Записки латышского легионера

Записки латышского легионера Зиедонис Силиньш «Когда в памяти вдруг всплывают годы молодости, мне кажется почти невероятным, что я остался жив. … В то же время я думаю, что мой жизненный путь, скорее всего, не уникальный, а довольно типичный для мужчины, которого угораздило родиться в Латвии в начале двадцатых годов двадцатого века». Автор воспоминаний не по своей воле последовательно прошел фронт (в составе латышского легиона), Kampfschule (по существу штрафбат), советский лагерь, строительные части НКВД. Наш герой не дает оценок, а лишь свидетельствует. Десятки и сотни таких воспоминаний помогают создать рисунок эпохи. Для современного читателя, такого, который хочет понять, что же происходило в противоречивый двадцатый век, повествование откроет целый мир, не ангажированный идеологией и политикой. Эти воспоминания можно было бы назвать «окопной правдой» эпохи, перемоловшей в прах десятки миллионов жизней. Зиедонис Силиньш Записки латышского легионера ЗАПИСКИ ЛАТЫШСКОГО ЛЕГИОНЕРА ЗИЕДОНИС СИЛИНЬШ Перевод с латышского языка и подготовка рукописи к изданию: Инге Давидянц Редакторы: Елена Орлова, Наталья Стеркина Научный консультант: Янис Томашевскис, руководитель исторического отдела Второй мировой войны Военного музея Латвии Верстка и оформление, обложка: Яана Давидянц Фотографии из семейного альбома, если не указано иначе. Имена некоторых упомянутых в рукописи лиц изменены. © Inge Davidjants ISBN 978-9949-81-684-2 ISBN 978-9949-81-668-2 (epub) Пало Альто, май 1992 года Время от времени, когда в памяти вдруг всплывают годы молодости, мне кажется почти невероятным, что я остался жив. И что у меня две дочери и семеро восхитительных внуков. В то же время я думаю, что мой жизненный путь, скорее всего, не уникальный, а довольно типичный для мужчины, которого угораздило родиться в Латвии в начале двадцатых годов двадцатого века. Мог ли я 47 лет назад (8 мая 1945 года) подумать, что буду когда-нибудь в Калифорнии ждать друзей своего брата Лаймониса, чтобы вместе с ними поехать в Сан-Франциско, где дает концерт Раймондс Паулс, известный латышский композитор и пианист, и, что главное, – первый министр культуры ставшей вновь независимой Латвии. * * * Конец войны А сейчас о 8 мае 1945 года. Мы находились в Курляндии, недалеко от Лестене. Тяжелые бои под Ремте, Блидене и Пилсблидене закончились. Было понятно, что война подходит к концу. Мы постоянно слушали радио. Вечером 7-го радиостанция Deutschlandsender завершила свою передачу обычным «Kurland steht noch – Kurland steht noch» – «Курляндия еще стоит»[1 - В октябре 1944 года Красная армия дошла до Балтийского моря (между Клайпедой (Мемелем) и Лиепаей (Либавой)) и отрезала военную группировку Норд от Германии. «Курляндский мешок» был замкнут. В мешке оказалось более миллиона человек. Основную силу военной группировки составляли 18 и 16 армия, в которую входили в основном немцы, но рядом с ними стояло также около 15 000 латышей из Waffen-SS, дивизии SS Nordland и Nederland, а также некоторое количество эстонцев.В январе 1945 года военную группировку Nord переименовали в военную группировку Курляндии (Heeresgruppe Kurland). В 1945 году руководство вермахта стало потихоньку, отчасти даже против воли Гитлера, переводить военные части из Курляндии в Германию, чтобы использовать их там, где ситуация была еще более критичной. Так в марте 1945 года из Курляндии были переведены дивизии СС Nordland и Nederland. После капитуляции курляндской военной группировки в советский плен в Курляндии попало около 14 000 человек из латышских 15 и 19 дивизий СС.Lauri Vahtre, Postimees 09.05.2005.]. Рано утром 8 мая мы включили приемник и услышали: «Германия капитулирует без всяких условий. Огонь и военные действия прекратить в 9.00». Было странное чувство – я жив и смогу вновь увидеть маму, бабушку и других родственников. Брат Лаймонис явно тоже живой, в начале апреля я получил от него письмо из Германии, из госпиталя. Он писал, что скоро его оттуда выдворят, и что англичане уже совсем близко. Было чувство радости, но и пустоты – зачем все это? Постоянная близость смерти, голод, лежание на снегу, наступления и отступления. Кому все это было нужно? Но первое чувство победило – я ЖИВ! В этот момент мы находились в тылу. Мы – это 506-я часть 44-го гренадерского полка 19-й Латышской дивизии, где я был Leiter der Marketenderei, т.