Нет иного света

Нет иного света Виктор Улин Литинститут #3Мемуары #5 Женщины, женщины, женщины… В судьбе автора этой книги они играли первостепенную роль. Обращая память к своим сокурсницам по Литературному институту, он невольно вспоминает и других. Восстанавливает в памяти мельчайшие детали отношений, проводит параллели и делает противопоставления – вновь и вновь убеждается, что не может быть в жизни иной ценности, кроме женщин. © Виктор Улин 2010 г. – фотография. © Виктор Улин 2021 г. – дизайн обложки. Виктор Улин Нет иного света 1. «В кровь израненные именами, Выпьем, братцы, теперь без прикрас Мы за женщин, оставленных нами, И за женщин, оставивших нас.» (Юрий Визбор. «В то лето шли дожди») 2. «Женщины занимают отдельную нишу в моей творческой чувствительности. В них много волшебства.»       (Стивен Хэнкс.) 3. «…Я уже не в первый раз ловлю себя на том, что получаю удовольствие от чтения твоих рассказов и романов, потому что они написаны вот с такой глубиной, подробностями, цветными картинками и потрясающими сравнениями… Еще в них есть (иногда) такой веселый и проникновенный цинизм и, конечно, через все это ну просто золотой нитью сверкает твоя неистребимая и чудесная любовь к женщине.» (Анна Данилова. Из частной переписки с автором этой книги) 4. «…в те годы сам себе я казался порочным, как артист Домогаров.»       (Виктор Улин. «В то лето шли дожди…») Женщины в моей жизни Как-то раз, сидя в коридоре одного не слишком веселого заведения, я слышал интересную телепередачу. Телевизор я не смотрю с прошлого века, но там мне было некуда уйти. Правда, меня сразу привлек голос героя – Александра Клюквина, актера Малого театра. Театр еще в Литинститутские времена был моим любимым; именно там я наслаждался кристально чистым, стопроцентно правильным русским языком, которого сейчас не услышишь уже нигде. Потом я стал воспринимать смысл слов и понял, что «Главный голосРоссии» – очень умный человек и говорит весьма дельные вещи. Будучи, как и все служители искусства, не слишком счастливым в личном плане, он много внимания отдал теме женщин. В отношениях, возникающих между полами, Клюквин определил два возможных лейтмотива: страсть и любовь. * * * Страсть, по словам артиста – это желание и жажда, она всегда черна и недобра. Любовь светла, потому что в ней – нежность и доброта. * * * Замечательный артист несколькими выразил мысли о любовях Земной и Небесной, что еще несколько веков назад молча сказал своей картиной Тициан. * * * Телепередача подошла к концу, началось какое-то шоу про здоровье – какого никогда не было, нет и не будет у нормальных людей – а я все думал над словами Клюквина. И пытался понять, который из вариантов был главным для меня. Потом понял, что с годами отношение к женщине меняется, как меняется и сам человек, имеющий способности внутреннего развития. В молодости нами движет страсть, в зрелости берет верх любовь, а в старости… В старости мысли о женщинах побуждают писать мемуары. * * * Я прожил не очень долгую, но насыщенную и суетную жизнь. Имею 2 высших образования: окончил мат-мех факультет Ленинградского университета и заочное отделение Литературного института по семинару прозы. Бывал сотрудником Академии наук, доцентом в 3 ВУЗах, работал в 3 фирмах и 1 конторе, руководил 2 транспортно-экспедиционными компаниями, вел 2 ИП… Все то служило лишь разными средствами овладевания главной ценностью. А она оставалась неизменной и ею были женщины. * * * Чувственный художник Стивен Хэнкс выразился о женщинах в своей жизни весьма скромно. Я признаюсь более радикально: Женщины – это мое ВСЁ. Я жил только женщинами, потому что иначе жить нет смысла. И потому самый объемный мемуар книги я посвятил именно им. * * * Всю жизнь меня вела вперед чувственность и я не боюсь в том признаться. Человек, не обуреваемый страстями и бесчувственный, как березовый пень, может быть интересным только самому себе. Да и то не каждый день. * * * Всю жизнь больше жизни я любил женщин. И надо признаться, что иногда они любили меня. Мои имена Будучи суеверным, как десять тысяч Пушкиных, я подвержен еще и магии имен. Женских в особенности. При выборе женщин я руководствовался прежде всего именами, а уже потом всем остальным. * * * То, что главной женщиной всей моей жизни является моя вторая и последняя жена, моя счастливая 11-я любовь – единственная встреченная Светлана – есть exceptio confirmat regulam, не побоюсь еще раз повторить одно из своих любимых выражений. И в стихотворении, ей посвященном, я писал: Но свету свет даруешь только ты И в целом свете нет иного света. * * * Приверженность к определенным именам у меня порой просто катастрофична. (И даже деструктивна, поскольку до определенного возраста для творческого тонуса мне было необходимо пребывать в состоянии перманентной влюбленности в какой-нибудь объект женского рода.) * * * Мою 3-ю по счету, но умопомрачительную (хоть и совершенно платоническую!) любовь, пронзившую в 3-м классе школы, звали Натальей. После этого, подпитанный мыслями о жене Пушкина (которую в те времена я еще уважал по недомыслию) и сходными инициалами, влюбился в свою первую жену Наталью Г., идущую в списке любовей под номером 8. Впоследствии в списке женщин, сыгравших ту или иную роль в моей жизни, оказалось еще 11 Наталий. * * * Всерьез и осознанно я влюбился в 10-м классе в девочку по имени Ирина. Эта любовь имеет №5, но на самом деле является первой в классическом понимании. Она сопровождалась стихами, пылкими объяснениями, признаниями и серьезным телесным томлением, какого прежде я не знал. Имя привязало навсегда; порой овладевая 7-й, 8-й или 10-й по счету Ириной, я воображал, что имею самую первую из всех, так мною и не познанную. В результате Ирин в моей памяти осталось целых 14. (Одной из них, сокурснице по матмех факультету, маленькой Ирине Ю. еще в 1978 году было написано стихотворение на обороте ее фотографии, сделанной мною.) * * * Но и это еще не предел! * * * Ощущая с детства имманентную тягу к одной из героинь великого романа, о которой писал в эссе «Онегин? Ленский… Германн!», я обозначил для себя 19 Ольг. * * * Одной из них (О.