Судный день

Судный день Александр Ольбик В далеком сибирском лагере умирает неправосудно осужденный искусствовед, прозванный заключенными Маэстро. Только ему известно, как послание, зашифрованное в созданной его знаменитым предком Малевичем картине «Черный квадрат», способно катастрофически повлиять на судьбу всего человечества. Картину надо выкрасть любой ценой. Перед смертью Маэстро успевает поделиться частью секрета со своим сокамерником – вором-домушником по имени Нуарб, который вот-вот должен быть выпущен на волю… Невероятно завораживающая цепь последующих событий, втягивающих в себя ключевых политиков и уголовников, журналистов и ученых, сплетается в поразительную фантасмагорию, мастерски выписанную известным писателем Александром Ольбиком, автором широко признанных романов «Президент», «Черные береты», «Ящик Пандоры» и др., а также ряда публицистических книг. Александр Ольбик живет и работает в Латвии, в городе Юрмала. – настоящей Мекке многих русских писателей. Александр Ольбик Судный день Посвящается моей жене Валентине, трагически погибшей летом 2017 года «…И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов и гадов и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их». И свершился Ноев потоп, изничтоживший все живое на земле, а после него: «…сказал Господь в сердце своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся…» Вниманию особенно любознательных читателей! В данной книге, в имени одного из главных персонажей, зашифрован намек на пародию другой, потрясшей воображение доверчивых читателей, книги, в которой упоминается великий художник итальянского Ренессанса. Кто бы это мог быть и, как эта книга называется? Книга первая Глава первая Казимир Позументов – своего рода белая ворона среди заключенных по причине того, что, во-первых, попал за решётку уже в почтенном возрасте и, во-вторых, по редчайшей статье: за многократные попытки открытых, демонстративных, хищений произведений искусства из музеев. Почти во всех протоколах допроса Позументова повторялась одна и та же фраза: «Похищал картины не по злому умыслу, а исключительно из принципиальных эстетических соображений». И также «без злого умысла», а превеликой любви ради, занимался коллекционированием редких полотен, среди которых однажды оказалось украденное из очень солидного музея полотно Кустодиева. Однако все это случилось позже, а на первых порах его злонамеренной деятельности основным воспитательным объектом для него была психушка, порог которой он переступал не один и не два раза… В один прекрасный день коллекционер-художник Позументов объявил, что ему открылась причина несчастий, которые свалились на Землю в ХХ веке. В том числе и грядущей гибели всей Солнечной системы. А кто виноват? Ну, ясно же, Казик Малевич, однажды высокомерно заявивший: «Полночь искусства пробила, супрематизм сжимает всю живопись в черный квадрат на белом холсте». А если он сжимает всю живопись, что же тогда остается? Значит, он сжимает всю видимую и осязаемую часть мира? А как же иначе – если слово произнесено, то где-то и кем-то оно должно быть принято к исполнению… Однако, попав за решетку, о своих глубоких умозаключениях Позументов старался не распространяться. Говорил о вещах нейтральных, полагая, что еще не поздно просветить заблудшие и закосневшие в моральном падении души товарищей по несчастью. И за это, видимо, прозванный Маэстро. Кто бы, например, без него в зоне узнал про то, кто такой «Великий мастурбатор» (картина Сальвадора Дали) и чем отличается «голубой» Пикассо от «розового»? И какому художнику принадлежала идея расколоть альпинистским ледорубом череп некогда могущественного теоретика коммунистической идеи Бронштейна тире Троцкого? Но, как известно, судьба играет человеками: именно она свела старого, немного сумасшедшего, вора-коллекционера с молодым вором-домушником Нуарбом. Все произошло как бы само собой: Нуарб уступил Позументову свое спальное место внизу, а его шконку, которая была на «втором этаже» занял сам. Часами Позументов рассказывал о людях, которые творили нетленные красоты, о диких судьбах живописцев, если не спившихся, то впавших в идиотизм. Как-то Позументов начертал кайлом на земле имя художника – «Рублев», чему Нуарб несказанно удивился и даже высказал здравую мысль, что человек с такой фамилией, наверное, купается в деньгах. Ах, уже давно помер? Жаль чувака, мог бы еще покоптить этот свет. Однажды Маэстро дал ему почитать «Мастера и Маргариту», и как бы между прочим заметил, что-де к дому на Большой Садовой, в котором развиваются бесовские события, он, Казимир Позументов, тоже имеет отношение. «Но учти, – предупредил Нуарба Маэстро, – в книге полно нечистого, не принимай все близко к сердцу, а не то…» Но что крылось за недосказанным «а не то», Нуарб тогда уточнять не стал. Однако книжку прочитал, но она показалась ему неинтересной и на вопрос Позументова «Как тебе эта история?» ответил пожатием плеч и невнятным: «А я не все понял. Такую заумь надо читать раз десять…» – «Ну так и читай, пока не разберешься что к чему», – наставительно изрек тогда Позументов. И вот, в один из вечеров, когда за окном гудела сибирская вьюга, когда весь барак, прокаленный тремя вечно гудящими чугунками, сонно притих, Позументов монотонным гундосым фальцетом начал рассказывать свои истории. Слушали, затаив дыхание. Даже Венька Копылов, самый интеллектуальный в бараке зек, год назад снявший по интернету с чужих счетов полмиллиона долларов, слушал рассказчика, раскрыв рот. Внимать же было чему, но Позументов плел слова негромко и неспешно, и потому приходилось все время быть настороже, чтобы не пропустить захватывающие подробности очередной истории. Особенно всех заинтриговал рассказ о похищении из Лувра «Моны Лизы». В общем-то глупая история… Еще за год до кражи века директор музея Теофиль Омоль тридцать три раза подряд поклялся на Библии, что, дескать, покушение на эту картину никогда, ни при какой погоде не состоится и легче, мол, ворам снять с собора Парижской Богоматери все шпили и розетки или утащить Эйфелеву башню, нежели кому-то удастся умыкнуть Джоконду… Здесь Казимир Карлович сделал долгую паузу, в течение которой успел серебряной гильотинкой откусить от сигары ее конический кончик, прикурить от золотой с роскошной инкрустацией зажигалки и дважды затянуться. В бараке, пропахшем потом, нестиранными портянками, повеяло сигарным духом. Между тем, к зекам присоединился еще один слушатель – дежурный по отряду старлей Ивашкин. На лице его появилось не свойственное ему выражение почти детского любопытства, смешанное с навечно застывшей на нем подозрительностью. – Так что же, в конце концов, эту гребаную Мону спиз… то есть я хотел сказать, увёл, или тут какой-то другой расклад? – заинтересовался любознательный старлей. Маэстро, не обратив внимания на нетерпение Ивашкина, продолжил рассказ. – Все произошло вопреки самоуверенным заверениям Теофиля. «Мону Лизу» совершенно наглым образом украл из музея обыкновенный маляр по имени Перруджио. Взял, прохвост, сапожничий резак, одним махом прошелся по периметру полотна и, обмотав им свое грешное итальянское тулово, надел поверх холста заляпанный краской халат и преспокойно вышел из Лувра. – Позументов снова умолк, заполняя паузу ароматной затяжкой. – Два года полиция Франции, сбившись с ног, носились по стране, вынюхивая и выведывая следы «Моны Лизы». Но случилось так, что первыми напали на ее след не французские ищейки, а их соседи – итальянцы. И в 1913 году Перруджио сцапали. Два года этот недоумок прятал «Мадонну» в своей грязной конуре под кроватью. Однако, когда его брали, он заявил, что картину вовсе не спер, а, исполняя патриотический долг, вернул ее законному хозяину, то есть итальянскому народу. Так сказать, в виде компенсации за мародерства Наполеона. В этом месте своего повествования Позументов тяжело вздохнул. – Впрочем, мир полон парадоксов, – продолжал свой рассказ Маэстро. – На место, где находилась украденная «Мона Лиза», приходило в десятки раз больше зрителей, чем тогда, когда она там висела. Пустое место зевакам было интереснее натурального шедевра. О, люди, жалкое отребье… – Маэстро, а кто самый, самый из воровского рода по кражам картин? Или все делалось колхозом? – спросил Остап Приживальский. Его поддержали другие зеки. – Здесь вам не курсы повышения квалификации, – одернул любопытных старлей. – А ты, Маэстро, не идеализируй воров, эта мразь должна сидеть на нарах! Поднялся протестный шумок, кто-то смачно отхаркнулся и так же смачно плюнул на пол, едва не угодив мокротой на начищенный до глянца хромовый сапог старлея. – Из песни слова не выкинешь, – еще больше сосредоточившись, ответил Позументов. – Но, я так полагаю, если есть вопросы, то на них должны быть и ответы. Или я не прав? И хор уголовных мальчиков прорычал: – Маэстро прав, сто раз подряд прав! Да здравствует свобода слова! – Ладно, Позументов, трави дальше, – смилостивился старлей, ибо ему самому невтерпёж было послушать и узнать имя самого выдающегося картинного вора. Но у Позументова настроение уже сбилось, тем более, что в дальнем углу казармы женоубийца и туберкулезник Вася Клочков, под гитару, канючил песню позапрошлого века: «Если в сердце сомненье вкрадется, что красавица мне не верна, в наказанье весь мир содрогнется, ужаснется и сам сатана…» – Хлопцы, вы все равно не запомните имя этого мерзавца. Ладно трещать-то, небось не на сходке… Слушай сюда, звали того француза Стефан Брайтвизер. Повторяю для тупых еще раз и по слогам – Сте-фан Брайт-ви-зер. Профи высшего класса! С 1995 по 2001 год этот парень увел из музеев и частных коллекций произведений искусства общей стоимостью… Минуточку, сейчас припомню… Слабонервных прошу отойти. Так вот, похищенные им картины оценивались в один миллиард долларов! Мил-ли-ард!!! Вы только подумайте своими котелками! Старлей аж присвистнул, сдвинув на глаза фуражку: «Так это же столетний бюджет всей нашей пенитенциарной системы!» – А картины нашли? – спросил Нуарб. – Все, что этот Стефан стащил, он хранил в доме матери. – Маэстро зевнул, он устал от