е. заведовал армейской лавочкой. Со мной были еще унтершарфюрер[2 - Автор в своём повествовании использует две системы воинских званий: принятых а вермахте и принятых в войсках СС. Например, унтер-штурмфюрер СС соответствует званию лейтенанта в вермахте, а гаупт-штурмфюрер – званию капитана.] Ланцманис, шарфюрер Годманис (Годиньш) и еще несколько солдат. Кроме того, к нам примкнул легионер (звание не помню) Аулиньш, который любил рассказывать о своей жене и показывать ее фотографию (загорающей голой на солнце). Аулиньш был единственным, с кем я встретился в Печоре (Республика Коми), и единственным, кто повстречался мне в Риге после лагеря и службы в советской армии. Более того, он был моим первым тренером в теннисном клубе «Даугава». 8 мая была солнечная и теплая погода. Мы вышли во двор, и ребята попросили, чтобы я раздал им армейское добро. Как-то странно было все это отдавать без приказа… Вызвали и хозяина хутора (жаль, что не помню ни его имени, ни названия хутора). Сарай был заполнен алкоголем, сигаретами, презервативами, ножами и другими вещами, которые я каждый месяц получал для легионеров. Там была также теплая одежда, шинели, шубы и многое другое. Я сказал хозяину, пусть берет, что хочет, и сообщит также соседям. Наши ребята взяли каждый по ящику коньяка (если не путаю, французский «Мартель»), а также и вина. Там же во дворе началось празднование окончания войны. Не знаю почему, но мне не хотелось пить, и я не пил. Через какое-то время мы услышали шум легкого самолета У-2. Он спокойно пролетел довольно низко над нами. Несколько наших ребят и хозяин помахали летчику, ведь война кончилась. Но к нашему удивлению самолет развернулся и начал нас обстреливать. Мы мгновенно прижались к земле, и, слава богу, остались живы. Только подняли головы, как он опять полетел в нашу сторону. Но заработал наш двуствольный противовоздушный пулемет, советский самолет загорелся и упал. Ко мне подошел наш командир – гауптштурмфюрер Хальштейн и спросил, не хочу ли я вместе с ним попытаться через Лиепаю или Вентспилс попасть в Швецию или Германию. Я ответил, что останусь дома, будь что будет. Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я попробовал бежать. Сидя в лагере за полярным кругом, я не раз думал об этом и жалел, что не принял предложение Хальштейна, но сейчас уверен, что поступил правильно. Ребята довольно крепко выпили. Попытался и я настроиться, но меня алкоголь почему-то не брал. Из дома вышел Карлис (если правильно помню, то Аулиньша звали так), переодетый в гражданскую одежду. «У меня около озера Усма есть родственники, попытаюсь добраться до них, а дальше посмотрю, что делать», – сказал он, и, взяв несколько бутылок коньяка, отправился в путь. Я вошел в комнату и стал думать, что же делать дальше. Точно знал только одно – сегодня вечером не напьюсь. Посмотрим, что принесет завтрашний день. Я положил перед собой свой бельгийский пистолет, железный крест и значок за ранение (Verwundetenabzeichen in Schwarz). Некоторое время смотрел на эти вещи и думал. Но надо было что-то делать. Я отпорол с воротника значок легионера, снял кольцо с изображением черепа со скрещенными костями, взял полотенце и, завернув в него свои вещички, стал искать, куда бы их спрятать. В углу стояла печь, большая и высокая, почти до самого потолка. Пододвинув стол, я влез на него и засунул свой узелок насколько можно ближе к стене. Слез, посмотрел – незаметно. После этого почувствовал себя немного лучше и вышел, сел на солнышке и стал слушать, как мои товарищи поют старые солдатские песни и делятся воспоминаниями о фронтовой жизни. В этот день больше ничего не произошло. Только соседи по нескольку раз приходили на наш склад, пока потихоньку его не очистили. 9 мая 1945 года Этот день, который для многих был днем радости, для меня и многих мне подобных стал началом пути на Голгофу. Первыми проснулись Ланцманис и Годиньш, остальные храпели в полную силу. Было прекрасное солнечное утро. Я умылся и присел на солнышке. Голова была пустая, я ни о чем не думал. Но вдруг сердце дрогнуло – на дороге появились пять-шесть красноармейцев и несколько милиционеров. У всех были взведенные автоматы. Увидев меня, русские остановились и, повернув дула автоматов в мою сторону, что-то прокричали по-русски. Я не расслышал и продолжал сидеть. Тогда один из милиционеров на чистом латышском языке заорал, чтобы я поднял руки и подошел к ним. Я поднял руки и так с поднятыми руками медленно прошел эти 15–20 метров. Не могу сказать, что был спокоен – сердце колотилось страшно, но страха не чувствовал. Один из русских военных (кажется, он был их командиром) по-русски спросил, сколько еще легионеров осталось в доме и есть ли там оружие. Я все понял, поскольку родился и рос в Риге в Московском форштадте (Маскавас форштате),[3 - Пролетарский район города