковлевич догадался, что это и есть военврач третьего ранга – Перов. Он старался сохранить по возможности строевой вид, подошел бодро к этому человеку, поставил чемодан и, протягивая бумажку, отрапортовал: – Товарищ военврач третьего ранга, старший лейтенант Алешкин прибыл в ваше распоряжение. Виктор Иванович (так звали Перова) взял бумажку и, обернувшись к группе людей, которым перед этим что-то с жаром рассказывал, сказал: – Вот видите, как надо к старшему обращаться. Вот что значит строевой командир! Только вот не пойму я, товарищ старший лейтенант, зачем вас в мою команду прислали. Ведь у нас тут медики: врачи, фельдшеры, – пояснил он. – Мне не говорили, что будут и строевые командиры. Наверно, этот Протасов (такова была фамилия капитана, направившего Бориса Яковлевича) опять что-нибудь напутал. Борис Яковлевич уже открыл было рот, чтобы сказать, что он и есть врач, как вдруг раздался женский голос: – Боже мой! Да ведь это же Алешкин! Борис Яковлевич, не узнали меня? Я Тая Скворец. С этими словами с земли из-под дерева поднялась молодая невысокая женщина с большими карими глазами и темными, стрижеными под скобку волосами. Подбежав к Борису Яковлевичу, она схватила его за руку. – Вот те на! – кривовато усмехнулся Перов. – У нашей Таи везде знакомые! – Да какой он знакомый, – кричала возбужденно Скворец, – ведь мы с ним пять лет вместе проучились, он все пять лет был старостой первой группы и даже одно время у нас старостой потока был. И никакой он не строевой командир, а врач, такой же, как и мы, только, может быть, лучше. Ведь он институт с отличием окончил, и у нашего хирурга-профессора любимым учеником был. Она продолжала крепко держать Бориса Яковлевича за рукав и говорила: – Борис Яковлевич, пойдемте к нам под дерево, я вас сейчас со всеми познакомлю. Борис Яковлевич, растерянно взглянув на Виктора Ивановича, влекомый молодой женщиной, пошел за ней, и через несколько минут уже сидел в кружке врачей, которых ему представляла Тая. Сам же он, здороваясь с каждым из вновь представленных людей, старался вспомнить, кто же такая Тая. После некоторых усилий ему это удалось. Он вспомнил, что Тая училась в седьмой группе вечернего потока, что их было три неразлучные подруги: она, Шевченко и еще одна толстая смешливая девушка. Что они не только по коридорам института ходили, всегда обнявшись втроем, в аудиториях сидели рядышком, но что даже сдавать зачеты и экзамены всегда умудрялись в один день и час. Правда, они отличались знаниями. Шевченко обычно всегда получала отличные отметки, и лишь изредка получала хорошие, да и то по нелюбимым дисциплинам. Только это и помешало ей получить диплом с отличием. Ее подруги, в том числе и Тая Скворец, занимались посредственно, и, пожалуй, поэтому Борис Яковлевич Таю и вспомнил. Помогло воспоминанию и другое обстоятельство. Еще учась на I курсе, Тая Скворец вышла замуж за одного довольно известного в Краснодаре инженера Родимова, и со второго курса стала уже носить двойную фамилию, Скворец-Родимова. Когда она училась на IV курсе, ее постигло несчастье: ее муж, И.Н. Родимов, бывший намного старше ее, умер. В тот год зимой в Краснодаре была большая эпидемия гриппа, Родимов заразился. Грипп осложнился воспалением легких, и через 2 недели после начала заболевания Родимов скончался. Студентка IV курса Скворец-Родимова осталась молодой вдовой. Что с ней было дальше, Борис Яковлевич не знал. Он помнил, что она на V курсе занималась значительно лучше, чем на предыдущих (видимо, замужество ей мешало учиться), и госэкзамены сдала в числе лучших. Вот, собственно, и все, что удалось ему вспомнить… Каким образом она очутилась в Нальчике и в этой команде, Борис Яковлевич не представлял. Тем временем познакомимся с членами команды медиков, с которыми знакомила Тая своего соученика. О начальнике команды – военвраче 3 ранга В.