С.) посвящено много стихов, едва ли не лучших в моем наследии. Эта Ольга С. – моя (увы, оставшаяся не доведенной до конца) любовь №10, была самодостаточной и спокойной. Спокойной до такой степени, что, работая санитарным врачом на тогда еще живой Уфимской кондитерской фабрике, пропустила сифилис у работницы на конвейере – беспрецедентный случай обсуждала вся местная медицинская общественность. * * * Что же касается Ольгиной старшей сестры… Ни одной Татьяны в моих приятных списках нет. Зато моей неудачной любовью №6 была именно Татьяна. (Причем в фамилии своей лишь 2-й и 3-й буквами отличающаяся от Лариной, а по отчеству совпадающая с Татьяной Кузьминской, прототипом Наташи Ростовой из «Войны и мира». Моя одногруппница, ленинградка и генеральская дочь со всеми вытекающими безрезультатными последствиями романа.) * * * Была в моей чисто литературной жизни даже одна знакомая Нателла, со звучной греческой фамилией Папянци. Вместе со своей сестрой Ольгой (!) она руководила двумя киностудиями. Милые сестры-гречанки – красивые, как две Афродиты – 2 раза покупали у мене права на экранизацию моего «Зайчика» – подарили удовольствие два раза слетать в Москву за их счет (со всей атрибутикой VIP-сервиса вплоть до огромного плаката с моей неблагородной фамилией, который держал над головой присланный за мною водитель в Домодедовской толпе встречающих) и принесли мне доход в несколько тысяч долларов. * * * Все описанное иррационально, но это именно так. Приверженность к определенным женским именам порой доходила у меня до абсурда. Достаточно вспомнить 2 эпизода из среднего периода моей литературной жизни – из эпохи литобъединении Рамиля Хакимова при газете «Ленинец», о котором говорилось в мемуаре «Уфа». * * * Однажды на заседание «лито» пришла поэтесса Лариса К. Впоследствии она выпустила книгу; стихов ее я не помню, а на современных порталах ее, к сожалению, не нашел. Но имя «Лариса» всю жизнь относилось в числу самых приятных для моего слуха и самых любимых для моей души – и в те дни от той женщины я просто млел. Она была не просто красивой, а заставляла меня трепетать. Хотя реальную (разумеется, совсем другую!) Ларису – единственную за всю жизнь – я присовокупил к своему списку десятилетиям позже… Но это – совсем иная история. * * * Приходила на Хакимовское литобъединение и поэтесса Лина С. (Эта женщина состоялась и как поэт и как человек; сейчас она – доктор философских наук и профессор, и при том пишет очень хорошие, пронзительные и грустные стихи). Изначально я проникся к ней тоже из-за имени. Оно напоминало мне об ушедшей эпохе советских номинативных неологизмов. Например, мою маму звали «Гэтой», и непосвященные считали его либо кратким вариантом немецкой «Гертруды», либо усеченной «Гретой» не-Гарбо, либо русификацией еврейского «Гита» (хотя, увы, еврейской крови во мне нет ни капли). На самом деле имя было придумано моим дедушкой Василием Ивановичем в 1930 году, в эпоху буйства «Марленов», «Октябрин», «Красарм» и даже «Оюшминальдов». И возникло оно от аббревиатуры «ГЭТТ», что означало «Государственный ЭлектроТехническийТрест». Эту надпись прочитал мой дед – парторг ЦК одного из танковых заводов Ленинграда – на первом советском магнето… (Впрочем, маму стоило назвать именно Гертрудой. Ведь это имя в советском варианте расшифровывалось как «Героиня Труда». А моя бедная мама всю жизнь протрудилась, как папа Карло, под руководством всевозможных дураков (единственным нормальным ее начальником был выдающийся советский математик, член-корреспондент АН СССР Алексей Федорович Леонтьев), не имея перед собой никакой цели кроме добросовестного выполнения должностных обязанностей.) Имя «Лина» является сокращением от «СталИна» – пояснять этимологию не вижу смысла. Правда, пик «СталИн» приходился на 1953 год, означивший конец Эпохи со смертью Генералиссимуса, а маленькая башкирочка была явно моложе даже меня, родившегося в 1959. Но это не казалось мне важным; тем более, что Лина С. внешним обликом стопроцентно вписывалась в излюбленный мною женский тип. В тот период жизни я уже поступил в Литинститут, оторвался от уфимского окружения. После институтских творческих семинаров это «лито» было нужно мне, как гинекологу – вечер со стриптизом. Но все-таки я продолжал посещать заседания вплоть до полного развала системы подготовки молодых литераторов в рамках ВЛКСМ. И делал это исключительно ради того, чтобы посидеть рядом с Линой, не видя и не слыша никого больше. Недавно выяснилось, что Лина С. к настоящей СталИне отношения не имела: ее звали просто «Линарой»… И бог знает, проникся ли бы я имманентной страстью к этой черноглазой поэтессе, узнай в свое время ее полное имя… Но это еще одна совсем другая история. * * * Помню также, как я был недолго, но всерьез увлечен своей сослуживицей по БГУ Эмилией Анатольевной Е. лишь из-за аллитераций ее имени и отчества. * * * Отмечу попутно, что магия имен в моих жизненных предпочтениях не была исключительно гетеросексуальной. * * * В раннем детстве – если быть точным, 12 апреля 1961 года – прохожие указывали на меня, одетого в детский комбинезончик стального цвета и говорили, что по улице Достоевского (бывшей Тюремной) города Уфы идет космонавт Юрий Гагарин. После этого мне самому хотелось носить имя «Юрий». Позже привязанность к имени переросла в отношение к его носителям. Именем определялась моя изначальная расположенность к людям, среди которых были – уфимский поэт Юрий Андрианов (чьи имя и фамилию получил герой одного из моих последних и, пожалуй, самых глубоких произведений – повести «Пчела-плотник»); – уфимский журналист Юрий Федорович Дерфель. Сокурсники по Литинституту: – петербуржец драматург Юра Ломовцев; – украинец прозаик Юра Обжелян. Разумеется, Юрия Иосифовича Визбора я люблю прежде всего за стихи, но имя играет в этой любви роль не последнюю. Даже Лермонтов не был бы мне так дорог, не будь он Михаилом Юрьевичем… И что уж говорить о моем московском дяде Юре – мощном харизматике, при каждой встрече знакомившем меня со своей новой женой. * * * Имени «Евгения» повезло куда меньше, хотя оно мне тоже нравится. Среди моих женщин была всего одна Евгения. Да и то, будучи существом как бы женского пола, по своей ориентации она имела род скорее мужской, хотя отношения между нами все-таки достигли той степени, которая является изначальной целью в отношениях мужчины и женщины… Я, кажется, запутался в словах – но знающий поймет все, что я хотел сказать, а незнающему поберегу невинность. Но тем не менее именем Евгения как главного, аутогенного и автобиографичного, героя освещены два моих любимых романа: «Хрустальная сосна» и «Der Kamerad» – причем в «Сосне» фигурирует еще и девочка – тёзка главного героя, сыгравшая важнейшую роль в разрешении его судьбы… Но это не имеет никакого отношения к Литературному институту. * * * Равно как не имеет к нему отношения и моя имманентная привязанность к Жене Козловской – уфимской писательнице, прозаику и поэту. С которой нас объединяет прежде всего общая любовь к птицам как сущности окружающего мира. Правда, с Женечкой связан эпизод юмористический. * * * Жена моя, прозаик и поэт, находится в курсе всех литературных дел и контактов. Она знает, что на сайте проза.