Риги, где проживало много русских.] а также два года учил русский в коммерческой школе Олава, но сделал вид, что ничего не понимаю. Опять милиционер-латыш все перевел. Я ответил, что в доме еще пять легионеров, есть и оружие. Посовещавшись, русские приказали мне вынести все оружие и боеприпасы. Мне ничего не осталось делать, кроме как выполнить их приказание. Я почти успокоился, сердце билось опять нормально. Надо признаться, что они были вполне вежливыми. Потом я узнал, что первыми шли части НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) или, как их звали в народе, чекисты. Я спросил у милиционера-латыша, что будет с нами, что нам делать. Тот спросил у русского офицера. Офицер попросил узнать, откуда я. Услышав, что из Риги, офицер сказал, чтобы шел спокойно домой в Ригу. Никто нам ничего не сделает, потом выяснят, кто виноват, а кто нет. На этом они и ушли. Из комнаты вышли Ланцманис с Годиньшем. «Ну, что наши «друзья» хотели?» – «Сказали, чтобы мы шли домой». Ланцманис и Годманис тоже сняли легионерский значок, как и значок с цветами латвийского флага. Я же доехал с цветами нашего флага до Печоры. Мы собрались, взяли на всякий случай свои шинели, и начали свой путь домой, никак не предполагая, что он будет таким долгим. Выйдя на шоссе, сразу увидели брошенные автомобили. Наш шофер облазил несколько машин, пока не нашел джип, в котором были ключи и бензин. И мы поехали в сторону Елгавы. По сторонам дороги видели сгоревшие машины, павших лошадей. Было уже послеобеденное время, солнце светило. Но вдруг из придорожной канавы вылезли четверо-пятеро советских солдат. Выглядели они как настоящие бандиты – грязные, небритые. Остановив нашу машину, приказали нам поднять руки и выйти из машины. В первую очередь они осмотрели наши руки, есть ли часы. Uhr-uhr, часы – это были их первые слова. Ребятам ничего не оставалось делать, как отдать часы. Я вылез из машины последним и стоял за спиной Годманиса. Не знаю, что меня укусило, но, сняв с руки часы, я взял и бросил их изо всей силы об землю. За это получил в бок удар прикладом ружья. Но этим злость русского, слава богу, ограничилась, и он направил свой взор на мои ботинки. К счастью, на мне не было высоких сапог. Мои шнурованные ботинки его не заинтересовали. Но хромовые сапоги нашего сапожника (не помню его имени – был он из Латгалии) ему сразу понравились. Они шились специально для гауптштурмфюрера Хальштейна. Однако он сделал их по своей ноге, и сапоги оказались Хальштейну велики. Сапожник должен был их переделать, но не успел – война окончилась, и сапоги остались у него. Недолго радовался он сапогам, они перебрались на ноги красноармейца. Такая же судьба постигла и обувь Годманиса. Надо все же сказать, что босыми наших ребят не оставили, им досталась старая и вонючая обувь русских. Довольные своей добычей, красноармейцы приказали нам продолжать путь, но уже без машины. Приблизительно через два километра нас опять остановили, но поскольку наши часы и сапоги уже успели поменять владельцев, то с традиционным рефреном «… твою мать» нам приказали следовать дальше. Теперь через каждые несколько сот метров нам встречались советские солдаты, которые все требовали «Uhr-uhr, часы». Поскольку часов не было, то они рылись в наших карманах и забирали все, что представляло хоть мало-мальский интерес. Я, например, лишился ножа, конфет и прочих мелочей, у других забрали все сигареты и вообще все, что у них было с собой. Затем мы прошагали еще пару километров, и на этом наш путь кончился. Или, может быть, надо сказать – начался. На шоссе было много пулеметов, и нам приказали пройти на луг, где уже сидело около 30 легионеров. Нам также велели сесть. Появились и сторожа – трое или четверо русских солдат с маленькими пистолетами. Был уже вечер. На этом же лугу мы и провели ночь. Поспать не удалось, все время прибывали новые легионеры. К утру нас было уже несколько сотен. И тогда начался наш длинный поход через Курляндию. Но об этом немного позже. А сейчас попытаюсь вспомнить свою жизнь с момента, с которого я себя помню, и до 9 мая 1945 года. Детство и молодость Итак, я родился в 1923 году 7 сентября в Риге в районе под названием Maskavas for?tate (Московский форштадт), на улице Маза Палисадес, 8 в квартире 76. Родился на широкой железной кровати. Когда я немного подрос, то мне нравилось крутить «шарики» на спинке кровати, за что меня ругала бабушка. Мы жили на четвертом этаже доходного дома. Туалет и раковина находились в коридоре. В коридор выходили еще три двери, через которые можно было попасть в другие квартиры, и две, из которых одна вела через парадную