затянувшегося повествования. – И когда его арестовали, эта женщина в воспитательных целях и в больших сердцах шестьдесят картин порезала, облила краской и безнадежно изувечила, завершив свой творческий порыв с помощью топора и тяпки, которой окучивала грядки клубники… – Старая кошёлка, – резюмировал старлей. – Ее бы к нам на перевоспитание… Один из зеков, низкорослый, с безнадежно узким лбом и откляченной губой поинтересовался: – А почему размалеванная красками ветошь так дорого ценится? Лично у меня это не срастается… Ну, брикет золота, ну лопатник со штукой баксов… В крайнем случае, грабануть инкассаторскую машину, – я понимаю, это стоит того… А какая-то картина… – он пожал худыми плечами и полез в карман за куревом, – она мне даром не нужна, да и вешать некуда… Позументов на эту реплику сразу не отреагировал, раздумывал. Сказать было что, только он не был уверен, что это кому-то пойдет на пользу. «Тема вечная, – рассуждал про себя Позументов, – космическая и еще не до конца осознанная человечеством – что есть красота, из чего она состоит, на какие точки человеческой души и мозга воздействует? Почему красота всегда бесценна и почему люди от нее сходят с ума или же идут на жуткие преступления и огромные жертвы? Но, в общем, искусство – это… Как бы им поточнее и подоходчивее объяснить? Быть может, искусство – особая форма познания окружающего и дальнего, запредельного мира, где реальность сплавляется с метафизикой и где обыкновенный словесный ряд перестает быть главным человеческим промыслом. Образ, интуиция и еще три обязательные догмы: разнообразие, новизна, контрастность… Нет, это пустое, не этого они ждут от меня… Может, это какие-то проекции, эскизы, этюды бытия? И красота в искусстве, с точки зрения художника, не всегда красива, она бывает уродливой, но являет собой новую страницу познания…» И несмотря на то, что разговоры его порядком утомили, а в груди стали все острее ощущаться аритмические толчки сердца, от продолжения разговора он не уклонился… – Богатство, братцы, могущественно, но красота – всемогуща, – начал очередной свой монолог Позументов. – Но, как ни странно это звучит, красота не может обойтись без богатства, а богатство без красоты… Сейчас я постараюсь проверить свою память, – Позументов, закрыв глаза и сложив руки между колен, глубоко задумался. Затем, не поднимая век, заговорил: – Итак, предположим, что я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила сводится на нет деньгами. Пусть я – по своей индивидуальности – хромой, но деньги добывают мне ноги, значит, я не хромой. Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит, в почете их владелец. Деньги являются высшим благом, значит, хорош и их владелец. Пусть я скудоумен, но реальный ум всех вещей – это деньги, так как же может быть скудоумным их владелец? И вдруг барак вздрогнул от зычного грубого окрика: – Прекратить мутить воду! Деньги – это грязь, причина всех известных человечеству преступлений, – и все увидели заместителя начальника зоны по воспитательной работе майора Кривоедова. Он походил на бульдога – такая же рожа, кривые ноги и мощная с крутым выступом грудь. Он был в исподнем, в накинутой на плечи шинели и в домашних, с короткими голенищами валенках. На густых курчавых волосах блестели снежинки. – Старлей, мать твою, что это за е… й симпозиум среди ночи!? Чтоб завтра к девяти на моем столе был рапорт или пойдешь под трибунал за нарушение режима! Старлей, видимо, желая реабилитироваться в глазах начальства, подошел к шконке, на которой сидел Позументов, и застыл перед ним истуканом с острова Пасхи. – Да ладно, будет вам яриться, поговорили о возвышенном, что тут такого, – Казимир Карлович откинул угол одеяла и собрался, было, лечь, но старлей, ухватив его за рубашку, стащил со шконки на пол. К счастью, Кривоедову, как наставнику зеков, такая не совсем педагогичная мера показалось неуместной, и он поспешил на выручку заключенному, да второпях оступился – с ноги слетел валенок. Барак загоготал, но через минуту вдруг оценив ситуацию, замороженно примолк. Нуарб с помощью двух зеков помог Позументову подняться и усадил его на койку. Подсуетился и старлей: подхватив с пола начальственный валенок, он, униженно опустившись на колено, стал натягивать его на босую с большими желтыми ногтями ногу начальника. А тот, то ли почувствовал себя побитым шелудивым псом, что, впрочем, маловероятно, то ли испугался наступившего после гогота гробового молчания, ни слова не говоря потащился на выход. Старлей же, этот красноперый хмырь, вдруг возомнил себя Цицероном, и, приняв соответствующую позу, разразился речугой. Всех мутило, все чего-то ждали, а в барак уже ввалилась свора волкодавов в камуфляже с дубиналами на взводе. А старлея, между тем, понесло: – Что тут за разговорчики! Сначала откровенная пропаганда преступлений, целое наставление, как надо и у кого можно украсть… И это в лагере для особо опасных преступников! А затем – растлевающие речи о силе и влиянии денег. Это же надо – до какой степени докатились, что урод может стать красавцем, если у него в кармане завелось несколько у. е. Блядство, а не искусство!.. Не позволю! Зачинщика беспорядков Позументова взять под охрану и посадить на три дня в карцер. А этому, – жест в сторону Нуарба, – за его пособничество тлетворному влиянию на личный состав, десять нарядов вне очереди, пусть пикадор чистит клозеты и драет унитазы! Но тут вновь раздался тихий и достаточно противный голос Позументова. – Старлей, я вот недавно слышал, как ты насвистывал мелодию песни «Широка страна моя родная»… – Ну, допустим, что тут такого? – старлей орясиной застыл от столь неожиданного вопроса. – Значит, все еще любишь советскую родину и власть советскую? – Потому что я не предатель, для меня как был СССР, так со мной и умрет… – А раз любишь СССР, то должен знать и любить классиков, которые проповедовали советскую власть. – С этим я как-нибудь разберусь без тебя, старый пень! – И в сторону стоящих у стены волкодавов: – Прапорщик Иванов, берите его за хомолок и тащите отсюда… – Не спешите! Еще одну минуту, – поднял сухую руку Позументов. – Последнее слово – хотя бы из-за моего преклонного возраста… Ты, старлей, должен знать, что все, что я говорил о деньгах, и что по-твоему является большой крамолой, сказал полтора века назад твой любимый Карл Маркс… Или ты находишься в такой степени морального разложения, что уже и первоисточникам не веришь? Зеки, доселе стоявшие безучастно, хотя и со сжатыми кулаками и скулами, на которых до предела были взведены желваки, дружно придвинулись к кровати Позументова. Кто-то вполголоса сказал: «Маэстро не отдавать». И, возможно, старлей, до ушей которого дошла эта фраза и которому во сне и наяву грезились кровавые бунты зеков, правильно сориентировался и решил особо на рожон не лезть. А чтобы не потерять и без того отсутствующее лицо, спросил, обращаясь к Позументову: – А чем докажешь, старая головешка, что это говорил товарищ Карл Маркс? – Полное собрание сочинений, том 5, стр. 32, третий абзац снизу. «Экономические и философские рукописи 1844 года». Для старлея это был настоящий цугцванг. Хищное и, возможно, неисправимо испорченное нутро его подсказывало, что подошел тот самый момент, когда надо спешно ретироваться. Надвинув на глаза фуражку, поправив портупею с пустой кобурой, он развернулся и направился к выходу. Когда старлей и охрана удалились, нарочито грубо стуча сапогами, к Позументову подошли зеки, и каждый пытался что-то ему сделать такое, что утвердило бы старика в непоколебимости чувства локтя. Нуарб принес кипятку и, высыпав в алюминиевую кружку полпачки цейлонского, накрыл ее шапкой, чтобы чай как следует натянулся. Остап притащил завернутый в марлю кусок украинского сала, другие зеки просто обступили кровать и, нещадно чадя сигаретами, тихо переговаривались, как будто ничего не произошло. Видимо, в их понимании, это была моральная поддержка Маэстро. Тяжело было Позументову, но и хорошо, словно солнце взошло. Эти серые, казалось бы, одинаково безликие фигуры, были ему до крайности симпатичны, а все разговоры о картинах и прочих возвышенных темах отошли далеко на задний план. Торжествовала голая проза жизни, которая иногда бывает слаще и упоительнее многих поэтических саг… Глава вторая Нервотрепка давала о себе знать – затомило сердце, тупая боль осадила затылок. Накинув на плечи бушлат, Позументов вышел на крыльцо схватить свежего воздуха. Взял в горсть снежка и – под воротник его, на пульсирующую аорту, другую порцию – на затылок, где тоже давило и стучало, как молотком по наковальне, видно опять подскочило давление. Прислонившись к дверному косяку, он вглядывался в снежную замять, но та была настолько плотной, что свет прожекторов сторожевой вышки с трудом через нее пробивался. В такие ночи и в такую погоду самое время подаваться в бега… К Позументову подошел Нуарб и спросил, чем может помочь и даже куда-то сбегал, вернувшись с таблеткой валидола. Когда стало легче дышать и ломящая боль в затылке отступила, Маэстро вернулся в помещение и, к удивлению своему, увидел почти всех зеков все так же роящимися у его шконки. Он мог бы поклясться, что их глаза светились участливым светом. А ночью, когда за стенами улеглась вьюга, и лишь храп сокамерников тревожил тишину, ему приснилось, что он возле какого-то деревенского дома входит в самую гущу цветущей сирени. Махровый, пышный, благоухающий кокон, из которого нет выхода… Утреннее просыпание в заключении – это адские ощущения. Тотальная казенщина, выстуженный за ночь барак, ор контролеров, матюки зеков и вонючая пелена дыма от дешевого табака, и, если судить по зловонным ароматам, с некоторой примесью анаши. Потом жалкая трапеза, опустевший барак, когда все заключенные уже разошлись по работам. Без его, Позументова, участия, так как по возрасту и состоянию здоровья он признан непригодным для физического труда. Но бездельем не маялся. Убирал барак, чистил туалеты, а закончив работу, брал краски, которые ему вместе с сигарами постоянно присылали из Москвы коллеги, и шел с этюдником в дальний