ру я общаюсь и с землячкой Женей Козловской и с самарским прозаиком Женей Жироуховым, в миру квалифицированным адвокатом. Когда я делал рестайлинг ХХХ-романа «Приемщица», то углублял образ одной из центральных героинь, лесбиянки Саши с печальным уголовным опытом и хотел прописать диалоги, не делая слишком грубых ошибок. И, естественно, обратился к юристу Жироухову. – Кто тебе там пишет так много? – спросила жена, видя, как внимательно я читаю комментарий. – Женя помогает мне сделать юридически безупречными две главы в романе. – А почему? – Так она же в тюрьме сидела, – спокойно ответил я. – А за что она сидела? – Человека убила. – Твоя Женя убила человека?! – изумилась жена. «…Ну спасибо, Вить!» – с чувством написала мне Женечка Козловская после того, как я поведал ей эту историю в стиле чисто английской комедии. «Да, Вить, запутаешься с этими Женями», – философски ответил Женя Жироухов. – «У меня вот жена – Женя…» * * * Знавал я трех Галин; всего трех. Первая Галька была сокурсницей моей 1-й жены и отличалась тем, что при большой очереди в буфете (а из буфетов матмех факультета она всегда выбирала тот, где скапливалось больше всего народа) никогда не пыталась пристать к кому-то из знакомых. А лишь просила взять ей чего-нибудь попить и поесть – тихо и ненавязчиво, не вклиниваясь в ряды и не вызывая бешенства. Секрет ее скромности заключался в том, что ни за кофе, ни за пирожные, купленные добрыми друзьями, денег она никогда не отдавала. Все поедаемое Галькой за чужой счет стоило в общем копейки, да и на стипендию в те годы никто не жил. Но тем не менее перманентное нахлебничество без всяких на то оснований быстро надоедало и эта девушка постоянно искала новых приятелей. Платить за еду сама она не хотела принципиально. Подружку будущей жены я раскусил достаточно быстро и перестал ее кормить, в буфете пропуская вперед себя (как полагается делать человеку с хорошими манерами). Она прекрасно понимала стиль своего поведения, моя разгадка ее хитростей была принята, и мы остались друзьями. Однажды я даже чинил ей (как всегда, бесплатно) оправу очков: в те годы оптика еще составляла проблемы. Эта Галька была не более женственной, чем плюшевый мишка, и за женщину я ее никогда не принимал. Вторая Галина возникла в постленинградские времена: она была моей партнершей в ансамбле бального танца одного из домов культуры Уфы, где я подвизался в конец 80-х годов; о ней я не помню вообще ничего. Зато третью – Галю Ж. – я принимал за женщину… скажем так, слишком сильно. Мы познакомились уже в начале нынешнего века. Она была моложе меня на 22 (или даже 24) года, работала менеджером в филиале московской транспортной компании, которым я руководил, и всегда носила брюки, хотя обладала парой ног изумительной красоты. Последняя Галя оказалась для моей жизни сакраментальной. Встретившись с нею через 15 лет – посидев с нею двадцать минут в машине на передних сиденьях – я через час попал в ДТП, сделавшее меня инвалидом. Впрочем, все то гораздо изящнее описано в уже упомянутой «Пчеле-плотнике». * * * Были у меня Маргарита, Розалия, 3 Лилии (одна очень сильно нравилась мне в школе), Ландыш, Фиалида (с ударением на последнюю «А») и Гульшат (что означает «цветок радости») Знал я Вилену, Владлену и двух настоящих СталИн. Альбину, Назиру, Земфиру и Раушанию. Эльвиру, Эльмиру и Гульнару. А также Гульназ и Гульфию. (Не говоря уж об Альфире и Гульфире.) И даже Венеру. (Причем не одну; это заимствованное имя распространено среди татар и башкир. Есть даже мужской вариант: «Венер»; одного из моих студентов уменьшительно звали «Веник».) Предыдущее имя сначала набрал с ошибкой, поменяв местами буквы «Р» и «Н» – так вот, Верену я тоже знал. А еще имелись Штеффи, Марион, Сабина, Коринна, Корнелия и даже Кармен; все были немками. Но немками не были татарка Ильза и башкирка Эльза. (Или это Ильза была башкиркой, а Эльза – татаркой…) Одна Оксана была украинкой, вторая – татаркой. Одна Раиса – татаркой, вторая – кореянкой. И ясное дело, что Лаура и Симона были голландками, Андреа – еще одной немкой (все Андреи были геи), а Хелена – еще одной полькой. Валерии женского рода прошли мимо меня, зато Валерии мужского играли этапную роль (даром, что один из них был совершенно голубым). Мною пренебрегли Саша и Маша – последняя в «Камраде» )нарисована как Даша. Зато благосклонной оказалась Каша (что является лишь сокращением от польского варианта Катерины, а обычная Катя числилась молдаванкой). Алиса из того же «Камрада» была просто Влада. Звали турчанку на самом деле Танарой, или я неправильно прочитал бейдж на ее округлой груди, сказать трудно, а проверять поздно. Могу сказать точно лишь то, что костариканку сокращенно звали Мариэлос, а полный набор своих имен даже сама она выдавала с запинкой Еврейками с необычными именами могу назвать Софию и Беллу. (Увы – Фейга, Шифра, Шера и Мирра остались у Шолом-Алейхема…) Не знаю, кем считались Яна и Майя, однако Марина и Эмма была эстонками, а Лайма – латышкой. Мимо прошли Нины. Миновала меня Любовь, единственную в своей жизни Надежду (актрису Люберецкого народного театра, куда мы с другом Саней ездили специально, имея вполне определенные цели) я упустил на крыльце литобщаги (она пошла с Ануфриевым, не со мной), а с Верами мне везло еще меньше, чем с Татьянами. Зато в ленинградском Дворце культуры работников связи я однажды танцевал с Леонтиной! Татарка РалинА дала имя героине моего «Исцеления» – лесбиянке РалИне. Слова же о моих Аннах – впереди… Перечислять я могу бесконечно – но, пожалуй, пора приостановиться. * * * Отмечу лишь, что «Овода», я читал школьником (взрослый человек такую ерунду читать не может), но на 5-м десятке меня однажды чуть не избили в ресторане из-за женщины по имени Джемма… * * * Когда мужчина на закате жизни начинает вспоминать своих женщин, это воспринимается как анализ «списка побед». Возможно, для кого-то все так и есть, но у меня никаких побед в жизни не было, мой «список» есть список моих поражений. Из своих бесконечных романов я всегда выходил с ощущением, будто по мне проехал танк. Отряхивался, приводил себя в порядок – и снова лез в окоп. В тот же самый, или рыл новый – и ждал очередного танка на свою голову. А те женщины, которые меня не уничтожили, лишь являются исключением, подтверждающим правило. Но сейчас я пишу только хорошее, что после них осталось в душе. * * * И стоит наконец вернуться к моим эпохальным женщинам. Точнее, совсем не моим, но составившим часть моей жизни. 