на улицу, а другая – во двор. В квартире № 75 жила какая-то русская, которой не было ни видно, ни слышно. В квартире № 74 жили Зультерсы – муж служил кондуктором на железной дороге (очень уважаемая должность в те времена). Зультериене нигде не работала. У них жил еще некто по имени Билис – чем он занимался, этого никто не знал. Зультерс был такой высокий широкоплечий крепкий мужчина, жена его была довольно хорошенькая, а Билис был сильно моложе их. Насколько я помню, Зультериене называли женой двух мужей. В последней квартире в конце коридора жил русский, по фамилии Барановс. Он был учителем в русской школе. Ни он, ни его жена не говорили на латышском. Иx сын Миша, неуклюжий высокий мальчик, умел играть на пианино и говорил по-латышски как латыш. Несколько раз он приглашал меня в гости, там я научился играть на пианино одним пальцем «Dievs, sveti Latviju!» (Боже, благослови Латвию!). Что с ними стало, я не знаю. Зультерс умер, когда мы еще жили на улице Палисадес (к этому времени улица была уже переименована в улицу Калупес), а Зультериене вышла за Билиса. Одно из моих первых воспоминаний относится к вечеру, когда вдруг очень поздно в дверь постучали, и какая-то тетя принесла какую-то бумагу. Потом я узнал, что это была телеграмма. Бабушка первой ее прочла, вскрикнула и упала на пол, моя мама тоже заплакала, как и средняя дочь Амалия. Я тоже заплакал, не зная, из-за чего. Намного позже я узнал, что в телеграмме сообщалось о смерти Эмилии (младшей дочери). Она работала летом служанкой на хуторе и утонула в озере. Когда я стал немного старше, мне нравилось разглядывать из окна поезда, которые почти беспрерывно проезжали мимо нашего дома как днем, так и ночью. Поскольку мы жили недалеко от железной дороги, то около нашего дома пролегало около 12 или больше путей. Странно, но почему-то эти поезда нам совершенно не мешали. Часто бабушка принималась учить уму-разуму своих дочерей – старшую Альвину, или по паспорту Лизете Йохана Альвине (мою мамочку), среднюю Амалию и младшую Наталию. Был у нее еще сын Жанис, или по паспорту Йоханс. Он любил выпить, и когда приходил домой пьяный, начинал скандалить, орать, грозился всех избить. Его боялись все, кроме моей тети Наталии. Помню, как-то Жанис в очередной раз напился, и дедушка стал его выгонять. Жанис обиделся, вышел в коридор, где было окно, выходившее в закрытый двор, и пообещал выброситься, мол, никто его не хочет, и он не хочет больше жить. Плачущая бабушка схватила его за руки: «Не прыгай, Жанитис!», Наталия же открыла окно и сказала: «Ну, чего ждешь – доброго пути…». На это Жанис ответил, он не дурак, чтобы прыгать. Жили мы бедно – как-то с трудом перебивались. Единственный, кто имел постоянную работу, был дедушка. Он был пекарем, и местом его работы была пекарня Хейфица. Жанис ни на одной работе долго не задерживался. Амалия работала на канатной фабрике. Если я не путаю, то делали там пеньковые канаты. Наталия работала, когда находила работу. Моя мама каждый год получала на два-три месяца работу в военной типографии, когда там печатали ежегодную телефонную книжку. Ее работа заключалась в том, что она, стоя на возвышении у печатной машины, вкладывала в нее листы белой бумаги. Работа была очень тяжелая, и мать сильно уставала. Мои дедушка и бабушка, мама Лизете и тетя Амалия Немного и о моем отце. Его звали Вольфридс, он был высокий представительный мужчина. Его считали умным, он писал жильцам дома прошения и давал советы по юридическим и прочим вопросам. У отца был удивительный почерк, совершенно каллиграфический. Отец все время где-то работал, по крайней мере, так он утверждал, но почему-то очень редко приносил домой деньги. Постоянно с ним случались всякие несчастья: то работодатель не платил зарплату, то обанкротилась фирма, то кто-то взял его зарплату и истратил. Или просто не бывало работы. Помню, как отец однажды сказал, что пойдет пилить дрова. Работу вроде предложили на неделю или даже на более длительный срок. Но как-то вечером бабушка сказала: «Вольфридс, ты опять врешь, ты не пилишь дрова, а ходишь загорать. Если бы ты пилил дрова, у тебя загорела бы спина, но у тебя спина белая, зато лицо и грудь загорелые». Я уж и не помню, чем эта история в тот раз закончилась. Отец Вольфридс Один раз перед выборами в Сейм отец вместе с Жанисом расклеили много предвыборных плакатов. И опять ему не дали денег. Мне в то время было, кажется, шесть лет, и мать послала меня с отцом, когда тот сказал, что идет к партийному начальнику требовать денег. Отец меня с собой брать не хотел, но все же взял. Помню, как мы вошли в какое-то шикарное помещение, где