конец зоны, почти под самую крайнюю сторожевую вышку, и, если не падал снег и небо было ясное, писал то, что видел. А видел он немного, только то, что можно увидеть внутри пространства, огороженного высоким забором, по хребтине которого курчавятся заиндевелые кольца колючей проволоки. Но чаще всего на его этюдах ни вышек, ни стены, ни колючей проволоки не было, а были очаровательные уголки Крыма, самшитовые рощицы Кавказа и буйство самых фантастических цветов. Иногда пейзажи сменялись натюрмортами с плодами знойных тропиков, где он отродясь не бывал. А когда наваливалась непогода, оставался в бараке и писал копии картин из альбома классической живописи, и получалось это настолько убедительно, что однажды приехавшие в колонию журналисты, художнии и еще какие-то деятели, по подсказке Кривоедова, пришли к Позументову, чтобы взглянуть на творения «чудаковатого старика-зека». Он им показал копии с Рубенса, с картины Куинджи «Лунная ночь над Днепром», и один нервный тип из делегации от умиления даже прослезился. Такие копии были во всех квартирах и кабинетах командного и среднего офицерского состава лагеря. За эти «подарки» ему отпускались кое-какие грехи. Он даже имел небольшие преференции, распространяющиеся на посылки, телефонные разговоры и другие послабления… Кроме всего прочего, в лагере он был известен как экстрасенс. Руками вытворял настоящие чудеса. Спасал от депрессии, а дочь начальника лагеря, у которой была хроническая астма, несколько раз вытаскивал почти с того света. Но что удивительно, исцеляя многих, он был бессилен против своих болячек… Однажды, когда менялась погода, и сердце заметно пошаливало, он остался в бараке и при тусклом свете двадцативаттных лампочек принялся что-то изображать на незагрунтованом куске фанеры. Писалось как никогда быстро и вдохновенно. В итоге получился работяга в валенках, телогрейке, в шапке-ушанке, одно ухо которой завернуто наверх, а другое, с тесемкой, болтается у щеки; в руках человека – кувалда, которой он замахивается, чтобы вбить в шпалу очередной костыль. Рельсы обсыпаны инеем, а насыпь покрыта голубыми сугробами, с пятнами подтаявшего снега и пролитой солярки… В снегу чернеют разбросанные старые шпалы… Не самый веселый пейзаж, но вот лицо… В глазах работяги – хищный отблеск, словно человек совершает не трудовой акт, а пытается одним мощным, грозным замахом свалить какое-то представшее перед ним могучее чудовище. И когда районная газета написала об этой картине и ее талантливом, «без вины виноватом», живописце, отбывающем четвертый год заключения, на имя начальника лагеря посыпались письма – дескать, не пора ли пересмотреть дело Позументова, ибо на воле художник принесет гораздо больше пользы, чем за колючкой? В один из февральских дней, когда всех увели на работу – прокладывать железнодорожную ветку на золотой прииск, – и первые предвесенние лучи пробились в окна барака, в душе Позументова началась такая буря, что хоть вешайся. Вспомнилось былое, дочь, сыну которой уже стукнуло семнадцать, его фотография всегда лежала в его тумбочке… О зяте-нацмене, который однажды, бросив семью, навсегда скрылся в голубых далях родного Кавказа, старался не думать… Вспоминал свою первую жену, тоже страдавшую охотой к перемене мест и однажды упорхнувшую в другую жизнь. Его будоражила тоска по прошлому, пролетевшему большой быстрой птицей, возврата к которому нет, и уже никогда не будет. Душевная маята, хуже самой злой изжоги, и, чтобы спастись от нее, он на крышке посылочного ящика – дочь недавно прислала ему новые краски – принялся что-то изображать… Сначала нарисовал роскошный куст сирени, но что-то в ней показалось фальшивым, и он, замалевав ее свинцовыми белилами, вдруг изобразил восьмиконечную звезду, что его удивило и раздосадовало. Ибо еще никогда он этого не делал. С непонятным раздражением покрыл звезду светлой лазурью, а сам вышел на улицу – охладить начинавший наливаться свинцом затылок. Вернувшись, взял на кисть немного газовой сажи и провел по толстому сырому картону черную линию, затем еще одну, вторую, третью… Получился квадрат. Траурная окантовка… Внутри написал готическим шрифтом: «И сказал Бог: да будет свет». Отступил на шаг, вгляделся и не нашел изъяна. Логично, созвучно душевному настроению: хоть и февраль, но до весны уже рукой подать. А что за ней – то же самое, что двигало им целых четыре года? Но продолжение всего этого кошмара невозможно. Всему должен быть предел. Через минуту-другую в нем произошел мировоззренческий взрыв: он ощутил полный тупик, из которого нет даже возврата. И ни в чем нет смысла. Его рука самопроизвольно, механическими движениями стала пластать на картоне мазок за мазком, пока не проявился квадрат беспросветно черного цвета. В итоге получилась космическая ночь в самом центре черной дыры. Ночь в ночи. Тьма во тьме. Душа разрывалась и рыдала, но из глаз Позументова не сорвалось ни единой дождинки, только щеки его еще глубже запали, а сухость во рту – под языком, в гортани и на зубах – грозила превратиться в раскаленный окатыш… Попив воды, он улегся на кровать, закрыл глаза и попытался умереть. Он хотел сделать это прежде, чем обитатели барака вернуться с работы. Картонку с черным квадратом он поставил на тумбочку, и в скудном электрическом свете она гляделась совсем неплохо, во всяком случае, нейтрально успокоительно, не навязчиво и абсолютно отстраненно от жизни. Но умереть Позументов не успел: дверь вдруг шумно распахнулась, и вслед за морозными клубами в барак ввалились Кривоедов и старлей. На обоих были белые полушубки, перетянутые ремнями и валенки, подбитые лосиной кожей. Раздался так хорошо знакомый зычный, с площадными нотками, голос Кривоедова: – Гражданин Позументов, с тебя, старый черт, причитается! Дрыхнешь? – подошедший бесцеремонно бросил на грудь лежащему Позументову лист официальной бумаги. – Хватит сачка давить, люди вгибывают, а ты устроил тут себе санаторий, – и Кривоедов уселся в ногах художника, чего раньше никогда и не мыслил себе позволить. С шумом извлек из полушубка пачку «Беломора», продул мундштук папиросы и стал прикуривать. Позументов взял бумагу и взглянул на нее, но без очков это было бесполезное занятие. – Что это? – спросил он, приподнимаясь с подушки. И вопросительный взгляд на заместителя начальника. Тот откликнулся, и неожиданно вполне по-человечески, без рыка и крика. – Тебе, Маэстро, выпала лотерея… Тебя сам президент помиловал, причем, возможно, с полной реабилитацией. Поэтому давай заделай нам на радостях гопак и к завтрашнему утру будь готов к отправке. – И – о, чудо! – Кривоедов впервые улыбнулся, обнажив линейку безукоризненно белых, по-волчьи крупных зубов. И даже рукой потормошил ноги Позументова. А Позументов, который минуту назад пытался добровольно отправиться к праотцам, от полученного известия и впрямь стал загибаться. Лицо слиняло до портяночного цвета, зрачки помутнели, перед глазами всё поплыло, и он почти потерял сознание. Пока вызывали фельдшера, делали укол, прошло немало времени. Начало смеркаться, в барак ввалилась рабочая смена, и подняла такой гвалт, что Кривоедову пришлось применить власть: он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в потолок. – Вы мне тут, балахвосты, всю симфонию испоганили, – заорал он, потрясая «Макаровым», – к человеку пришла свобода, а вы тут устроили птичий базар. Хотелось все по-людски, торжественно, так нет же, суки уголовные, берут на прихват… В мгновение, вдруг, над всем базаром простерлась такая тишина, что, наверное, все услышали, как ураганно бьется сердце Маэстро. – Гражданин начальник, – обратился к майору Нуарб, – от радости люди умирают чаще, чем от горя… – И к Позументову: – Счас, Казимир Карлович, потерпи, сгоношу чаек и, гарантирую тебе – оклемаешься. Можно прочесть? – это уже вопрос к начальству. Он взял официальную бумагу и начал вслух читать: – По представлению комиссии по помилованию при президенте Российской Федерации, президент В. В. Светлов подписал Указ о помиловании гражданина РФ Позументова Казимира Карловича, который вступает в законную силу после публикации в «Российской газете». Генеральная прокуратура начала проверку уголовного дела Позументова К. К. на предмет его полной реабилитации в соответствии с такой-то статьей уголовного кодекса РФ». – Ну, Маэстро, теперь веришь? – спросил со смешком Кривоедов и хлопнул Позументова по острому колену. – Держись, а за вчерашнее извини. Не разобрались, а потому извини… Ну что, старлей, отдавай команду нашей поварихе, пусть на ужин сегодня замастырит кнедлики или люля-кебаб. Да салатик, желательно зеленый, овощей пусть возьмет из моего резерва… Проводы должны быть на высоте. Как считаешь, Маэстро? А Маэстро, скосив повлажневший взгляд на тумбочку, где лежал никем незамеченный «Черный квадрат», внутренне дивился: как быстро меняются обстоятельства – только что рядом была бабулька с косой, и вдруг на тебе – иди на все четыре стороны… Но будучи человеком воспитанным, он не проигнорировал несколько наигранный, а потому и не лишенный лицемерных ноток тон начальства. И не показал вида, что ему противно одно его присутствие в столь торжественную минуту, а потому ответил сдержанно, не теряя достоинства. – Спасибо всем за такое известие. А насчет кнедликов… это, гражданин начальник, лишнее, у меня язва, да и ненужные вам хлопоты… Я с ребятами отмечусь здесь… – Ладно, Маэстро, делай, как считаешь нужным, но завтра к девяти часам будь готов, как говорится, с вещами на выход. Я распоряжусь, чтобы сюда доставили хорошую пайку, но предупреждаю – спиртного ни грамма, а то ведь вся хорошая погода может вмиг испортиться… Надеюсь, кумекаешь, о чем речь? Полушубки поднялись, и совсем не по-строевому вышагивая в валенках, покинули казарму. После укола и крепкого чая Казимир Карлович действительно начал оклемываться. Он сел на кровать и, водрузив на нос очки, стал изучать документ. И по мере того, как взгляд его продвигался по строчкам, из глаз рваными струйками потекла предательская влага. Она вливалась в глубокие морщины и, добежав до подбородка, каплями срывалась с него