И. Перове, кроме описания его наружности, сделанной нами ранее, Борис Яковлевич узнал следующее. Перов по профессии дерматолог, работает врачом уже 5 лет. Заведует кожно-венерологическим диспансером в Баксане, звание военврача 3 ранга получил в прошлом году после 45-дневной переподготовки. В армии не служил. Очень завидует строевым командирам и старается на них походить, в этом ему помогает его бравый вид и неплохая выправка. Любит выпить. Эти сведения Борису Яковлевичу доверительно сообщила Тая. Женат, кажется, второй раз, детей нет. Получив под свое начало команду медиков, к своему начальственному положению еще не приспособился, и то не в меру суров, то уж больно покладист. Ну, да в начальниках он ходит всего вторые сутки. Ведь их собрали вчера и вот уже сутки никуда со двора военкомата не отпускают. Следующей, с кем познакомился Борис Яковлевич, была довольно пожилая женщина-врач, эпидемиолог из городской эпидемстанции – Дора Игнатьевна Краевская. Она, как выяснилось, была довольно хорошей знакомой, чуть ли не подругой Таи. Муж ее – строевой командир был отправлен из Нальчика куда-то вместе с частью, в которой он служил, чуть ли не в первый день войны. Где он сейчас, она не знает. Писем от него пока нет. Дора Игнатьевна была полной, черноволосой, черноглазой, подвижной женщиной лет 37, с чудесным голосом. Она замечательно пела украинские песни. Затем Борис Яковлевич познакомился со своим сверстником Николаем Ивановичем Дурковым. Это был тоже выпускник Кубанского мединститута, но окончивший его на 2 года ранее Бориса. Дурков имел в детстве перелом правой стопы, он сросся неправильно. Поэтому он прихрамывал. Он служил хирургом районной больницы в соседнем с Майским районе и производил впечатление тихого и незаметного человека. Таким он впоследствии и оказался. Он немного заикался, любил играть в шахматы. Он был высок и худ, с длинным неправильным лицом, вытянутым вперед. Про такие лица говорят «лошадиная физиономия», но это не мешало ему быть очень добрым человеком, отличным товарищем и весьма неплохим врачом. Кроме перечисленных и Бориса Яковлевича, в команде медиков находилось еще 8 человек врачей и два фельдшера, все они следовали в одну дивизию, но впоследствии были назначены в разные подразделения ее, и в жизни Алешкину так более и не встретились, или встречались очень редко. В.И. Перов, ходивший за справками о положении команды к военкому, сообщил, что вечером они выедут куда-то к Москве, где находится их дивизия. Поедут все вместе в одном вагоне (прямо идущем от Нальчика до Москвы, прицепляемом к скорому Тбилисскому поезду) по одному билету. Что на вокзал пойдут все вместе, что из двора военкомата отлучаться никому не разрешено, и что нужно выбрать группу делегатов, которым следует поручить закупить провизию. Естественно, что в эту группу желательно выбрать местных, из Нальчика, которые хорошо знают городские магазины и базар, так как еды нужно запасти и на дорогу. Военкомат, хотя и обязан обеспечить нас сухими пайками, но его работники так закрутились, что ни с чем справиться не могут и просили выходить их положения самостоятельно. Для закупок продуктов выделили деньги, – так закончил свое сообщение Перов. В эту группу были избраны Тая, Дора Игнатьевна и два незнакомых молодых врача в качестве носильщиков, как выразился Перов, на закупку им выделили 2 часа. Тая сказала, что она забежит на свою квартиру, где возьмет сумки под продукты и мешок для хлеба. «Провиантмейстеры», как их шутя кто-то окрестил, вернулись даже раньше обусловленного срока, они купили колбасы, сыру, рыбных консервов, яиц, сала, хлеба и черного, и белого, печенья, сахару, конфет, огурцов и помидор. Решили продукты не делить, а, возложив обязанность главного снабженца на Краевскую, питаться всем вместе. Так как «делегация» потратила денег значительно больше, чем было отпущено, то разницу