7 Анн – ни одна не на шее Имя «Анна» – древнееврейское, имеющее смысл «милость божья» – является одним из самых красивых имен всех времен и народов. Оно аллитеративно двумя дрожащими «Н» и палиндромично (то есть читается одинаково слева направо и справа налево!) – я не знаю другого женского имени с такими свойствами. («Алла» создает совсем иное ощущение. Хотя воспоминание о некоей Алле Р., приведенное чуть дальше, наполняет мою душу некоторой приятностью.) К любой Анне я всегда ощущал априорное расположение. * * * Анны в моей жизни сыграли чрезвычайно важные роли. Стоит вспомнить их поименно. Две из них упомянуты в дневниках из мемуара «Музыка в моейжизни». * * * В детский сад я не ходил, во дворе никогда не играл, в пионерские лагеря не ездил, в нашем классе ни одной Ани не училось, а с другими девочками я не общался. * * * Первой Аней моей жизни оказалась Анна Р., дочь маминой уфимской одноклассницы-башкирки, удачно вышедшей замуж во время аспирантуры на факультете востоковедения ЛГУ и ставшей ленинградкой. Отец ее, русский интеллигент – один из самых приятных моих старших друзей – был одним из первых лиц в «Ленэнерго». Сама Анна №1 сияла знойной красотой мулатки и мне ужасно нравилась – равно как и я нравился ее родителям, семейная дружба подкрепляла взаиморасположение. И наверняка я мог соединить с нею свою судьбу, и вся моя никчемная жизнь пошла бы иначе. Но… Но Анна была старше меня одним годом, а познакомились мы с нею в 1972, в мои 13 – в возрасте, когда значительным кажется даже 1 месяц. Изначальное неравенство усугубил и тот факт, что знакомство состоялось в аэропорту «Пулково», где со своими мамами отправлялись на родину предков. Я по малолетству летел с детским билетом (кажется, он имел даже иной цвет, чем взрослый), а Анне уже исполнилось 14 и она имела свой паспорт. Это советское (зеленое и «срочное») удостоверение личности сразу подняло новую знакомую на недосягаемую для меня высоту. Разумеется, потом – уже в наши студенческие, мои ленинградские времена – возрастная разница снивелировалась. Но Анна к тому времени уже пережила бурный и ненужный роман со своим преподавателем, женатым хлюстом вроде Бузыкина из «Осеннегомарафона». Это оставило ее на прежней высоте… Хотя лишь я все еще смотрел на нее снизу вверх, она-то уже относилась ко мне со всей глубиной дружеского расположения. Мы перезванивались с нею и встречались для прогулок по Ленинграду, я постоянно бывал у них дома, мы ходили – и вдвоем, и втроем с ее младшей сестрой – в Филармонию, и так далее. Но дальше прогулок и концертов наши отношения не продвинулись ни на шаг. Потом общение медленно сошло на нет. С литературной точки зрения Анна Р. дала мне серьезнейший толчок: она повернула меня лицом к Эриху Марии Ремарку. Автору, ставшему формообразующим в моей прозе и оставшемуся одним из любимейших на всю жизнь (рядом с его именем вспоминаются лишь Чехов и Ветемаа.) Правда, Анна рекомендовала мне «Жизнь взаймы» – слабейший из всех романов великого прозаика. Но той книги не оказалось в библиотеке ЛГУ (иного источника литературы не существовало) – но зато по приезде в Уфу мой старший друг Эрнст Гергардович Нейфельд дал почитать «Черныйобелиск». (До сих пор помню, как читал я изумительный роман, наслаждаясь каждым словом вновь открытого писателя – и, стремясь продлить удовольствие, то и дело откладывал книгу и принимался за акварель «Синийвечер», ставшую заставкой к стихотворению «Ожидание».) За одно это я испытываю к Анне Р. вечную благодарность. Правда, уже позднейшие времена, на моем 4 курсе, наши отношения неожиданно возобновилось на каком-то обещающем уровне. Мы опять стали встречаться. И делали это уже почти всерьез. Назначали свидания в метро, встречались у эскалаторов, обнимались и даже целовались – посмеиваясь над самим процессом как над некоей пародией на «роман». Несколько раз проводили долгие зимние вечера на какой-то лесной даче в Лисьем Носу, где Анна снимала комнатку на чердаке. Сидели, прижавшись друг к другу по причине холода, разговаривали и пили какие-то безумные ликеры из шоколадных бутылочек уже не помню чьего производства… Моей подруге, как видимо, хотелось новизны. Или, быть может, я к тому времени изменился и стал ей привлекателен. При каждой встрече она стала выдавать один и тот же постулат: – Дружба мужчины и женщины должна пройти через постель! Но я не понимал намеков и мы продолжали просто дружить. Во время наших прогулок по темным лесам Лисьего Носа милая Анна временами припадала ко мне – я считал, что она просто поскользнулась на снегу. В конце концов Анна не выдержала и однажды, шагая следом по узкому мосту через полузамерзший ручей, тихо запела у меня за спиной : – Любви моей ты боялся зря: Не так я страшно люблю… Я же решил, что она просто вспомнила хорошую грустную песню. Ведь мы часто напевали что-нибудь подобное и раньше. Что удерживало меня – двадцатилетнего дурака – от дальнейшего сближения, которое сгущалось в воздухе, как грозовая туча на краю майского горизонта? Слишком давняя дружба, которая не давала видеть в подруге детства просто женщину? Нет, тому была другая причина. В тот момент я был сначала тупо увлечен очередной Ириной (!) П. – красивой, как ведьма (и столь же ядовитой), белокурой полячкой в синем бархатном платье – а потом уперся в следующую Наталью – своею будущую бывшую жену… И все эти встречи с Анной №1 прошли впустую. Свой – возможно, лучший из всех! – жизненный шанс я упустил. (Возможно, закрыл шанс и ей. Во время наших последних встреч уже в 90-х годах Анна Р. была матерью-одиночкой без всяких надежд на счастливую жизнь.) * * * Вторую эпохальную Аню я встретил в 1979. Сейчас ее акварельный портрет моей работы украшает заставку стихотворения «Прости меня». Познакомились мы во втором семестре третьего курса – когда из старого, обрисованного в «Девушке в синем плаще» мрачного здания Бестужевских курсов (дом № 33 на 10-й линии В.