на бумагу, которая в его руках заметно подрагивала… Кривоедов сдержал слово и к ужину двое вольняшек принесли в барак большой таз нашинкованной белокочанной капусты, винегрет и салат из крупно нарезанных зеленых огурцов, помидоров голландского разлива и колечек синего лука… Немного позже была доставлена кастрюля с дымящимися кусками лосиного мяса – результат охотничьего азарта Кривоедова. Стол соорудили на одной из кроватей, с которой скинули тряпки. Застелили ее листами фанеры, и начали выставлять принесенную начальством снедь. Когда зеки, истомившиеся ожиданием, окружили кровать, из-за их спин вдруг, как джин из бутылки, явился на удивление бесшумный старлей и, ни слова не говоря, водрузил на импровизированный стол двухлитровую бутыль с самодельным ежевичным вином. – Только, Маэстро, без хамства, – предупредил старлей, и так же тихой тенью исчез. – А вдруг, это подстава, провокация? – вдруг засомневался Остап, на что кто-то из сзади стоящих отвесил ему незлой подзатыльник. – А нам один хрен, что подстава, что ее нет, а за Маэстро можно и в шизо посидеть. Но когда застолье кончилось, а прошло оно на одном невольничьем дыхании, с зубоскальством и бородатыми анекдотами, и когда все разошлись по своим шконкам, и когда уже две первые, близко склонившиеся к вышкам звезды отпустили свои зеленые лучики в межзвездное пространство, произошло то, чего Позументов больше всего боялся. А боялся он непредвиденного случая, который во все времена круто меняет судьбы не только людей, но и городов, государств и всего космического миропорядка. В том углу, где стояла койка женоубийцы Васи Клочкова, вдруг раздался душераздирающий вой. Словно кому-то тисками защемили детородный орган. И в миг в бараке начался страшный переполох и крики: «У нас жмурик! Клочков, сука, себя порешил!» Затем другой вопль: «Маэстро, тут загибон идет, гони сюда!» Позументов понял, что его завтрашнее путешествие домой может быть отменено и, глотая натекшую под язык горькую слюну, поспешил туда, куда уже прошерстили Кривоедов со всей своей лагерной свитой, врач, вольняшки с носилками. Да бесполезно было спешить, – все уже было кончено. Компанию Маэстро составил Нуарб, со сна еще не врубившийся в серую реальность, а потому бестолково приговаривающий: «Таких пикадоров надо еще до рождения мочить, это какую же подлянку он тебе, Карлович, сыграл…» Но их к месту самоубийства даже не подпустили. Подошедший Остап Приживальский с невозмутимым видом возвестил: «Крышкой от шпрот сделал себе харакири… Конечно, мразь был этот Клочков, но за этот поступок заслужил хоть какое-то уважение. Не хер коптить небо после того, что сотворил с бабой. Может, она и последняя про блядь, так беги, а не удавливай собственным галстуком…» Когда труп Клочкова унесли, Кривоедов подошел к стоящему у окна Позументову, наблюдавшему за воронами, не поделившими какой-то добычи. И в последнем мерзавце, бывает, просыпается росток сострадания. Пророс он видимо, и в майоре. Заметно волнуясь, он вдруг заговорил: – Ты знаешь, Маэстро, я сегодня не мог заснуть, все о тебе думал… Вечером прочитал твое дело да плюс бумагу, которая из Москвы для служебного пользования и понял… Ни за понюшку сидишь… А это ЧП пусть тебя не беспокоит, мужик от непонятки самого себя положил, туда ему и дорога… Не сегодня так завтра, все равно случилось бы, он не первый и не последний. – Кривоедов постучал мундштуком папиросы о подоконник, закурил свой «Беломор», и довольно твердым, неожиданно проникновенным голосом изрек то, чего от него Позументов и во сне не ожидал бы услышать. – Казимир Карлович, ты меня прости, я ведь тоже виноват, что ты тут за так парился… Ты пойми, у меня две тысячи гавриков и в судьбу каждого не вникнешь… Да я и не суд, моё дело сторожить, а не судить. Как человек, я тебе очень сочувствую. Но одно обстоятельство в твоем деле меня не на шутку заинтриговало. Я человек неверующий, а значит и не суеверный, но когда я читал твои показания о какой-то роковой взаимозависимости Солнечной системы и «Черного квадрата», меня, признаюсь, оторопь охватила… Ты же от этого не отрекся, значит, ты не излечился от своего бреда, и должен находиться в сумасшедшем доме. А тебя вдруг признают вполне дееспособным, с какими-то мизерными психическими отклонениями и сажают в «здоровую тюрьму». По явно сфабрикованному делу – спекуляция ворованными произведениями искусства… Ты же коллекционер и продавал не чужие картины, а свои, так в чем же спекуляция? А то, что купил краденное, так не твоя вина… – Вот именно – сфабриковали… Но боюсь, майор, если я сейчас тебе скажу то, что я тогда говорил журналистам, врачам и даже физикам, которые занимаются квантовой теорией, ты тоже скажешь, что я шиза и разговора не получится… Впрочем, мы, кажется, уже поговорили… – Странно, – раздумчиво сказал майор и приложил ладонь, к схваченному изморозью окну. – А при чем тут художник Малевич? Если честно, я о таком даже не слыхал, а вот о «Черном квадрате» где-то читал… – Вообще-то «квадратов» несколько, есть еще квадраты красный и белый, но это дела не меняет. – Маэстро на мгновение задумался. – Речь идет о самом первом квадрате, написанным в 1913 году… Кстати, как мне рассказывал отец, первоначально эта картина называлась не квадратом, а «четырехугольником». Это потом Малевич ее зашифровал «ЧК», что могло означать, как «чрезвычайная комиссия», то есть ВЧК. И я, когда попал сюда, в лагерь, дал себе зарок ни словом, ни намеком об этом «Квадрате» не вспоминать… Одно дело, когда «бредишь» на свободе, совсем другое – в лагере, среди неоднозначного контингента. Это могут подтвердить все, с кем я сидел. Да, я рассказывал об искусстве вообще, о художниках, кражах картин, о чем вы знаете и за что задали мне взбучку, а вот о «Черном квадрате» – ни слова, ни полслова… – Позументов осекся, словно что-то потерял, но вопросительный взгляд майора как бы подтолкнул его продолжить разговор. – Но вчера неожиданно все изменилось, не только в мыслях, но и в ощущениях, и я вновь вернулся к этой теме… Словно, меня кто-то сзади подтолкнул… Как бы напомнил, что угроза не миновала, а наоборот – нарастает, а я бездействую… – Ага, ясно, – у майора вдруг пропал в глазах интерес к собеседнику, а про себя он подумал: «Ну, чистый шиза. А я-то, рассупонился, подумал, что без вины виноватый… Чистый маньяк, но разговор с ним надо кончать все же без грубости. С больными нужно поделикатнее… И без того мужик обижен судьбой…» И майор нейтрально произнес: – Ты, Маэстро, не расстраивайся, спокойно поезжай в Москву, оформи пенсию, а когда получишь реабилитацию, тебе, возможно, вернут конфискованные картины. – Нечего возвращать, все было распродано в первый же год на аукционе, уплыло в чужие руки и по дешевке… – Ну, ничего страшного, может, тебе без картин, без этого коллекционистского ажиотажа даже спокойнее будет. Годы как птицы, ты же понимаешь, о чем я… К ним подошел старлей и взглядом дал майору понять, что к нему есть разговор. В лагере офицерам не принято вести беседы в присутствии зеков. – Извини, Маэстро, дела, – и майор, погасив в стоящей на подоконнике консервной банке папиросу, отошел со старлеем в сторону. – Товарищ майор, в лагере что-то назревает, зеки кучкуются, ощущается какой-то нехороший накал настроений. Я отдал распоряжениям нашим операм прокрутить ситуацию… – А на чем основываются твои подозрения? – спросил майор. – Пожалуй, ни на чем конкретном, на ощущениях… И не у меня одного, начальник второго отряда озабочен тем же… А разве вы, товарищ майор, ничего не чувствуете? – Я чувствую, что все здесь помаленьку сходят с ума. Пошли в контору, соберем пятиминутку, обговорим ситуацию. – Майор кинул взгляд на стоящего по-прежнему у окна Позументова и широким шагом направился на выход. За ним, чуть отставая, шустрил старлей с не на шутку насупленными бровями и почему-то сжатыми кулаками. А за окном, между тем, победу одержал старый, с потрепанными крыльями ворон: он изловчился и отнял у своего пернатого собрата добычу. Но когда с помощью лапы и черного клюва ее раскурочил, оказалось, что это всего-навсего кусочек фольги, занесенной в зону какими-то вольными ветрами… «Быть может, и у меня такая же пустая фольга», – подумал Позументов и отошел от окна. Вечером у них с Нуарбом состоялся разговор. Они пили чай, и что-то в их настроении было уходящим. Да, собственно так и было, утром Казимир Карлович вылетит из ржавой клетки, оставляя после себя маяту лет и сирость прозябания. – Когда ты освобождаешься? – спросил Позументов. – В июле этого года. – Прекрасно… А куда думаешь направиться? – Пока не знаю, но скорее всего Москву не миновать… Там у меня пиковый интерес по имени Мария… – Магдалина? Которая тебе не пишет? – Ни единого отклика на мои триста посланий… Поеду, разберусь… – Будешь в Москве, постарайся найти меня, вот мой адрес… – Маэстро протянул листок Нуарбу и тот сразу же его прочитал. – Патриаршьи Пруды, Патриаршьи Пруды… Где я об этом читал? Улица Большая Садовая, дом 10… Вспомнил! – Нуарб хлопнул себя по лбу. – Это же Мастер и Маргарита… дом, в котором отстреливался кот Бегемот… – Да, это так. Когда-то мой отец был очень дружен с Булгаковым, который с 1921-го по 23-й год снимал у нас квартиру… В его романе она проходит, как квартира 302-бис… Писатели так поступают часто – какую-то деталь берут из реальной жизни, вплетают в сюжет и это усиливает эффект восприятия… Но дело не в этом, надеюсь, у меня еще сохранились какие-то связи и, возможно, я помогу тебе с устройством… – Спасибо, Казимир Карлович, за заботу, но обещать не могу. Во-первых, до звонка еще далеко, а во-вторых, жизнь так складывается, что не всегда приходится идти прямыми путями… – А вот это зависит только от нас. В тебе живет инстинкт понимания живописи, прекрасного, ты восприимчив к возвышенному… Однажды я наблюдал, с каким интересом ты смотрел в альбоме на картины великих мастеров. Ты просто глазами пожирал их! А если бы ты увидел оригиналы… Это не поддается представлению. И заметь, каждое произведение искусства имеет свое эхо. Если оно возвышенное и доброе, то и эхо у него такое