собрали между собой и вручили Доре Игнатьевне. Обед прошел оживленно и весело, с шутками и смехом. Перов, недовольный действиями снабженцев, так как, по его мнению, они не принесли самого главного, куда-то сбегал и принес бутылку портвейна. Потягивая вино прямо из горлышка, он быстро сменил гнев на милость. Остальные медики от предлагаемого им угощения отказались и запивали еду холодной водой из находящейся во дворе водопроводной колонки. Все чувствовали себя как-то немного приподнято, и так как никто не представлял себе, что их ожидает в будущем, вели себя довольно беспечно, как школьники или студенты на каникулах, собравшиеся на какой-то пикник или загородную прогулку, во время которой им будет так же весело и беззаботно, как и сейчас и по окончании которой они вскоре вернутся домой. Никто из них не предполагал, что война продлится более 4–6 месяцев, никто не сомневался в том, что фашисты будут разбиты, ведь так сказали такие люди, как Сталин и Молотов, ведь так писалось во всех газетах. А все эти люди были воспитанниками того периода времени, когда каждое слово Сталина и его ближайших соратников считалось непреложным законом. Все были убеждены, что такие знаменитые полководцы, как Ворошилов, Буденный, Тимошенко и другие, своим военным мастерством во много раз превосходят фашистских генералов. Что наше вооружение, наши танки, наши самолеты – лучшие в мире и, безусловно, лучше, мощнее и надежнее фашистских. Все были уверены также и в том, что в нашей стране нет и не может быть шпионов, и что проведенные интенсивные аресты и снятия с постов некоторых военных начальников и многих гражданских лиц, проведенные по приказам Сталина, Берии и их помощников из НКВД, была своевременная и нужная мера, обезопасившая нашу страну от каких-либо неожиданностей изнутри. И единственное, о чем беспокоились эти люди, было то, что успеют ли они принять активное участие в боевых действиях, придется ли им оказывать помощь раненым, или вот так просидев где-нибудь под Москвой или Смоленском, они и вернутся домой, даже не понюхав пороху. Вот в таком духе примерно и велись разговоры в той команде медиков. С нашей сегодняшней позиции, когда мы уже пережили эту войну, когда мы узнали многое из того, что в то время было неизвестно и гораздо более осведомленным людям, чем наши медики, их мнения, их рассуждения могут показаться смешными и наивными до глупости. Но что же делать, все было именно так. После обеда команда медиков разбрелась в отведенном им уголке двора и расположилась небольшими группами. Группа наших знакомых осталась около того большого дерева, где стояли чемоданы, там же поставил чемодан и Борис. После обеда, растянувшись на плаще, В.И. Перов, примостившись головой на пожитки Доры Игнатьевны, слабо захрапел. Она, прислонившись спиной к дереву, тоже подремывала. А Борис Яковлевич, Тая и Николай Иванович тихо разговаривали между собой, вспоминали Краснодар, институт, свою студенческую жизнь, преподавателей и друзей-однокурсников. Борис рассказывал о своей работе в станице Александровка, о своей семье, о том, как ему тяжело было их оставлять, но что он считает своей священной обязанностью лично оказать посильную помощь в защите Родины, тем более что в прошлом году его специально для этого готовили. Тут он рассказал о том, что в прошлом, 1940 году, он военкоматом был послан в Москву для усовершенствования по хирургии, что учился у таких прославленных людей, как B.В. Вишневский, С.