О.) наш факультет переехал к черту на рога. В университетский городок, расположенный в 40 минутах езды от города по Балтийской железной дороге южнее Старого Петергофа.. Гигантское (прогулка из конца в конец по сквозному коридору величественного «покоя» насчитывала добрых 500 шагов) новое пристанище нашего матмеха и конкурирующего факультета прикладной математики было недостроено – внутри, снаружи и в прилегающей территории. Дорога туда с платформы «Университет» приводила в заснеженное болото, последние метры приходилось преодолевать с риском для организма. Внутри все было полно цемента, большие амфитеатровые аудитории в нашему переезду не подоспели и во время лекций приходилось тесниться в обычных горизонтальных, нагромождая столы в два этажа для обзора доски из последних рядов. Буфетов с кофе и пирожными не было несколько месяцев (правда, потом открылись сразу три!), и так далее, список всех «не» той весны можно продолжать до бесконечности. Но зато здание оказалось просторным и светлым. Из огромных окон открывались не унылые грязные дворы и не черные от сырости стены Василеостровских домов, а просторы полей, разделенные перелесками. И, кроме того, я ощущал себя одним из творцов этой новой жизни, поскольку летом 1978 года работал на этом объекте как начальник штаба стройотряда «Интеграл». К тому же я окончательно изжил из себя иррациональную любовь к упомянутой Татьяне не-Лариной – был свободен от ненужных привязанностей и открыт для чего-то нового в своей жизни. Поэтому нет ничего странного в том, что именно той весной я обратил… нестуденческое внимание на одну из своих молодых преподавательниц – хотя молодых преподавательниц на матмехе хватало и до тех времен. Анна №2, то есть Аня К., преподавала первую часть общего курса философии – диалектический материализм. Будучи на 3 года старше меня, 19-летнего третьекурсника, она работала свой первый год после университета. Наша ситуация казалась своего рода обращением того, что произошло в жизни Анны Р.: преподавательница моя была замужняя и уже слегка беременная. Но наш роман, начавшись платонически в разгар весенней сессии (на которой я получил «пятерку» автоматом по совокупности параметров), протек на почти платоническом уровне и сильных страданий мне не доставил. Мы встречались недели три: я приезжал на матмех в день Аниного экзамена, ожидал окончания (вероятно, способствуя более быстрому прохождению всего мероприятия), после чего мы отправлялись за железную дорогу – через лес на берег Финского залива, лежащий в паре километров. Или сразу садились на электричку, ехали в город и гуляли по Ленинграду – уже до полного посинения. Несколько раз мы шли пешком от Балтийского вокзала до Дворцовой площади! Ленинградцы поймут, неленинградцам предлагаю оценить расстояние по Яндекс-картам. (В те годы я сам не раз проходил из конца в конец Московский проспект, длина которого составляет 10 тысяч метров.) Всю дорогу мы разговаривали о поэзии. Да, именно о ней: Аня была увлечена всерьез как читатель, я писал стихи – хотя тогда еще почти никакие. Моя платоническая возлюбленная сделала очень много для меня как поэта. Именно Аня К. взяла для меня – на свое имя! – двухтомник Евтушенко в библиотеке Педагогического института, где имела контакты. В годы, когда просто так было трудно купить даже «Евгения Онегина», этот поступок сравним с нынешним предложением покататься на арендованном под залог «Боинге-747». Евтушенку я в те годы уважал (впрочем, тогда Евгений еще не опустился с высот поэзии до пьяного эпатажа в ресторане ЦДЛ), стихи его произвели на меня впечатление свежего родника. И вызвали лавину новых самоощущений и самовыражений… Летняя сессия 1979 года завершилась гораздо быстрее, нежели мне того хотелось. Я улетел домой в свою трижды (ну, может быть, тогда еще лишь дважды) прОклятую Уфу, Аня – в Целиноград, где подвизался ее муж-геолог (с которым, как мне хотелось верить, у нее было не все складно). Тем летом (кажется, еще не сильно дождливым) мы перекинулись несколькими письмами – помню, в одном из них Аня говорила: «Хороший ты, Витя, мужик, а дальше станешь еще лучше, заматереешь». И сообщила, что начала «всерьез влюбляться в своего мужа» со всеми вытекающими обстоятельствами. А я, хоть и сознавая нулевой уровень своих шансов, долго носил маленькую Анину фотокарточку в своем кармане. Ане К. я написал десятки стихов и большую фрагментарную поэму, на какой-то срок эта маленькая женщина с усталыми глазами составляла главную часть моей жизни. Моя иррациональная привязанность к этой тупиковой любови выразилась в том, что летом 1979 года аз многомудрый, уподобившись «барбудос» Фиделя Кастро, не брил усов. А в стремлении к самосовершенству дал себе обет не выражаться и хранил его даже летом 1980 года на военных сборах, о чем поведал в мемуаре «Юрий Федорович Дерфель поддержал под локоток». На 4 курсе мы с Аней, кажется, встречались раз или два – по инерции весенних ощущений – а потом все само собой сошло на нет. Когда спустя несколько лет, уже в аспирантуре, я случайно встретил Аню в библиотеке исторического факультета, мне казалось, что все происходившее было не со мной… Точнее, не с нами. Хотя, по большому счету, с нами ничего особенного и не происходило. Но я на всю жизнь остался благодарен ей за толчок, который поднял меня на новый уровень поэзии. (Ведь несмотря на то, что свои стихи я позиционирую как побочный продукт производства, проза без поэзии мертва в стилевом отношении.) Видимо, не случайно в списке моих любовей Аня К. проходит под счастливым №7. * * * Анна №3 – просто Анечка – была студенткой уже не помню какого института. Мы познакомились с нею в школе танцев Дворца культуры им. С.М.