за огромным столом сидел, как мне показалось, очень важный господин. Насколько я понял, отец просил аванс, а не зарплату, которую он, судя по всему, уже потратил. После долгого ожидания этот господин дал отцу, наверное, 10 латов. Мы пошли домой, отец отдал деньги матери, которая, в свою очередь, передала их бабушке. На некоторое время в доме наступил мир. Ходили разговоры, что отец когда-то получал пенсию в качестве инвалида войны. Во время Освободительной войны он потерял два пальца на левой руке. Позже пенсию у него отобрали, поскольку нашлись свидетели, утверждавшие, что Вольфридс сам отстрелил себе пальцы, чтобы его отпустили с фронта. Затем отец работал вроде на таможне каким-то маленьким начальником, но оттуда его быстро уволили, объяснив при этом, что ему сильно повезло, что его не посадили. Последним местом работы отца, которое мне известно, был дом для престарелых в Пардаугава на улице Тельшу. Отец говорил, что работает там помощником врача, т.е. фельдшером, но на самом деле работал санитаром. Вначале он и деньги приносил домой, но затем стал и сам все меньше появляться дома, объясняя, что людей мало и надо замещать отсутствующих работников. Мама ему верила, а бабушка нет. И бабушка была права: однажды к нам явилась какая-то шикарная дама, которая представилась глав-врачом дома для престарелых. Дама сказала, что если Вольфридс не изменит свое поведение и не прекратит развратничать с ее помощницей, то лишится работы. Когда я пришел из школы, в дверях появилась плачущая мама, а бабушка собирала пожитки отца. В этот день отец домой не пришел. Вечером следующего дня отец объявился, и когда мама сказала, чтобы он забрал свои манатки и больше не показывался, то отец взял, не говоря ни слова, свои два чемодана, ушел от нас и пропал навсегда из нашей жизни. Своего отца я больше ни разу не видел, хотя тихонько мечтал, как у дверей школы меня ждет мой отец. Но нет, отец нами не интересовался, и, может быть, это было хорошо. Я не помню, чтобы он с нами играл или вообще как-то занимался нами, пока мы жили вместе. Придя домой, он всегда брал сразу в руки газету или книгу. Моя мама была его вторая жена. С первой женой у него было тоже два сына – старший Александрс, или Саша, как было принято его звать, и младший сын по имени Майгонис. Саша гостил у нас после войны пару раз, а Майгонис, который был лейтенантом в латышском легионе, принял яд, когда его собирались арестовать. Отец умер от лейкемии, кажется, в 1976 году, ему было тогда за 90. Моя старшая дочь Инге разыскала его (по своей инициативе, и никого дома не предупредив) в конце 60-x в Риге. На дочку он произвел довольно сильное впечатление – красивый молчаливый старик, который все время курил. Пообщаться с ним дочери не очень удалось, поскольку все время в комнату заходили члены последнего семейства отца (какое это у него по счету, знает явно только господь бог и, может быть, сам отец), которые, как показалось Инге, не были в восторге от ее визита. Также я не знаю, сколько у нас с Лаймонисом может быть сводных братьев и сестер. Далее наступили школьные годы. Мне было семь, когда мать отвезла меня в 12-ю основную школу Калпака. В школу идти я не хотел, был очень боязливым ребенком, который все свое время провел с матерью и бабушкой, а сейчас мне надо было справляться самому, находиться среди чужих детей. Для меня это было трудным испытанием, и когда мама ушла, я расплакался. Плакал, пока не подошла учительница госпожа Мейе, которая успокоила меня добрыми словами. После уроков меня у школьных дверей ожидала мама, и ужас на этот раз закончился. Когда я пошел в школу, то не умел ни читать, ни писать, но уже к Рождеству чтение стало моим любимым занятием. Читал я все, что мне попадалось в руки, например, «Old Wawerly», «Harry Pils» и прочие маленькие книжки, которые можно было купить в рыночном ангаре за несколько сантимов. Вначале я учился хорошо – до третьего класса у меня в табеле были одни пятерки. В пятом классе же появилось семь троек. Основную школу я кончил с тремя тройками: чистописание, рисование и пение. Так что можно, наверное, сказать, что бог не одарил меня художественными талантами. Школьное время пробежало быстро. Помню, я был очень стеснительным и боялся девочек. Как-то наш учитель физкультуры стал учить нас бальным танцам, и когда надо было взять девочку за руку, я очень испугался и не знал, как вести себя, но все кончилось, слава богу, хорошо – никто не понял, как мне было неловко дотрагиваться до девочки. Примерно в первом или во втором классе я пережил, если так можно выразиться, мой второй сексуальный опыт. А