С. Юдин, Гориневская, Огнев и других, и что, поскольку главным предметом их изучения была военно-полевая хирургия, он надеется применить свои знания на практике с большой пользой для дела. Оба его слушателя завидовали ему: ни один из них усовершенствования не проходил, а строил свою работу, основываясь на знаниях, полученных в институте. А Тая с грустью сказала, что она вообще не знает, что она будет делать на войне. Хирургию она в свое время учила, но в Нальчике работала в Наркомздраве, в отделе охраны материнства и младенчества, инспектором. Больше занималась канцелярией, да проверкой работы ясель и роддомов, чем настоящей медициной. По просьбе Николая Ивановича она сказала свое отчество, и, хотя просила называть ее по-прежнему Таей, тот все же с этих пор называл ее только полным именем – Таисией Никифоровной. Между прочим, она рассказала, что весной этого года снова вышла замуж за одного из работников Наркомздрава Балкарской АССР, врача Арсаского, который тоже призван в армию и только вчера выехал из Нальчика. Где он сейчас находится, она не знает. Так, за разговорами одних и дремотой и сном других, незаметно прошло время. С крыльца сбежал лейтенант и крикнул: – Военврач, тов. Перов! В.И. Перов, которого сильно толкнула Дора Игнатьевна, подскочил, спросонья не совсем соображая, где он находится, но лейтенант его уже заметил, подошел к нему и сказал: – Военком приказал отправляться на вокзал, поезд идет через час. В.И. Перов туго подпоясался своим же широким ремнем, расправил гимнастерку, надел фуражку и зычным голосом скомандовал: – Команда медиков, ста-а-а-новись! А еще через 2 часа все уже устроились в вагоне, заняв для себя 2 купе. Многие уже умащивались где-то поспать, только Борис Яковлевич себе место не занимал, продолжал сидеть и смотреть в окно. – Ведь скоро будем проезжать Майское! – думал он, – а вдруг там Катя стоит? Таисия Никифоровна устроилась над Алешкиным и пока сидела внизу, напротив него, и тоже задумчиво смотрела в окно. Майское проехали уже в темноте, и, кроме нескольких мужчин, освещённых тусклыми фонарями, на перроне никого не было. Борис вышел в тамбур покурить, когда он вернулся, Тая уже лежала наверху, а его скамейка была раздвинута и на ней был аккуратно разостлан его плащ. В голову ему была положена сумка Таи (у нее, кроме чемодана, была еще и большая сумка). Борис Яковлевич был немного удивлен такой заботливостью, он понял, что ее проявила Тая, и в то же время эта забота была ему приятна. Вскоре улегшись поудобнее, он крепко заснул. Дорога до Москвы прошла без особых приключений. На следующий день после отъезда из Нальчика В.И. Перов под великим секретом и торжественно объяснил всей команде, что они следуют в поселок Софрино, расположенный недалеко от Москвы, где и вступят в ряды вновь сформированной 65-й стрелковой дивизии. Где это Софрино, никто точно не знал, не знал этого и сам Перов. Всю дорогу, длившуюся около 2 суток, хотя поезд шел с хорошей скоростью и почти не останавливался, Перов усиленно ухаживал за Таей и надоел ей этим ухаживанием до невозможности. Ухаживали за ней и Дора Игнатьевна, и другие члены команды медиков. Держались в стороне лишь Борис да Дурков. Они смотрели в окно на проносящиеся мимо селения, городки, кустарники и перелески и думали. Борис думал уже о том, что и как ему придется делать на войне. Он, совершенно не представляя, куда его назначат, уже заранее предполагал, как он будет работать в том или ином месте: в батальоне ППМ, или, может быть, даже и в медсанбате. Он вспоминал последние наставления своих учителей, случаи из практики во время работы в Краснодаре в отделении неотложной хирургии, во время дежурств в институтах им. Склифосовского и Вишневского, во время своей недолгой работы в Александровке. Его мысли, одним словом, были заняты его будущим. Иногда, как бы в тумане, проносились в его мозгу образы дочек и Кати, но вот это казалось ему уже сейчас каким-то очень далеким и прошедшим – главное было впереди. В этом сказалась его наследственность – стремление всегда осмыслять свои действия в будущем и сосредоточение всех усилий на наилучшее выполнение этих действий. Ведь такими были и его дед, бабушка и его мать. О чем-то своем, возможно, только, вероятно, в другом плане думал и