Кирова на Среднем проспекте Васильевского острова в Ленинграде. (Эпохальную роль этого дворца и единственной в жизни автора женщины по имени Тамара описывает мемуарно-публицистический роман «Умерший рай».) Анечка была своеобразной. Она выглядела, как какое-то крепенькое Буратино. На улице из-под ее вязаной шапочки с кисточкой всегда выбивался упрямый чубчик. Но когда Анечка шапочку снимала, то оказывалось, что никакой это не чубчик, а хвостик коротенькой косички, закинутой с затылка на лобик. Мы танцевали с нею танго и джайв на бальных вечерах и именно с нею я ощутил себя «водящим» партнером, способным сделать с партнершей все, что угодно. Примерно так, как с Людой в повести «Вальс-бостон». (Людмила у меня была в самом деле одна-единственная, но с нею связаны воспоминания совсем иного рода. Уточнять не буду, скажу лишь, что мой зодиакальный знак может быть прочитан как «69»… А также замечу, что нечто сходное связано и с единственной моей Лидией.) С Анечкой мы поссорились на пустом месте и расстались как партнеры, но вспоминаю я ее без горечи. Расставшись с нею, я тут же нашел в партнерши очередную Олю (!) – маленькую, гибкую (в джайве она закидывала свою ногу выше моей головы) и легкую (в танго я мог поддерживать ее одной рукой хоть две фигуры подряд). Об Оле тоже стоило написать, но здесь я пишу об Анях. * * * Четвертой является моя сокурсница по Литинституту Аня Дубчак – писатель Анна Данилова. О ней – главной АНЕ всей моей жизни – все слова впереди. * * * Пятой была Екатеринбургская (позже проживавшая в Германии) писательница Анечка Болкисева. Милая обаятельная женщина, знаменательная для меня многими моментами. От нее я узнал, что в курсе современной русской прозы филологического факультета Уральского государственного университета, где Анечка училась, еще в прошлом веке изучали мой рассказ «300 лет» по журнальной публикации в «Октябре». Анечка сама публиковала меня в интернет-журнале «Точка зрения» и писала обо мне очень теплые статьи. Позже мы провели несколько приятных часов в кафе «Час пик», когда я посещал Екатеринбург по производственной необходимости одной из своих безрезультатных сфер деятельности. Благодаря этой встрече я с первого знакомства полюбил замечательный уральский город. А потом еще несколько лет мы общались на литературные темы, переписка была обоим как приятна, так и полезна. * * * Шестая… Анна №6 – Анюта неизвестной фамилии кардинально отличалась от предыдущих. Ани №№1-5 остались платоническими, Анна №6 вошла в тот самый «список». Он ней не скажу ничего существенного. Но до знакомства с нею я думал, что женщины Анютиных форм существуют только в Интернете. (При мыслях об Анюте сейчас меня гложет досада от того, что… не буду продолжать.) Ее я описал в ХХХ-рассказе «Восходящая секвенция». Правда, нескромную заставку рассказа украшает фотография не Анюты, а одной из списочных Ольг – но тема выходит за рамки мемуара. * * * С седьмой, счастливой по номеру и последней из всех Анной З. мы поссорились прежде, чем я успел издать эту книгу. Она – приятная в первый миг общения – оказалась такой тупой упёртой дурой, какими бывают лишь учительницы средней школы. Люди, отмеченные Каиновой печатью: не знающие ничего, но не сомневающиеся ни в чем. * * * Эти семь Анн оказались деле эпохальными женщинами в жизни меня и как мужчины и как человека. Анна Р. одарила радостью внутренней свободы. Аня К. открыла мне вершины поэзии. Просто Анечка окрылила меня как танцора: мужчина, не умеющий танцевать, в принципе не является мужчиной. Аня Дубчак оказалась моим ВСЕМ в литературе, имеющей женский род. Анечка Болкисева подарила иллюзию моей состоятельности в литературе. Анюта *** облагодетельствовала частями тела. Анна №7 укрепила меня в понимании никчемности школьных учителей, живущих химерами. Мысли об Аннах и побудили меня к написанию этого мемуара, тема которого оказалась достаточно широкой. * * * Здесь я хочу вспомнить всех сокурсниц, оставивших во мне след за годы учебы в Литинституте в 1989-1994 годах. * * * Желание писать о них может казаться необоснованным На одном курсе заочного отделения Литинститута училось не более 100 человек, я провел с ними всего 6 сессий по неполному месяцу. На курсе матмех факультета ЛГУ числилось 350 студентов, я учился там 5 лет без отрыва, а потом еще 3 года провел в аспирантуре. Будучи почти профессиональным комсомольским работником (заместителем секретаря факультетского комитета по академической, то есть учебной работе), общаясь сразу с пятью курсами, где девушек с каждым годом становилось все больше. Но ни об одной из них писать мне не хочется. Почему? Только лишь потому, что в ЛГУ я учился с трудом и под родительским давлением, а Литинститут выбрал сам и учеба доставляла мне высшее наслаждение? Умнейший человек из всех встреченных мною в жизни, член-корреспондент АН СССР А.Ф. Леонтьев повторял: – женщина математик – и не женщина и не математик. А уж Алексей Федорович – невысокий хромой и харизматичный – был таким ЗНАТОКОМ, что жена Мария Григорьевна до самой смерти не позволяла ему иметь аспирантов женского пола. Sapienti sat. * * * В том же Литинституте были девушки и на других курсах. И не только девушки, женщин тоже хватало. Например, Марина М., описанная мною в мемуаре «Девушка с печи№7». Девушка настолько яркая, что ее запомнил по тому самому 1994 году, а теперь узнал в мемуаре прозаик Женя Ж., который даже не учился в Литинституте, а всего лишь приезжал к приятелям на Высшие литературные курсы в нашу литобщагу. * * * Или бальзаковского возраста Оленька – методистка из учебной части, обладавшая таким внешними достоинствами, что у меня захватывало дух от одного лишь взгляда на нее. Но отношения между нами ограничивались совместным исполнением романсов в деканате. Ведь знойная Оленька тащилась… Именно тащилась – о чем неоднократно признавалась автору этих строк – иного слова я не подберу! Тащилась не от меня, а от примитивного самца, как бы прозаика, моего сосеминариста Володи Б. Чье единственное достоинство открывалось лишь тем женщинам, про которых он презрительно говорил, до какой степени «любит вскрывать новые тюбики зубной пасты.» * * * Но здесь я хочу написать лишь о сокурсницах. О всех, кто остался в моей памяти. Сразу подчеркну, что ни с одной из описываемых ниже у меня не было ничего такого, что теперь принято называть пошлым термином «романтические отношения» (где эвфемизмом «романтика» обозначено простое слово «постель»). Все связанное с ними прошло на эстетико-платоническом уровне, но тем не менее они оставили в душе несравненно теплый след. Ведь только ничего не смыслящие в жизни мужчины полагают, будто лишь физическое обладание женщиной может дарить свет радости. * * * Вспоминаю всех по мере возникновения на том или ином периоде моей учебы. Глубина идентификации героинь зависит от степени нескромности моих воспоминаний о каждой из них. Лена Передреева, контр-Королева красоты Абитуриентом Литинститута я стал в 30 лет. (Если быть точным, свое эпохальное тридцатилетие я пережил как раз в литинститутской «абитуре».) Пройдя творческий конкурс с повестью «9-й цех», я был допущен к обычным вступительным экзаменам. Не помню уже сколько человек на место оставалось на этом этапе; думаю, что не больше 2-3, поскольку основная масса претендентов была отсеяна на уровне предварительного отбора произведений. Но