же… Темное и недоброе, наоборот, оборачивается для всех темнотой и разрушением… Впрочем, пока это трудно осознать, но не исключаю, что наступит момент, когда ты со всей очевидностью в этом убедишься. – В третьем классе я занимался в кружке рисования и однажды на каком-то южном курорте заходил в музей, видел картины Айвазовского… – Значит, это была Феодосия… В тумбочке возьмешь мой эскиз… «Черный квадрат»… Но я не хотел бы, чтобы памятью обо мне осталось это. Отнесешь его в котельную и бросишь в огонь, от греха подальше… – С этим не будет проблем, только я не понимаю… – И не надо, сделай, как говорю, это моя обязательная просьба… Около десяти вечера заявился старлей и принес все документы и пропуск, помеченный завтрашним днем. Позументов держал его в руках и не испытывал абсолютно никаких эмоций. Характеристика положительная, справка об освобождении, денежный начет… Конечно, маловато, но на первое время хватит… Потом было что-то вроде собрания. Зеки обступили Маэстро, и каждый пытался сказать ему что-то ободряющее. Остап попросил позвонить с воли матери, которая уже полгода не отвечает на его письма. Другой заключенный дал Позументову письмо для отправки в Генеральную прокуратуру, ибо, как ему кажется, все его обращения в нее где-то по дороге теряются… Обменялись адресами, телефонами, которых за давностью лет у многих просто уже не было… Пустой ритуал… Абсолютно пустой, ибо утром, когда с вещмешком, в бушлате и в шапке-ушанке, тесемки которой были завязаны под подбородком, поскольку лагерный градусник показывал ниже 30, Позументов прошел все процедуры на КПП и вышел во двор, где его ждал старенький с обледеневшим кузовом ЗИЛ, все и случилось. С помощью Нуарба и Остапа он уже переваливался в кузов, когда неожиданно руки и ноги его обмякли, и поддерживающие его зэки вдруг невольно ощутили тяжесть неподатливого и, судя по всему, уже не управляемого сознанием тела. Они оттащили Маэстро от машины и положили на снег. Лицо Позументова был бледно, с желтыми разводами под глазами, дыхание стало прерывистым, а рот скрутила судорога. Он пытался что-то сказать, но ни Ну арб, ни Остап его не понимали и суетились в великой растерянности. Прибежавшая фельдшерица, взглянув на бедолагу, покачала головой и велела нести его в санчасть. Пока ждали машину из районной больницы, пока делали электрокардиограмму, Позументов уже наполовину был труп. Весть о его несостоявшемся освобождении разнеслась по лагерю, и вскоре у дверей санчасти появился вор в законе Зураб Сухумский, принесший швейцарское лекарство, которое ему передали с воли, когда он со стенокардией валялся на той же убогой койке, на которой сейчас доходил старый зек. Прибежали другие, всем хотелось поучаствовать, выразить сочувствие, но фельдшерица никого к больному не пустила и орала как сумасшедшая, как будто от ее крика больной мог вмиг поправиться. Пропустили к нему только Нуарба по причине общего койко-места и по просьбе самого Позументова. Он уже сипел, и Нуарб с большим трудом вникал в его речь. – Не судьба… Закопают тут… Ты после отсидки поезжай в Москву, на мой адрес… – Силы покидали старого коллекционера, но, отдавая себе в этом ясный отчет, он ни голосом, ни выражением лица не проявлял страха. Наоборот, он был предельно сосредоточен, видимо, понимая, что каждое его слово может быть в этом мире последним… – Под каминной полкой, на которой сидел кот Бегемот… в печи, под левым крайним изразцом, найдешь тайничок, в нем дневник отца, кольцо и серьги моей мамы и… – У него кончались силы. – Ты меня слышишь? – Маэстро, ты сам все это возьмешь, все будет хорошо… Тебя сейчас на вертолете доставят в райцентр… – Мой центр здесь, и пусть меня похоронят на лагерном погосте, номер – на усмотрение администрации… Дневником можешь распоряжаться по своему усмотрению… можешь сжечь, но колечко с сережками отдай Зинаиде Васильевне Угрюмовой, мой ученице, она в Третьяковке работает… И найди моего внука, он учится… я забыл название… – он снова сбился с мысли, лицо его исказилось от боли, и он, чтобы не закричать, прикусил рукав куртки… – Мне нужен сотовый телефон… Если Зураб еще в приемной, попроси у него… Зураб еще находился в приемной и рассказывал обступившим его зекам какую-то свою историю… Он первым отреагировал на появление Нуарба: – Ну, как Маэстро? Это лекарство когда-то меня вытащило с того света… Телефон просит? – и он протянул Нуарбу трубку сотового. Когда Нуарб вложил мобильник в слабеющую руку Позументова, тот попросил оставить его. Нуарб с фельдшерицей вышли, и вскоре через дверь до Нуарба донесся слабеющий фальцет Позументова. А потом – протяжный стон, растаявший в молчание… Вбежавший в палату Нуарб увидел закатившиеся под лоб глаза, повидавшие на своем веку бездну красоты… Они еще жили. Нуарб нагнулся и услышал сиплый, едва различимый голос: «Ты, сынок, должен довести мое дело конца… Когда выйдешь отсюда, тебя найдут мои люди и скажут, как действовать… Но ты можешь и отказаться… Это должно быть от сердца… Заработаешь честные деньги… А свои уркаганские делишки ты должен завязать… Ты понял?» И Нуарб в самое ухо Позументова ответил: «Понял, но как они меня найдут?» – «Найдут, они владеют информацией, которая… которая… Прости, я, кажется, отхожу…» – Рука Маэстро сильно сжалась и тут же ослабла, кисть отвалилась к стене, глаза на сведенном смертной судорогой лицо, смотрели куда-то за окно… – Наш Маэстро умер, – сказал зекам Нуарб, когда вышел в приемный покой. – Мы здесь все передохнем, по одному… За два дня – два жмурика… – пошел невнятный шепоток, и Нуарб почувствовал вдруг, как холодная, с длинным жалом змея вползает под его рубашку. Даже обстучал себя ладонями, но ощущение надвигающейся беды не проходило, а только усиливалось. Он выбежал на улицу и кинулся в барак, где взял из тумбочки «черный квадрат» и, спрятав его под фуфайку, вышел во двор и широким шагом направился в сторону дымящейся котельной. Там работали трое вольнонаемных, бывших сидельцев этого же исправительно-трудового учреждения. Они встретили Нуарба вопросом: – Что ж ты, едрена пала, не уберег Маэстро? Но он не ответил, прошел в конец помещения, где пахло горячим шлаком и было смрадно от табачного дыма, и остановился возле раскаленной печи, в которой бушевало пламя. Взял в руки прислоненную к бойлеру метлу, и ее черенком открыл раскаленную дверцу. Пахнуло нестерпимым жаром, и Нуарб, защитно подняв одну руку, другой бросил в топку то, что по последней просьбе Позументова должен был уничтожить. Огненный вихрь, похожий на протуберанец Солнца, словно водоворот, всосал «Квадрат» в свою глубину, и Нуарб, уверенный, что слово, данное Маэстро, сдержал, направился к выходу из кочегарки. Однако через некоторое время чувство выполненного долга в нем начало сменяться на, казалось бы, беспричинную, какую-то космическую тоску, предвещавшую тупик, из которого нет выхода… Уход Маэстро для него не стал трагедией, но на душе было печально. Это чувство напомнило ту неизбывную горечь, которую испытал в день отправки его в интернат… Мать тогда долго стояла за окном, пыталась улыбнуться, но из глаз катились и катились слезы, и она, закрыв лицо вязаной рукавичкой, побежала в сторону трамвайной остановки. Мальчик видел, как подошел красный вагон, как мать, оглянувшись и махнув, уже безадресно, рукой, втиснулась в него, и… Больше он никогда ее не видел… Интернат сменили пересыльные пункты, СИЗО, лагеря, но та картина прощания приходила к нему ночами, и каждый раз он заставлял себя досмотреть ее до конца, после чего, умаянный воспоминаниями, продолжал жить дальше… А в первом часу ночи началось такое… Разразился страшной силы ураган. Провода замкнулись, и искры от них грозным шлейфом протянулись к постройкам. Сначала заполыхал первый барак, тот, который находился рядом с домом администрации. По тревоге подняли лагерь и конвоиры вместе с офицерами стали налаживать тушение, однако вода в пожарных рукавах и гидрантах тут же замерзала, а везти ее из котельной было делом медленным и потому бесполезным. Вот первые языки пламени лизнули стены третьего барака, а за ним и того, в котором отсиживали свое Нуарб с Позументовым. Бушующий снежный смерч в течение часа разнес огонь по всему, что могло гореть. Первой упала та вышка, с которой в прошлом году застрелили двух беглецов, перебиравшихся через стену – она рухнула, и сноп искр от нее поднялся до неба. Уже горели собачий питомник, все жилые и казенные помещения, когда над лагерем появился вертолет, на котором прилетело районное начальство. Но пилоты, не рассчитавшие маневр, попали в выгорающую зону, куда машина, заверченная огненным смерчом, буквально провалилась, и все, кто в ней находились, погибли. А буря между тем набирала обороты, начался настоящий торнадо и, как потом напишут газеты, он имел чудовищную силу. Ветер разогнал снежную дубину до скорости 300 километров в час, и против нее ничто выстоять не могло. И когда все сгоревшее и порушенное было засыпано толстыми сугробами, из которых торчали лишь головешки, концы колючей проволоки, арматура котельной и металлические столбы забора, ветер вдруг стих, и над местом, где час назад жила своей жизнью исправительно-трудовая колония, устало волочил по земле жиденькую поземку… Большая часть заключенных не выжила. Когда начался ураган, Нуарб вышел на улицу и привязал себя к каменному столбу, стоящему тут с незапамятных времен. Среди зеков даже ходила легенда, что в давние времена здесь проводились ритуальные действа: если человек с завязанными руками влезал на столб, его миловали, а если нет, привязывали за ноги к двум конским хвостам и разгоняли коней… Девятьсот девяносто девять зеков были погребены под руинами и залежами снега. Та же судьба постигла и надзирателей, почти весь обслуживающий персонал, подсобную живность (коровы, овцы, куры, свиньи) и третью часть служебных собак. Не избежали этой участи и Кривоедов со старлеем… Позже синоптики определят этот феномен, как природную аномалию, как экстремальные форс-мажорные обстоятельства, против которых человеческая воля бессильна. Одна из газет этот природный катаклизм