Дурков. Оба они молчали, курили папиросу за папиросой и глядели в окно, стараясь увидеть хоть какие-либо следы войны. Видели же пока только одно: на всех станциях, где останавливался поезд, толпилось много военных, одетых в новое летнее обмундирование. На многих оно сидело очень неуклюже и мешковато, сразу видно, что эти люди из запаса. Их вид давал повод к насмешкам со стороны Перова, которые очень злили Бориса. Причем один раз он даже не выдержал и возмущенно сказал: – Они идут умирать за Родину, а вы над ними издеваетесь! Его возглас был неожиданным и, видимо, обескуражил Перова, однако тот промолчал и с тех пор свои шуточки над новобранцами прекратил. Тая и Дора Игнатьевна, спасаясь от назойливых ухаживаний Перова и двух его товарищей, которые, раздобыв на одной из станций вина, находились все время в веселом настроении, присоединились к Борису Яковлевичу и Николаю Ивановичу. Стояли некоторое время с ними у окна, но затем, увлекаемые своими поклонниками, вновь вынуждены были возвратиться в их среду и выслушивать их плоские шуточки и сальные анекдоты. После второй ночи, ранним утром поезд подошел к Казанскому вокзалу города Москвы. Оставив свою команду посередине огромного зала вокзала, Перов отправился в военную комендатуру, чтобы выяснить, куда следовать дальше. Группа медиков столпилась в одном из проходов между колоннами, составив в кучу свои чемоданы, сумки и мешки, и с любопытством осматривалась вокруг. Все они, за исключением Перова и Алешкина, были в Москве впервые, и, хотя в этот ранний час (было ведь всего 5 часов утра), на вокзале, заполненном спящими на лавках, на мешках и прямо на полу так называемыми дальними пассажирами, было сравнительно тихо, величина вокзала, огромное количество людей и какой-то сдержанный гул, раздававшийся вокруг, поразили почти всех. Вокзальная публика удивляла своей пестротой. В разных местах примостились отдельными кучками военные, было много групп, объединившихся, видимо, по тем же причинам, что и наши знакомые, сидевших там и сям на грудах чемоданов, рюкзаков и мешков. Отдельными группами сидели женщины с детьми, многие из них были почти без вещей, спали эти люди тревожно, часто просыпаясь и с испугом оглядываясь по сторонам. Впоследствии медики узнали, что это беженцы из Минска и других городов. Вокзал еще спал. Все киоски были закрыты, и только в некоторых из них начиналось кое-какое оживление, поднимались из-за прилавков заспанные продавцы и начинали готовиться к работе. В одном из углов зала толпилась небольшая очередь у длинного прилавка с надписью над ним «Буфет». Он, очевидно, работал круглосуточно, и кое-кто из вокзальных обитателей уже спешил утолить свой голод: покупали горячий кофе, чай, какую-то залежалую снедь и хлеб. При виде этой очереди у многих из наших медиков потекли слюни. Дело в том, что продукты, запасенные в Нальчике, кончились еще днем и сейчас голод давал о себе знать. Кое-кто уже собирался было присоединиться к очереди, но Борис, оставленный Перовым за старшего, отлучаться не разрешил. – Потеряетесь в толпе, а потом ищи вас. Это вам не Нальчик: тут заблудитесь в два счета. Да вот и Виктор Иванович идет! – сказал он. И действительно, пробираясь среди груд мешков и чемоданов, переступая через спящих, а некоторых просто отодвигая с пути, с противоположного конца зала спешил Виктор Иванович. Подойдя, он заявил: – На предписании комендант поставил штампы, что мы прибыли сегодня, и, следовательно, до вечера мы свободны. Софрино, куда нам надлежит ехать, находится по северной дороге, мы перейдем на Ярославский вокзал, это через площадь напротив, оставим там свои вещи и часов до шести вечера можем гулять. Электричкой до Софрино ехать всего сорок минут. К вечеру поспеем. Ну, пошли! Вокзальная – Комсомольская площадь была пуста, изредка проезжали легковые машины. Таксомоторов не было видно ни