тем не менее я волновался всерьез, поскольку школу окончил 13 лет назад, программы не раз поменялись, да и привычка сдавать подобного рода экзамены давно у меня пропала. Пол-лета, уехав во время отпуска в Ленинград, я готовился. Работал, как грек на водокачке: перечитывал давно известные книги и листал современные школьные учебники, которые мне достала где-то первая жена. У меня имелся шанс избежать устных терзаний, выложившись лишь письменно. Школу в 1976 году я окончил с золотой медалью, а при всех пертурбациях продолжало действовать положение о внеконкурсном зачислении медалистов по отличной оценке на первом экзамене. Мне сильно повезло: среди тем сочинений оказался Гоголь и мне удалось вставить в рассуждения по не сильно любимых мною (и даже не перечитанных тем летом…) «Мертвых душ» проникновенные слова об Акакии Акакиевиче из «Шинели». Но тем не менее и этот экзамен был для меня мукой адской. Хотя и не том смысле, как может пониматься. Сочинение сочинения труда не составляло: к тому времени я уже 5 лет прирабатывал журналистом при «Вечерней Уфе» и мог написать что угодно на какую угодно тему – нелегко было просто его записать. (Писал от руки я всю жизнь из рук вон плохо. Это качество досталось по наследству от покойного отца – который, будучи врачом, вынужден был в возрасте 25 с чем-то лет заниматься по школьным прописям, поскольку его рецепты не мог прочитать ни один провизор. Считается, что качество почерка находится в обратной зависимости от интеллекта – и с этим трудно не согласиться, видя завитушки писарей. Упомянутый математик Леонтьев писал так, что на следующий день все написанное могла прочитать лишь его строгая жена – сам он своих закорючек уже не понимал. Если судить по почерку, то в интеллектуальном плане я превосходил своего жизненного кумира Алексея Федоровича: написанное только что я разбираю наполовину, не будучи способным восстановить начало слова по его окончанию.) Разумеется, в редакцию газеты я всегда сдавал свои статьи машинописно. Хотя, конечно, писал их с великими усилиями от руки: в те годы о персональных компьютерах догадывался лишь Билл Гейтс, а трудность сочинения прямо на машинке знает каждый, имевший с нею дело. Создав конкурсное произведение мысленно за пару минут, я еле уложился по времени, чтобы сначала его записать, а потом перечитать, соединяя буквы (которые писал отдельно в целях распознаваемости, но потом убоялся, что вместо «вместо» проверяющие прочитают «в место» со всеми последствиями для меня). Но все-таки стояло лето, душа была полна неясных томлений, а аудитория – абитуриенток всех приятных возрастов. И потому, просматривая свой текст одним глазом, вторым я смотрел по сторонам. (Так, как будто мне, неуемному… Казанове, в тот момент старшему преподавателю Башгосуниверситета, не хватало по жизни аудиторий, полных свежих и сочных девичьих тел…) * * * И невдалеке от себя я увидел девушку лет двадцати. Красивая, стройная и высокая, она чем-то сразу приглянулась, хотя по жизни я любил женщин миниатюрных, да и писаных красавиц всегда жаловал не сильно. На ней сиял костюм морского стиля: синий, с белыми кантами, широкими обшлагами и большими блестящими пуговицами. Ничем другим незнакомка себя не проявляла; сидела, как все прочие, с несчастным лицом над своим сочинением – но было в ней неуловимое нечто, не позволившее сразу отвести глаза. А отведя, я не мог посмотреть на нее еще раз. А потом еще, еще и еще… И лишь потом, уже после завершения экзаменов (из которых мне-таки удалось избежать всех, кроме первого!), когда на стене заочного корпуса появился список студентов, я узнал, что на нашем потоке будет учиться москвичка поэтесса Елена Передреева, занявшая III место на I конкурсе красоты «Московская красавица». * * * Сейчас подобными хэппенингами не удивишь никого; интересуются сущностью лишь девчонки предпубертатного периода да престарелые эротоманцы. На западе «конкурсы красоты» еще с бог весть каких пор проходили как нечто традиционное и безэмоциональное. Тот же, первый, воспринимался жителями СССР как почти репортаж из публичного дома… хотя вряд ли был таковым. (Показательным мне кажется и то, что первый конкурс красоты состоялся в 1988 – на год раньше последнего совещания молодых писателей и незадолго до гибели самого СССР и начала конца русскоязычной литературы.) Конкурс создавал впечатление чего-то крайне пошлого и непристойного. Тем более, что освещал его кичевый усач, который позже долгие годы был ведущим одной из пошлейших российских телеигр. Отборочные туры на ТВ выглядели омерзительно, и я воспринимал их именно такими. Образ конкурса красоты оказался таким сильным, что у меня родился одноименный рассказ. В нем нашли отражение эмоции простого советского человека, приведшие героиню к радикальным размышлениям о жизни. Этот рассказ увидел свет в 1991 году, в сборнике «Точка опоры» (повести и рассказы молодых Ленинградских писателей). Но тем не менее то событие оказалось некоей этапной точной советского социума. Имена победительниц «Московской красавицы» остались в памяти многих людей до сих пор. Первых двух я вспоминать не стану, а вот 3-й стала та самая девушка в матросском костюме. Я же бы не просто присудил ей 1-е место, но рядом с ней никому бы не дал и следующих двух. * * * На I курсе заочного отделения нас, как я уже сказал, насчитывалось около сотни человек, распределенных по семинарам: проза, поэзия, драматургия, критика, перевод… имелась и еще какая-то чертовня, которой я не помню Общими для всех специальностей были потоковые лекции, но туда исправно ходили только иногородние, которые предпочитали ездить на Тверской бульвар, нежели сутками сидеть в холодном, грязном и вонючем общежитии. Москвичи же появлялись на них от случая к случаю, поскольку имели куда более дружественную среду внеучебного времяпровождения. Все общались на своих семинарах, причем общежитские, как всегда и везде, несколько отделялись от москвичей. Лена училась на поэзии, я – на прозе, за все пять лет мы могли так и не узнать самих имен друг друга. Нас свела судьба: в те годы подавляющая масса советских людей не знала иностранных языков. Владев английским с 5 лет от роду, я был признан пригодным для литературного перевода. (В этой книге можно прочитать 3 мои работы по переводу романа английского писателя Джерарда Тиккелла с оригинального Лондонского издания, которое я раздобыл в те непростые годы уже не помню каким образом.) Лена тоже обладала знаниями – мы