первый был связан с Юрмалой. Мне было тогда, наварное, лет пять. Мы с мальчишками строили песчаные замки у моря. К нам присоединилась девочка, которой могло быть семь или восемь лет. Она присела прямо передо мной, и я с ужасом увидел, что в чем-то она выглядит совсем иначе, чем мы, мальчики. Я сильно испугался, решив, что у бедной девочки какая-то страшная болезнь, и расплакался. Девочка быстро встала и, сказав, что я дурак и что она с нами больше играть не хочет, ушла. Аx да, про второй раз. Я, как всегда, шел домой через парк Миера (в те времена его называли Собачьим двором (Suna darzs)). Мне навстречу шли две большие девочки. Я и раньше часто встречал их по дороге домой, поэтому старательно и вежливо поздоровался с ними. Одна из них рассмеялась и сказала, чтобы я шел с ними в кусты, она там покажет мне белочку. Я, конечно, пошел с ними, белку я даже очень хотел увидеть. К моему большому удивлению, а также испугу, одна из девочек подняла свою юбку, и я увидел покрытую редкой растительностью нижнюю часть ее тела. Вторая сказала: «Ну, мальчуган, одну белку ты увидел, теперь покажи, что там у тебя в брюках, тогда увидишь и вторую белочку». И она протянула руку к моим брюкам. Теперь я испугался не на шутку. Нижняя часть живота второй девочки тоже казалась мне такой странной… Я помчался, не чуя под собой ног, а в ушах звучал громкий смех девочек. В школе я стал играть в ручной мяч, участвовал в соревнованиях по ходьбе. Большую часть времени проводил в компании мальчиков, самые большие друзья были Альфредс и Оскарс, с которыми мы бегали по парку Миера. Парк был довольно большой, но мы пробегали 10–15 кругов вокруг парка, мой рекорд – 30 кругов. Мой младший брат Лаймонис иногда также присоединялся к нам. Еще мы любили прыгать через скамейки. Мы складывали скамейки и пытались перепрыгнуть через них. Мой рекорд – семь скамеек. Таким спортом мы занимались весной и осенью, а летом, когда школы не было, жили с бабушкой-дедушкой в Юрмале, где у работодателя дедушки, господина Хейфица, была одна из его пекарен. Мы жили в Булдури на 8-й линии улицы Межас – там дедушка нашел самое дешевое съемное жилье. Лето пробегало быстро: по утрам мы мчались к морю, в два-три бежали домой пообедать, после этого назад к морю, или в преддверии осени – в лес по грибы или собирать ягоды. Когда я вспоминаю дедушку, то не могу понять, как он выдерживал. На работу он шел утром в 3–4 часа, в час-два днем он приходил домой и сразу уходил в лес собирать грибы или ягоды, а вечером гулял от дома до железнодорожной станции, и оттуда до улицы Резекнес. После этого он шел домой на 8-ю линию. Иногда дедушка покупал несколько маринованных огурцов или 100 грамм ветчины – вот тогда был праздник. В субботу-воскресенье приезжали мама, Амалия с Рудисом, Наталия с Карлисом, несколько раз приезжал и Жанис со своей гражданской женой Альвине. И совсем редко появлялся и наш отец, которому всегда было нужно «дежурить». Дедушка Кристапс был пекарем По воскресеньям бабушка готовила шикарный обед, т.е. котлеты или свиное жаркое, компот или кисель с молоком. Мы с Лаймонисом получали бутылку фруктовой воды или лимонада. После обеда все шли в лес. Естественно, что с собой брали пару бутылок вина или пива, а также что-нибудь поесть. На землю стелили скатерть или одеяло, и начинались заумные беседы. По лесу ходил фотограф, и почти всегда мы давали себя фотографировать. Не знаю, какой техникой это делалось, но фотографии мы получали обычно через полчаса. Такие сидения часто заканчивались ссорой. Один раз убежала Алькене (Альвине), и за ней помчался Йоханс, другой раз в лес ушла Наталия, за которой побежал Карлис. Самые смирные были Амалия с Рудисом. Время от времени доставалось и дедушке от бабушки. Дедушка на самом деле был очень спокойный, только иногда, когда он выпивал пару стаканчиков вина, его никак нельзя было заставить лечь спать, он сидел на скамейке и все повторял: «Еще пять минут, еще пять минут». В юрмальском лесу, 1929 Зиедонис и Лаймонис в Юрмале Вспоминается еще, как мы с Лаймонисом ходили тайком купаться в реке Лиелупе, хотя это было нам строго запрещено. Как-то в послеобеденное время в теплый воскресный день мы с компанией мальчишек опять плавали около понтонного моста. И именно в это же время там случайно оказались Наталия и Амалия, которые пришли погулять вместе со своими кавалерами Карлисом и Рудисом. Они присели немного дальше от моста и стали с интересом наблюдать, как какие-то сумасшедшие мальчишки прыгают с высокого моста в воду, пока вдруг Амалия не вскрикнула: «Боже мой, ведь это же маленький Монис!», на что Наталия заявила: «Это невозможно, он не умеет плавать». «Ты посмотри, сейчас Зиедонис прыгнул», – сказал на это спокойно Рудис. И нам пришлось признаться, что все лето мы плавали в Лиелупе и прыгали с моста в реку, а около железнодорожной станции переплывали на другой берег. Обычно мы плыли за лодкой. Помню, как-то на половине реки сдался Имантс (он жил в нашем дворе) и влез в лодку. Мы остались с Лаймонисом вдвоем. Когда проплыть оставалось еще приблизительно четверть расстояния, я увидел, что у Лаймониса силы на исходе. Было чудом, что мой 9-летний брат сумел доплыть так далеко. Я заставил его влезть в лодку. Вначале он не соглашался, к моему совету он прислушался только тогда, когда я обещал в противном случае хорошенько побить его. Может быть, он и доплыл бы, но я испугался. В возрасте 12–13 лет в нас проснулся интерес к противоположному полу. На пляже Юрмалы был участок, где с восьми до десяти часов утра могли загорать голыми мужчины, а с 10 до 12 – женщины. Желтый флажок у спасательной станции показывал время для мужчин, синий – женское время, а сине-желтый флажок объявлял, что на пляж ждут как мужчин, так и женщин, но уже не в голом виде. Когда поднимали полосатый флажок, то мы, мальчишки, мчались сломя голову на берег моря. Многие женщины были еще не одеты, да не очень и торопились одеваться, так что нам, мальчикам, было много радости. Рядом со спасательной станцией была площадка для волейбола. Мы играли там, как умели. Мой младший брат Лаймонис, кстати, был на голову лучше всех. Позже приходили играть настоящие волейболисты, которые часто приглашали Лаймониса в свою компанию. Никому другому такая честь не оказывалась. Скоро Лаймонис стал полноценным волейболистом среди взрослых. Воскресными вечерами и утром в понедельник мы ходили по лесу и собирали пустые бутылки. Часто мы набирали их целые корзины. За собранные и сданные летом бутылки я набрал столько денег, что осенью смог купить себе костюм. Подрабатывали мы также и тем, что собирали теннисные мячи во время игры. Платили мало – 20 сантимов в час, некоторые все же давали и по 30 сантимов. Несколько раз удавалось собирать мячи во время соревнований в Лиелупе. Иногда разрешали и нам взять в руки ракетку. Позднее, когда нам доверили содержание в порядке одной площадки, у нас появилась возможность немного больше учиться игре в теннис. Надо признаться, что в те времена Лаймонис был в теннисе лучше меня. Что еще вспоминается из нашей жизни в Юрмале? Мы ходили с дедушкой на концерты духового оркестра. Дедушка обожал духовую музыку. Еще помню соревнования пожарников на берегу и их вечерний праздник в саду. Ах да, собирая бутылки, я впервые в жизни увидел презерватив. Имантс, который был старше меня, объяснил, что это за штука. Мы ждали осень, чтобы вновь вернуться в город. В Юрмале мы проводили обычно целое лето, за это время у нас набиралось довольно много вещей (на самом деле не у нас, а у бабушки), поэтому назад в Ригу ехали уже в повозке. Это было большое приключение – три-четыре часа по шоссе в повозке, запряженной лошадью. Осенью опять начиналась школа. После обеда за окном свистели Оскарс и Альфредс. Вместе мы спешили в парк Миера бегать или играть в полицейских и разбойников. Разделившись на две группы (одни были разбойники, другие – полицейские), мы бегали по всему парку, не обращая внимания на запрет ходить по траве. Наш враг – сторож парка – гонялся за нами, но никогда никого не сумел поймать (наверное, и не очень хотел). Ходили купаться в Даугаве. Купались мы в месте, где в воду выходили канализационные трубы. Плавали вообще-то посреди кошмарной дряни. Странно, но я не помню, чтобы кто-нибудь подцепил там какую-нибудь заразу. Как-то я чуть не попал в мир иной. К нашей великой радости какое-то время на берегу Даугавы на якоре стояли паромы. По ним можно было зайти довольно далеко, чтобы прыгнуть в воду. Так я и прыгнул один раз с парома в воду и поплыл, закрыв глаза, под водой. Когда же захотел вынырнуть на поверхность, то стукнулся головой об балки. Нечаянно я заплыл под паром. Испугался ужасно. Но потом подумал, надо посмотреть, с какой стороны светлее, и плыть в ту сторону. Через пару метров я вынырнул на поверхность. А научился я плавать так. Как-то я был вместе с большими мальчиками у реки Лиелупе. В одном месте там было построено что-то похожее на небольшой бассейн, где имелся и трамплин, приблизительно с метр высотой. Те, кто умел плавать, разбегались и прыгали оттуда в воду. А я смотрел. В конце концов, спросил, глубоко ли там. «Нет, видишь, до шеи», – ответил один из мальчиков. «Но тогда ведь и я могу прыгнуть», – подумал я и побежал