одного. Трамваи, видимо, только что начали ходить, и в них было еще мало народу, Наши «вояки» перешли, вопреки всяким правилам, напрямик через площадь. Стоявший посредине площади милиционер покачал головой, однако, ничего не сказал и не задержал нарушителей, очевидно, в эти тревожные дни их бывало столько, что милиционерам просто надоело с ними связываться. Борис заметил одну странность: у милиционера, помимо его палочки, которой он регулировал движение, и револьвера в кобуре, сбоку висел противогаз, а за плечами на ремне находилась винтовка. Обратил он внимание и на другую странность, хотя ему и не приходилось бродить по Москве в такую рань, все-таки его поразила какая-то особенная, несвойственная Москве тишина. Раньше, когда он бывал на этой площади, она всегда оглушала каким-то особенным, кажется, присущим только ей шумом и грохотом. Сейчас этого не было. Конечно, гул городской жизни слышался, и он поражал людей, прибывших в Москву впервые, но это был совсем не тот шум и гул, который был свойственен Москве. Зашли в зал Ярославского вокзала. Там народу было, пожалуй, еще больше, чем в Казанском. Выбрали в одном из уголков небольшое свободное местечко, вновь сложили свои вещи и стали рассуждать о том, что делать дальше. Перов сказал: – Ну вот что друзья, мне надо одну родственницу навестить, к пяти часам я вернусь. Гуляйте и вы, где кому хочется, но чтобы в пять часов все были на этом месте. Всего. Пока! – И он ушел. Борис тоже хотел пойти навестить дядю Митю, но, так как он был единственным, немного знавшим Москву, то поддался на уговоры группы врачей, которые просили его показать им город перед тем, как они уедут на фронт. Отказать в их просьбе было бы просто бессовестно, и он уступил. Несколько человек от прогулки по Москве отказались, они предпочли посидеть на вокзале и отдохнуть. Им было поручено караулить вещи экскурсантов. Просивших набралось человек пять, среди них были, конечно, и все те, с кем мы уже познакомились. Экскурсанты начали с поездки на метро. Доехали до площади Маяковского. Оттуда по улице Горького дошли до Кремля, прошлись по Красной площади, постояли около Мавзолея, затем вернулись, позавтракали в каком-то небольшом кафе около Охотного ряда. От Большого театра прошлись по Манежной площади, посмотрели на Москву-реку и порядочно устав, решили пойти в какое-нибудь кино. Удалось достать билеты в кинотеатр «Художественный» на Арбатской площади, смотрели какую-то веселую комедию с участием Жарова и Крючкова, затем пообедали в маленьком ресторанчике около площади Дзержинского и, обнаружив, что времени уже оставалось в обрез, направились на вокзал. За все время этого путешествия Борис рассказывал своим спутникам все, что знал о той или иной достопримечательности, встреченной на пути. Все, что видели люди, впервые попавшие в Москву, удивляло и восхищало их, и все они были чрезвычайно довольны своим экскурсоводом, как в шутку окрестила Тая Бориса. Они все время держались вместе, и она часто брала его под руку. Алешкина во время этой прогулки опять-таки поразила не только какая-то неестественная тишина, но и совсем иной облик знакомых улиц. Началось с того, что сразу же по выходе из метро на площади Маяковского им попалась навстречу группа красноармейцев, большую часть их составляли женщины. Они шли куда-то по Садовому кольцу, держась руками за веревки, прикрепленные к колыхавшемуся над ними длинному воздушному шару в виде большой колбасы или сосиски, впоследствии они видели такие же «колбасы» в переулках около улицы Горького и Красной площади. На вопрос, что это такое, один из прохожих, осмотрев наших экскурсантов удивленным и немного подозрительным взглядом, ответил: Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/boris-aleksin/neobyknovennaya-zhizn-obyknovennogo-cheloveka-kniga-4-tom-i/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.