связала с мистикой, предположив, что причиной его была свойственная этим местам очень плотная концентрация человеческого зла. Действительно, в лагере содержались люди, совершившие двойное, тройное и даже массовые убийства, жесточайшие изнасилования в извращенной форме, не говоря уж о каннибалах, педофилах и детоубийцах. Спустя пять дней, на место катастрофы прибыла комиссия из центра с твердым поручением от Президента страны: докопаться до причин произошедшего и выявить виновных, если таковые найдутся. На месте, где вздымалась обожженная, покореженная огнем арматура котельной, председатель комиссии вдруг заметил в сугробе некий предмет, отчетливо выделявшийся на снежной белизне. Он нагнулся и поднял его, перчаткой стряхнул снег и увидел то, что должно было сгореть, но не сгорело, должно было быть унесено ураганом, но осталось на месте – это был черный квадрат, черный беспросветно, с узкими белыми полями, оставшимися девственно чистыми. Лишь случайно оброненная капля темно-зеленого кобальта нарушала их белизну… Председатель снятой с руки перчаткой провел по картонке и бросил ее в кучу металлолома. «Чертовщина какая-то…» – пробормотал чиновник и вдруг почувствовал сильное жжение пальцев. Такое сильное, что ему даже пришлось подхватить с покореженного бойлера горсть снега, и он мял его до тех пор, пока снежок не растаял и не стек с пальцев тонкой струйкой… Неделей позже на место прибыли строители и в ударном темпе начали возводить высокий двенадцатиметровый металлический забор, который должен был оберегать от людского любопытства зону, где произошел катаклизм. По ее периметру, через каждые пятьдесят метров, были расставлены вооруженные, с собаками, радиотелефонами и приборами ночного видения часовые. Причину чрезвычайного происшествия предписано было изучать нескольким профильными учреждениям. Нуарба с другими выжившими в снежном хаосе зеками перевели в далекий исправительно-трудовой лагерь общего режима, находящийся в районе Джарджана. И долго еще они были главными свидетелями, с которыми работали все прокуратуры, начиная с Генеральной и кончая военной. Но бедолаги мало что помнили, и потому их показания оказались для следствия абсолютно бесполезными. Трупы почти всех заключенных и персонала откопали из-под снега, провели кое-какое опознание и похоронили на погосте, где с 1937 по 1939 год было погребено более девяти тысяч безымянных номеров, то есть зеков, которые оказались за скобками жизни и были зарыты в вечной мерзлоте, как мамонты. И в этом была их привилегия, ибо осталась надежда сохранения телесной оболочки до тех пор, когда человечество научится клонировать найденные в вечной мерзлоте плоти (будь то первобытные люди, мамонты или homo sapiens), если, конечно, до этого не произойдет ничего экстраординарного со всем человечеством. Тело заключенного Позументова так и не было найдено, он словно испарился, когда начался ураган-убийца. Впрочем, никто его особо и не искал, не до него было в ту мглистую заполярную ночь… Выжившие служебные волкодавы, не переставая, зловеще завывали, порой переходя на визг с рвотой, и замолкали только тогда, когда поднимался жуткий вой подступавших к зоне волчьих стай… Но что примечательно и вместе с тем загадочно: местная районная газета опубликовала информацию о двух НЛО, которые якобы за несколько минут до катастрофы кружили в районе трудлага, и один из них, осветив все вокруг изумрудно-зеленым светом, даже приземлялся как раз возле санчасти. Для большей убедительности газета привела высказывания нескольких свидетелей, которые видели летающие тарелки, от которых кроме зеленоватого свечения исходили потоки ионизированного воздуха… Во всяком случае, один из наблюдавших это чудо, утверждал, что именно так пахнет в медицинских учреждениях, где проводится очистка помещений с помощью ионизаторов… Глава третья Журналист Виктор Штольнев представлял малотиражный научно-популярный журнал «Астрал». Аккредитованный на саммит глав «большой восьмерки» в Санкт-Петербурге, он там неплохо поработал и даже ухитрился переговорить, правда, накоротке с двумя президентами – Шираком и Блэром. Оба лидера были единодушны в главном, чему, собственно, и был посвящен саммит – будущее Земли и всего живого на ней напрямую связано с развитием энергетических ресурсов. Нужна новая философия в разработке нетрадиционных источников энергии и т. д. Саммит уже подходил к концу, когда в пресс-центре прошел слушок о якобы состоявшейся в узком кругу встрече глав «восьмерки», на которой не было ни одного представителя СМИ. Да и самого этого мероприятия в программе не значилось, что, естественно, не могло остаться незамеченным журналистским сообществом. Но то ли потому, что погода в Санкт-Петербурге стояла необычайно жаркая, то ли потому, что все, кто был аккредитован на саммит, уже порядком устали и утратили первоначальный пыл, только никто не стал вдаваться в детали и искать причину столь келейного совещания. Возможно, и Штольнев не стал бы «вдаваться в детали», если бы не случайная встреча с руководителем пресс-центра Югиным. В конце заключительного дня саммита, когда все уже паковали чемоданы, они оказались рядом у книжного развала, непременного атрибута больших совещаний. Югин держал в руках книгу Айзека Азимова, и Штольнев уловил усталый, рассеянный взгляд, которым Югин скользил по страницам книги, и даже подумал: «Неужели ему не осточертели слова, которые бурными водопадами шумели на саммите?» Когда Югин вернул книгу на стеллаж, Штольнев, извинившись, поинтересовался – что же это была за встреча, на которую прессу не пригласили? Ответ пресс-шефа удивил журналиста: оказывается, несмотря на то, что на саммит приглашены ученые-физики, занимающиеся изучением Солнца, в рамках совещания дискуссия по данной теме не состоялась. Российскую сторону представлял академик Нестор Чагин, а делегатом от американцев был Джим Хайдеманн, тоже весьма известный в научных кругах специалист по изучению Солнца. И вот эти два мировых светила, проявив незаурядную настойчивость, все же сумели привлечь к себе внимание глав «восьмерки». Более того, те согласились встретиться с учеными и выслушать их. Хотя уже вне официальной программы. – И что же, из-за двух человек нужно было ломать весь график саммита? – спросил Штольнев, ощущая в своем вопросе провокационные нотки. Подумал: «Нет, тут не все так просто… И не тот уровень встречи, чтобы менять программу из-за двух, пусть даже самых выдающихся специалистов в своей области…» Югин отвел глаза и достал портмоне, заплатил подошедшей лотошнице и попросил завернуть книжку. Штольнев, закончив листать большой цветной альбом, на обложке которого был изображен земной шар на фоне пылающего солнечного диска, тоже собирался уже положить книгу на место, когда Югин неожиданно ткнул пальцем в её обложку: – Вот этому предмету и была посвящена незапланированная встреча… – И поэтому прессу туда не пустили? – Штольнев не спускал глаз с Югина, который по-прежнему избегал прямых взглядов. – Какая же там могла быть конфиденциальность? Подумаешь, секрет полишинеля… Или использование солнечной энергии теперь стало большой государственной тайной? Югин пожал плечами. – Не знаю. Меня тоже не пригласили. Впрочем, я туда и не рвался. Я думаю, Виктор, есть смысл тебе поговорить на эту тему с самим Чагиным – как-никак светило нашей науки, тем более ты представляешь научно-популярное издание. Вот пусть научное светило и расскажет тебе о небесном светиле… – Югин улыбнулся, видимо, вполне удовлетворенный найденным тоном. – Ну что ж, спасибо и на этом. А в какой гостинице остановился этот Чагин? – Скорее всего, в апартаментах Константиновского дворца. Но туда вряд ли попадешь, слишком серьезная охрана. – Это верно, охрана серьезная, но, слава Богу, существует еще телефонная, телетайпная связь, наконец, е-mail! И еще таю надежду, что вы мне в этом плане чем-нибудь поможете… Югин взглянул на часы. На лице его отобразилось с трудом скрываемое раздражение. – Хорошо, сходим в пресс-центр, хотя никакой гарантии дать не могу. – Ну, а если кто-то родится или умрет?.. Нет, какие-то координаты участников встречи должны быть! – Разумеется, люди близкого круга их знают… Однако, когда они пришли в пресс-центр, Штольнев сам нашел сайт Чагина, в котором был указан его е-mail. И не исключено, что в командировки вместе со своим хозяином выезжает и его ноутбук. Штольнев, как говорится, не отходя от кассы, то есть от клавиатуры, отослал письмо следующего содержания: «Господин Чагин, будем чрезвычайно вам благодарны, если вы найдете возможность выделить для нас время и ответить на интересующие наше издание вопросы. Ваш покорный слуга, кандидат физмат наук, редактор журнала «Астрал» Наум Финкильштейн». Эту незначительную подтасовку Штольнев сделал для солидности. Впрочем, редактор против этого не возражал. Однако номер телефона Штольнев указал свой. Югин похлопал журналиста по плечу, как бы говоря: тебе, парень, пока везет, но сильно не обольщайся… Штольнев не обольщался и почти не верил, что в этот жаркий день его может ждать хоть какое-то существенное событие. Он спустился в бар, купил сигарет, выпил стакан холодного томатного сока и когда уже поднимался по лестнице, услышал мелодию из оперы «Кармен» – позывной его сотового телефона. Голос был мягкий, негромкий, обнадеживающий дружелюбными нотками. Это был Чагин. Когда Штольнев объяснил суть своего обращения, академик, усмехнувшись в трубку, сказал: – Я уже буквально сижу на чемоданах, жду такси… А где вы хотите встретиться? – В любое время и в любом месте, – Штольнев почувствовал волнение, от чего, как ему раньше казалось, он был навсегда застрахован. – Может, тогда в Москве, в моем институте? – Не хотелось бы откладывать, тем более меня ждет командировка на Дальний Восток. – Хорошо, приезжайте в аэропорт Пулково, хотя сомневаюсь, что за столь малое время мы с вами что-то наговорим путное… – Мне будет приятно с вами познакомиться, – подлил елея Штольнев, а сам скосил взгляд на висящий ряд часов на стене пресс-центра. Московское время показывало без пятнадцати пять. – Я