оказались в одной спецгруппе и познакомились естественным образом. И я был тому очень рад. * * * Несмотря на титул почти Королевы красоты, Лена Передреева отличалась характером веселым и общительным. Я был очарован ею с первых минут совместного пребывания в аудитории (кажется, бывшей дворницкой, в которой когда-то жил подметавший Литинститутские дворы одиозный писатель Андрей Платонов). Лена, конечно, было очень красивой; не верящих моим словам отправляю на… страниц Яндекса, где можно увидеть ее конкурсные фотографии, от которых времена нашей учебы отделяли лишь несколько лет. Но дело было даже не в красоте как таковой – не в совершенстве ее бюста, длине ног, разрезе глаз или форме носа… По моему глубокому убеждению, некрасивых женщин не бывает в принципе, бывают лишь слепые мужчины. Лена была живой, как сама жизнь. И, кроме того, вхождение в модельный бизнес сотворило из нее гражданку мира без национально-территориальных приоритетов, и это делало ее особо близкой мне по духу. * * * Постепенно я узнал, что после Конкурса красоты Лена получила годовой контракт в каком-то западном агентстве, откуда привезла модные туалеты, которые теперь радовали наш глаз в институтских аудиториях. Одним из них был и тот замечательный матросский костюм, который привлек мое внимание и который я потом видел на нашей курсовой королеве не раз и не два. Она часто и много смеялась без видимых на то причин – точнее, умела солнечно смеяться там, где иной человек мог едва выдавить из себя улыбку. Общение с Леной всегда дарило беззаботную радость еще и потому, что она была просто неистощима на всякие шутки. У нее имелась длинная, до пят, шуба из чернобурой лисы – роскошная, какие тогда были в диковинку. Как-то раз, появившись в коридоре перед очередной парой по английскому, Лена закричала издали: – Хотите, покажу вам лисий стриптиз?! Разумеется, все мы были «за»; последнее слово дарило невнятные надежды. Радостно хихикнув, королева распахнула свою несравненную шубу… Взмахнула полами, как крыльями – как делают настоящие стриптизерши, у которых под шубой ничего нет… …Лена взмахнула великолепной шубой – и все увидели голую лисью кожу, обнажившуюся из-под отпоровшейся подкладки. Тогда это показалось смешным; сегодня вспоминается с грустью. * * * Причем не только потому, что все ушло в невозвратность. Что я никогда не стану снова молодым и не буду радоваться невинным шуткам королевы красоты. Мне грустно от мыслей о самой Лене. * * * Она окончила полный курс Литинститута; в файле «Выпускники 94-95гг», когда-то присланном мне Валерой Роньшиным, есть строчка: Передреева Елена Анатольевна. Поэзия. В нынешнем Интернете о ней не нашлось ничего. Про победительницу 1 КК – школьницу с 332 зубами – было несколько слов о том, что она где-то занимается чем-то околоспортивным. Девушка, занявшая второе место, стала киноактрисой и снимается до сих пор, хотя уже давно перестала быть девушкой. Причем должен признаться, что как зрелая женщина она мне очень даже нравится. А относительно Елены Передреевой имеется лапидарная запись, что «сведений о ней не имеется». * * * Стихи Лена, как видно, оставила. В Литинституте я их не читал, но не думаю, что писала она плохо. Ведь отец ее был не просто известным московским поэтом, но еще и другом моего старшего друга – ленинградского прозаика Валерия Петровича Сурова, а с людьми плохими и бездарными тот никогда не дружил. С другой стороны, сам Петрович прожил жизнь нелегкую и не слишком счастливую – и, боюсь, что дружеское окружение его тоже не отличалось устроенностью судеб. А благополучное пребывание на вершинах литературного Олимпа без сильной поддержки невозможно. Да, Лена пожила год как человек, благородно зарабатывая внешними данными в том неведомом агентстве. Но ведь одним годом все и ограничилось; с западных подиумов она вернулась на заплеванный асфальт России. И те привезенные из заграниц наряды, что ослепляли нас на первом курсе, к концу учебы ветшали и блекли – о чем говорит эпизод с «лисьим стриптизом». Красуясь в разваливающейся шубе посреди холла около учебной части заочного отделения, Лена делала хорошую мину при плохой игре. * * * Надеюсь лишь на то, что Лена Передреева удачно вышла замуж. Сменила фамилию, куда-то уехала и забыла богом прОклятую шестую часть суши, как тягостный сон перед рассветом. * * * А я до сих пор вспоминаю ее с тихой радостью. Вспоминаю Елену Передрееву как одного из солнечных людей, которыми дарила меня жизнь в далекой и счастливой молодости. Она была первой девушкой, вошедшей в Литинститутские впечатления, и осталась со мной навсегда. И в своем давнем шуточном стихотворении «Алексею Ланкину» я посвятил нашей милой королеве красоты целую строфу… Аня Данилова – моя любовь на первых курсах Фамилию Анину – указанную в заголовке – знает не только вся Россия, но и весь читающий мир. В девичестве она была Гребенниковой, в первом замужестве (и в Литинституте) – Дубчак, в последующих… это уже неважно. Сотрудничая четверть века с московским издательством «ЭКСМО» (не говоря уж о менее значимых, как здешних, так и зарубежных), Аня выпустила полторы сотни книг разных направлений. В любом приличном книжном магазине целая полка отведена Аниным книгам, а сама она аттестуется как КОРОЛЕВА ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ТРИЛЛЕРА. Аню читают все, но не многие могут гордиться знакомством с нею. Писателем с большой буквы и Женщиной на «ять». * * * Именно на «ять», как выражался мой полный тезка и любимый герой, артиллерии поручик Виктор Викторович Мышлаевский из Булгаковских «Белой гвардии» и «Дней Турбиных». Об этом можно говорить долго, я ограничусь лишь фактом того, что все 5 Литинститутских лет в нее был безнадежно влюблен сам Юра Обжелян. А уж этот украинский прозаик, писаный красавец, любитель и ценитель, являлся знатоком… не меньшим, чем ЧК АН СССР профессор А.Ф.Леонтьев. * * * И тем более никто не представляет роли, какую она сыграла для меня. Аня Дубчак-Данилова – АНЯ с трех строчных букв – оказалась главной женщиной моей литературной судьбы. Не стану говорить общепринятых слов насчет того, что Аня стала моей музой. Не верю я ни в каких «муз», само это понятие – для дилетантов. Просто Аня остается самым светлым пятном для меня как прозаика, хотя и не уверен, что корни явления станут ясными по прочтении мемуара. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/viktor-ulin/net-inogo-sveta/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.