на трамплин. «Дурак, не прыгай, там глубоко», – заорал тот же мальчик. Но было уже поздно, поскольку я был уже в воздухе, потом всплыл на поверхность и, о чудо, поплыл. Впервые в жизни. Из раннего детства вспоминается время кризиса. Я, конечно, еще не понимал, что такое кризис, но знал, что ни у кого, кроме дедушки, нет работы. И есть нам тоже было нечего. Помню, как мы с бабушкой и матерью с посудой для молока пошли к каким-то родственникам, где нам дали супа. Помню также, что суп был очень вкусным, там плавали и кусочки мяса. Как-то раз мы сильно напугали родственников. Это, кажется, была идея Оскарса пойти в лес Бикерниеку собирать вербные барашки. Задумано – сделано. Утром мы ушли, а вернулись после обеда, когда начало уже темнеть. Мы никак не могли понять, почему домашние настолько вне себя. Выяснилось, что до Даугавы дошел лед из России, два мальчика залезли на льдину, упали в воду и утонули. А нас не было дома… Меня чуть не побили, что ушел без разрешения, но вступился дед. Дедушка никогда не разрешал нас бить. Мама не раз вытаскивала розги, когда я не ел, что давали. Но почему-то я просто не мог есть, например, помидоры или яйца, меня сразу начинало рвать. Я в детстве, а также подростком был очень худой и костлявый. Помню, как какие-то тетки на кухне говорили бабушке, что этот Зиедонис точно не жилец на этом свете – уж больно он худой, на его ребрах можно играть как на ксилофоне. Еще вспоминается, как несколько раз в год богатые родственники бабушки – брат и его жена Зете – звали нас на обед. Они жили на улице Маскавас, там им принадлежала большая булочная (или «bekerija», как это в те времена называли). Тетя Зете всегда говорила нашей бабушке: «Ты, Анна, не умеешь жить». У них дедушка и научился профессии пекаря, когда семья Янсонс в 1915 году покинула свой дом в волости Аннениеку, в уезде Елгава, эвакуируясь от немцев в Ригу. Но это совсем другая история. Тетя Зете? Мы с Лаймонисом никак не хотели идти к родственникам, поскольку должны были там целовать руку тете Зете. Даже не знаю, почему это было настолько неприятно нам. Но делать нечего, раз бабушка приказала, то тут не поспоришь. И мать тоже должна была подчиняться – руку ей целовать не требовалось, но обнимать родственников и целовать их в щеку должна была и она. Не знаю, по какой причине, но один раз в Лаймонисе проснулся дух бунтарства, и он объявил, что руку целовать не будет. Никто не отнесся серьезно к этому предупреждению, но когда я удалил свой нос от руки улыбающейся тети, и настала очередь Лаймониса, он вместо поцелуя вонзил свои зубы в ее руку. Крик, который последовал, был громким. Сначала взревела тетя, потом закричала бабушка и запричитали все остальные. Лаймонис получил хороший шлепок по заднице, но на этом расправа и закончилась. Помню еще, что когда я окончил основную школу, мы получили от директора школы господина Карчевскиса и классного руководителя Фрица Франкенштейнса книгу «Карлис Ульманис» и свидетельство об окончании школы. После этого был торжественный вечер, но поскольку я в те времена особо общительным не был, то поехал сразу в Булдури. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/ziedonis-silinsh/zapiski-latyshskogo-legionera/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes 1 В октябре 1944 года Красная армия дошла до Балтийского моря (между Клайпедой (Мемелем) и Лиепаей (Либавой)) и отрезала военную группировку Норд от Германии. «Курляндский мешок» был замкнут. В мешке оказалось более миллиона человек. Основную силу военной группировки составляли 18 и 16 армия, в которую входили в основном немцы, но рядом с ними стояло также около 15 000 латышей из Waffen-SS, дивизии SS Nordland и Nederland, а также некоторое количество эстонцев. В январе 1945 года военную группировку Nord переименовали в военную группировку Курляндии (Heeresgruppe Kurland). В 1945 году руководство вермахта стало потихоньку, отчасти даже против воли Гитлера, переводить военные части из Курляндии в Германию, чтобы использовать их там, где ситуация была еще более критичной. Так в марте 1945 года из Курляндии были переведены дивизии СС Nordland и Nederland. После капитуляции курляндской военной группировки в советский плен в Курляндии попало около 14 000 человек из латышских 15 и 19 дивизий СС. Lauri Vahtre, Postimees 09.05.2005. 2 Автор в своём повествовании использует две системы воинских званий: принятых а вермахте и принятых в войсках СС. Например, унтер-штурмфюрер СС соответствует званию лейтенанта в вермахте, а гаупт-штурмфюрер – званию капитана. 3 Пролетарский район города Риги, где проживало много русских.