усатый и полосатый, в смысле в рубашке в синюю полоску… – А на мне красная бейсболка с теннисной ракеткой… Встретимся у касс… Благодаря саммиту проблем с такси в городе не ощущалось, не было и пробок. Во всяком случае, в районе Стрельны, где проходил саммит, и откуда Штольнев направлялся в аэропорт. Асфальт под колесами таксомотора буквально плавился, отчего шины издавали липко-шуршащий звук, что, впрочем, не отвлекало журналиста от мысли как сформулировать вопрос, чтобы не обидеть академика назойливостью и в то же время не показаться ему вульгарным дилетантом, который не знает, о чем вести речь. Расплатившись с водителем у входа в аэропорт, он направился в тоннель, ведущий в зал ожидания. Около третьей кассы он увидел смуглого, моложавого человека в светлом костюме, на голове его светофором алела бейсболка. Рядом – кожаный, на колесиках, желтый чемодан. Подойдя ближе, словно споткнулся о сосредоточенный взгляд пронзительно умных синих глаз. «Ему не больше пятидесяти, – подумал Штольнев, – значит, и разговор вести с ним будет проще…» Они отошли к пустующим креслам и, когда уселись, Чагин произнес: – У нас очень мало времени, уже начинается посадка… – Он улыбнулся и протянул Штольневу визитную карточку. Журналист, вынув из барсетки свою визитку, положил ее на подлокотник кресла академика. Тот взял карточку и пробежал по ней взглядом. О чем-то на секунду задумался: – Кажется, с вашим редактором я уже однажды встречался… По-моему, в Москве, на прошлогоднем форуме «Космические лучи». Передайте Науму Владимировичу привет, статья его мне понравилась. Грамотное изложение. Так, что вас, Виктор, интересует? – и непроизвольный взгляд на часы. – Да у меня, собственно, всего пара вопросов… Почему, например, после незапланированной встречи ученых… я имею в виду вас и американца Джима Хайдеманна… с главами восьмерки, не было никакого пресс-релиза? Лично у меня создалось впечатление, что разговор был далеко не из рядовых, и что он не предназначен для широкой общественности. И правда ли, что эта встреча была проведена по настоятельным требованиям ученых двух стран? Штольнев не особо рассчитывал на откровенность собеседника, однако пауза, повисшая в воздухе, показалась ему слишком затяжной. Наконец, Чагин произнес: – Было бы глупо заверять вас, что это не так. Да, разговор состоялся по нашей инициативе, но взамен мы с господином Хайдеманном обязались обсуждаемую тему не делать достоянием средств массовой информации. – Почему? – Штольнев вынул из кармана пачку сигарет, но закуривать не стал, увидев запрещающие знаки. Он мял сигарету и ждал, что еще скажет Чагин. И тот продолжал: – Как известно, главный пункт повестки дня саммита – энергетическая безопасность, а это очень широкий круг вопросов, в который естественным образом вписывалась проблематика, решением которой занимается наш Институт. Большего я вам сказать пока не могу. – Хорошо, это ваше право, но только ответьте – это проблема регионального или глобального масштаба? Видимо, и этот вопрос был неудобным для академика. Сняв с головы бейсболку, он начал ею обмахиваться. Штольнев обратил внимание, что череп у Чагина совершенно лысый, и это никак не вязалось с его выразительным, итальянского типа лицом. Действительно, в зале было жарко и душно, а за окном – марево, сквозь которое, было видно, как, отливая серебристым металликом, отдыхали согнанные с взлетно-посадочной полосы резервные борты. – Да, это проблема глобальная, я бы сказал, космического масштаба… Извините, но мне пора на посадку, – Чагин поднялся. Встал с кресла и Штольнев. Они были почти одного роста, оба худощавы. Прошли до контроля, где академик остановился и, придерживая ногой свой чемодан, сказал: – Если хотите что-то понять, возьмите у своего шефа командировку и приезжайте на Байкал, в долину реки Ивановки. Там и встретимся. Я вижу, вы удивлены. Нет, не на экскурсию я вас приглашаю, хочу, чтобы вы собственными глазами увидели подводный нейтринный телескоп. Это поможет разобраться во многом… Надев бейсболку и подхватив за поводок чемодан, Чагин вошел в зону контроля, а Штольнев, провожая его взглядом, и как заклинание повторял про себя: «Нейтринный телескоп… нейтринный телескоп… где я уже слышал об этом? Нужно будет просмотреть свои старые записи…» Вернувшись в пресс-центр, Штольнев позвонил в редакцию, но редактора на месте не оказалось. Набрал номер его сотового, и когда Финкильштейн ответил, Штольнев, поозиравшись и даже прикрыв трубку рукой, сказал: – Шеф, кажется, назревает колоссальная сенсация. Что имею в виду? Это не телефонная тема… Вам о чем-нибудь говорит такое словосочетание – нейтринный телескоп? – Что-то знакомое… Слушай, ты это не об БПНТ речь ведёшь? То есть о Байкальском подводном нейтринном телескопе? – В долине реки Ивановки? – Точно! Значит, мы говорим об одном и том же, – в голосе Финкильштейна отчетливо зазвучали нотки заинтересованности. – Я писал об этом телескопе лет восемь назад, как раз в то время, когда закончился монтаж третьей очереди глубоководного детектора. Это было большое научное достижение… Если мне не изменяет память, он находится на глубине 1300 метров, высота его 70 и диаметр более 40 метров… Гигантское и очень дорогостоящее сооружение… – Вы можете меня командировать на Байкал? – Я думаю, прежде тебе надо появиться в редакции. Обсудим и, если действительно есть серьезный информационный повод, какой разговор… Но за тобой материал о саммите, поэтому не теряй времени. Штольнев хотел вылететь в Москву первым же рейсом, однако ни одного свободного места не оказалось. Помчался на железнодорожный вокзал, но и там его ждало разочарование. Все билеты были уже проданы. И разговора с бригадиром «Красной стрелы» не получилось: в связи с саммитом никаких «левых» пассажиров… даже если речь идет о столичном журналисте… Узнав через справочное телефоны автобусной станции, он вскоре выяснил, что в Москву направляются несколько экспрессов и что проблем с билетами на них пока нет. В столицу Штольнев прибыл утром, в половине десятого. На автовокзале его встретила жена Нила, приехавшая на своей машине. Личные отношения у них были сложные: он вечно занят, она дважды вечно занята, поскольку работала редактором и сопродюсером информационной программы на Центральном телевидении. Однако все, что касалось их профессии, моментально отодвигало в сторону бытовые проблемы и неурядицы. – Когда думаешь отправиться? – спросила Нила, когда Штольнев, усевшийся за руль, рассказал ей о встрече с Чагиным. – Как только отпишусь, так сразу и полечу… Сейчас на Байкале рай, если можешь, отпросись на пару-тройку дней, не пожалеешь! – Ты думаешь, твои заботы сейчас сильно отличаются от моих? Саммит породил такую волну комментариев, интервью с великими мира сего, что вряд ли имеет смысл даже заикаться об отпуске… Остановились у светофора, Штольнев закурил, но тут же сигарету затушил, в салоне было невыносимо душно, как, впрочем, и за его пределами. – Ты думаешь, поездка на Байкал даст тебе разгадку? Я имею в виду ту незапланированную встречу Чагина и американца с членами «восьмерки». – Может быть, я ошибаюсь, но интуиция мне подсказывает, что в мире что-то назревает такое… Не могу тебе объяснить, это просто предчувствие… Но даже если никакой сенсации не наскребу, привезу материал о работе этого БПНТ, тем более, о нем уже наш журнал писал. Причем, наш журнал тогда рассказал об этом уникальном сооружении первым. Нила слегка дотронулась до его руки, когда он слишком настырно пытался обогнать огромный рефрижератор. – Куда ты так гонишь? Так можно никуда не доехать… Но я не помню, чтобы ты писал на эту тему… – Я тогда еще работал спецкором в Японии, а материал о телескопе готовил Финкильштейн. Сегодня посмотрю подшивку, должно быть, речь действительно идет об уникальном сооружении. Кстати, ты знаешь, что означает слово нейтрино? Нила оглянулась, позади, на них наседал грузовой «Мерседес». – Нейтрон, электрон, позитрон… это знакомо со школы, помню даже, что такое спин… Нейтрино, наверное, это какая-то элементарная частица… Они уже подъезжали к дому, оставался последний светофор. – Да всё в мире элементарное. Увы, всё… – Ты что-то после Петербурга стал много философствовать, – Нила заглянула в зеркало и поправила свои шелковистые волосы. – Все состоит из элементарных частиц, но это ведь ничуть не умаляет неповторимость этого мира, верно? Начала цвести наша липа, с ума можно сойти от таких ароматов… Нет, не все элементарно, есть вещи, – она потянула ноздрями воздух, – которые нельзя выразить словами… – Приехали, будь добра, открой ворота, – он устал, и ему не хотелось вести ни к чему не обязывающие разговоры. – Ты, как всегда, в своем репертуаре, – женщина порывисто открыла дверцу, и в машину хлынули дачные запахи. Она направилась к высокому забору и открыла калитку. Через мгновение разъехались и створки зеленых железных ворот, открывая вид на белый, с башенками и флигельками, двухэтажный домик, а перед ним – большую с флоксами, кустами рододендронов и роз клумбу. Справа от здания, почти до конька крыши, возвышалась старая, украшенная крошечными золотистыми цветами-фонариками, липа, которую уже вовсю обхаживали пчелы. Тем же эти труженицы занимались и в той части двора, которую буйно оккупировали заросли шиповника и жасмина. Глава четвертая Лагерь, куда после урагана в Жиганске Нуарба отправили досиживать, был давно переполнен и нуждался в реконструкции, Возможно, поэтому часть зеков, отсидевших больше половины срока и чьи уголовные статьи были не столь серьезные, решено было освободить досрочно. С небольшим чемоданом и с достаточно солидной суммой денег (последние месяцы он работал вальщиком леса) Ну арб отправился в Москву. Причем, с твердым намерением завязать с прошлым и устроиться на какую-нибудь стройку, которых в Москве, судя по рассказам бывалых людей, не пересчитать. Прибыв на Казанский вокзал, он позвонил своей знакомой Марии, жившей в районе Кунцево, на Партизанской улице. Телефон не отвечал, и он, подловив маршрутное такси, направился по адресу, который частенько снился ему в лагере. И куда он отправил немалое количество безответных писем… Грезился небольшой домик, до окон занесенный снегом, синий дымок из трубы, заиндевелый густой кустарник, густо прилепившийся к задней части дома. В общем, мирная, спокойная обитель… Однако, ему ни разу не приснилась сама Мария, тридцатилетняя блонда с большими серыми глазами и с идеально симметричным лицом. Такие физиономии мелькают в рекламных роликах и гламурных журналах. Познакомился Нуарб с ней случайно. как-то после очередного рейда в чужую квартиру, ему нужно было какое-то убежище, где он мог бы временно перекантоваться и распихать по барыгам украденное. Зайдя однажды в магазин на Смоленской, он и прилепился к ней, после чего несколько месяцев кантовался в Кунцево. Иногда приезжала из Твери мать, и тогда Мария представляла Нуарба квартирантом, а сам Нуарб, дабы вбиться в доверие Василисе Николаевне, рисовался казанской сиротой, закинутым в Москву судьбой из русофобской Прибалтики. Теперь ее домик весь утопал в диком винограде, а в палисаднике во всю цвели маки и флоксы. И вот среди этой красоты он увидел Марию с лейкой в руках. Она была в легком, выше колен цветастом халатике, волосы собраны пирожком на затылке перламутровой заколкой, которую он ей пять лет назад подарил. Между прочим, украденную в квартире довольно известной певички. Женщина продолжала поливать цветы, а он, стоя у забора, наблюдал как вокруг Марии и ее лейки образовывается радуга, от которой невозможно оторвать взгляда. – Хозяюшка! – Крикнул Нуарб. – Квартира, случайно, не сдается? Мария не отрывая взгляда от душика лейки, отрицательно мотнула головой. – А может, кто-то из ваших соседей сдает комнату? Видимо, до слуха Марии донеслось что-то не совсем забытое, и она, подняв голову, взглянула на незваного гостя. «В такую жару – и в черной шляпе!», – подумала она, но тут же сообразила, что не шляпа привлекла ее внимание, а очень знакомые модуляции голоса. Щеки ее густо покраснели. Она поставила на землю лейку и, обходя кусты крыжовника и смородины, направилась к забору. Когда их взгляды встретились, сказала: – Давненько ты, сизый голубок, не заглядывал в наши края… Наверное, опять по санаториям шастал? «Санаториями» сам Нуарб называл места не столь отдаленные. – Было дело, но это в последний раз. Всё! Бросаю якорь. – Неужели образумился? – в голосе Марии прозвучала ирония и настороженность. – А чем я тебе могу помочь? Или надеешься, что опять буду давать в твою пользу свидетельские показания? Не надейся, я стала на пять лет умнее, а потому шел бы ты своей дорогой… – Замуж, что ли вышла? И муж ревнивец? Говори, я не гордый, хотя на сегодняшнюю ночь никто мне апартаментов не предлагает. – А сейчас под любым кустом апартаменты… Жарища такая, что все высохло, огурцы и те не крупнее горохового стручка… – Ну что, так и будем через эту демаркационную линию гуторить? – Нуарб стукнул кулаком по перекладине изгороди. – Я же тебе сказал: бросаю якорь, если не веришь, могу рассказать, почему я пришел к такому для меня роковому решению… Мария еще раз полоснула по нему взглядом и подошла к забору. Сняла проволочную петлю и распахнула калитку. – Заходи, но утром уйдешь туда, откуда явился. – А туда меня больше не примут, да и здесь дел полно. Имею даже спецзадание, почти государственной важности… Но, если скажешь, что я для тебе персона нон-грата… ради бога, обременять не стану. Ты же меня знаешь… – Тоже мне – персона нон-грата, – передразнила Мария. – Смотрю, больно начитанным стал… – и женщина сделала шаг в сторону, пропуская незваного гостя в свои владения. …А потом наступила ночь, очень теплая и очень звездная. Они сидели на лавочке под кустом сирени и рассказывали друг другу о своих жизненных поворотах. И если у Нуарба биография последних лет напоминала школьную линейку, то в судьбе Марии произошли большие изменения. Во-первых, от инсульта скончалась Василиса Николаевна, причем произошло это под Пасху, когда та ездила прибирать могилу мужа. Во-вторых, в личной жизни самой Марии тоже был свой эксклюзив: однажды под Новый год, который встречали у подруги, познакомилась с представительным мужчиной, которому только-только стукнуло 38 и который в ту же ночь предложил Марии руку и сердце: «Завтра уезжаю в командировку на Кавказ, хочу, чтобы кто-то здесь меня ждал». Контрактник, бугаёк, одним ударом кулака чуть не пробил обшивку вагона, когда они прощались на вокзале. И сделал это от досады и в знак демонстрации любви к Марии. Но прошел месяц, пошел второй, а от него, Сени Скворцова, ни слуху, ни духу. И однажды вдруг по телевизору объявляют: в районе какого-то чеченского села произошел бой между московскими омоновцами и превосходящими силами бандитов. Тридцать милиционеров против трехсот «духов». Боевики, само собой, не прошли в ущелье, а омоновцы, проявив несгибаемое мужество, легли костьми, но сепаратистов не пропустили. Старший лейтенант Семен Скворцов посмертно был представлен к званию Героя России. Мария не уронила ни слезинки, за два месяца она уже свыклась со своей бедой и удивилась бы гораздо больше, если бы Сеня вдруг вернулся живой и невредимый… – Да, дела… – неопределенно сказал Нуарб. Ему было жалко Марию, но с языка сорвалось другое. – А меня, небось, сразу забыла… Ну, конечно, я ведь не герой, хотя тоже кое-что видел… И неожиданное признание: – Нет, я тебя долго помнила… – А почему же тогда ни строчки не написала? Я тебе каждый день строчил, и все надеялся… – Что, я у тебя одна была? Ни за что не поверю. Да и что толку писать, только нервы трепать… Ладно, говори, чем будешь заниматься? Если тем же, то можешь, не заходя в дом, дуть на все четыре стороны… А ему уходить не хотелось. Во-первых потому, что некуда было идти, а во-вторых… Вот тут-то с формулировкой возникли у него сложности. То ли Мария стала краше, соблазнительнее, то ли он сам повзрослел и стал более внимательным к женским прелестям… Дело кончилось тривиальнейше: когда роса уже стала холодить лавку, они отправились в дом, где была широкая кровать с периной, большими пуховыми подушками и хрустящие крахмалом белоснежные простыни да пододеяльники… Попили чайку с бутербродами, и Мария отвела его в ванную и помогла смыть заскорузлую серость казенного дома. Затем постирала его белье и даже побрила опасной бритвой, которой она брила своего отца, когда тот, парализованный, три года маялся в кресле-качалке. Конечно, не обошлось без секса, но это в ту ночь грехом не считалось, наутро они проснулись почти мужем и женой. Была суббота, Марии не надо было идти на работу, поэтому возникшее вдруг слияние двух людей неуклонно закреплялось временем и входило в кем-то предначертанное русло. И вот уже Нуарб, в знак все более утверждающихся семейных уз, вручил ей весь свой капитал, честно заработанный мозолистыми руками на широких просторах великой Родины… В понедельник, перед уходом Марии на работу, он попросил ее одолжить ему денег, дескать, надо съездить в одну контору насчет работы. Она дала ему пятьсот рублей, но предупредила – выпивка этим ленд-лизом не предусматривается. – Клянусь памятью Маэстро, в рот не возьму! Разве что пивка кружечку… И тут же вопрос: – А кто такой этот Маэстро? – Расскажу вечером. Между прочим, выдающаяся личность, большой человек и, если я не собьюсь с пути, то это только его заслуга… И вечером, когда они уже лежали на пуховой перине, пуховых подушках, Нуарб, облагороженный прохладным душем и близостью женщины, поведал нехитрую историю жития в сибирском лагере и знакомства с Позументовым. С Маэстро… – Понимаешь, этот кент научил меня понимать красоту… Теперь я ее вижу во всем, даже в мелочах. Раньше стрекоза была просто стрекозой, а сейчас я замечаю, какие у нее сине-золотистые крылышки, а лапки – цвета ночного неба… И, если честно, тогда ты для меня была… – Кем же, интересно, я для тебя была? – нарочито нахмурившись, спросила Мария. – Ну как тебе сказать… Была довольно обыкновенной бабенкой, каких в России миллионы. А теперь… м-да… ты для меня совершенно другая, красивее не видел… Копия молодой Гундаревой! Даже, красивее – губы и глаза выразительнее… А шея? Когда я шел к тебе, проходил мимо прудов, видел двух лебедей, так шеи у них… Она положила ладонь на его губы. – Хватит врать, я стала старше, а потому никак не могу быть лучше той, какой была пять лет назад… – А вот и ошибаешься, ты стала зрелой и очень аппетитной! У тебя ж на лице ни одной морщинки, и ноги… смотри, – он откинул простыню, – ни единой ямочки. Как его… целлюлитом и не пахнет… кожа словно у нимфетки… – И Нуарб полез целоваться. Однако под вечер второго дня вся лирика кончилась. Вернувшись с работы, Мария принялась пылесосить комнату и случайно под столом задела какое-то железо. А когда нагнулась и выгребла находку на свет, ахнула: перед ней был джентльменский набор: связка разнокалиберных ключей, молоток – из тех, какими пользуются печники… Но главным украшением этого «ансамбля» был гвоздодер, у которого с одного конца «змеиный язык», а другой заточен так, что может просунуться в любую щель… Да это же фомка, черт ее подери! Кто же в подлунном мире не знает предназначение такого инструмента! Она окликнула Нуарба, который в это время вытряхивал на улице половики и когда он явился, ударила гроза: – Говоришь, Маэстро, красота, целлюлит, нимфетка, а что это такое? – и пальцем указала на лежащий сиротой воровской инструментарий. – Как что? Мое прошлое, решил сегодня отнести на кладбище и с честью похоронить, – Нуарб даже неумело перекрестился и едва не расплакался от своего прочувствованного вранья. А Марии вроде бы и крыть нечем, однако, блюдя последовательность наступательной операции, она собрала железо в кучку и выбросила через окно в палисадник. – Катись и ты за ними! В моем доме вор-домушник – это явный перебор… Нуарб вышел, собрал во флоксах свои железяки, упаковал их в целлофановый мешок и вышел за калитку… Очень обиженный и расстроенный, однако утвердившийся в своей правоте: идет ведь он не на воровство, а на порядочное дело, выполнять данное Маэстро обещание, о чем, конечно же, не мог рассказать Марии… Ну, если честно, мог бы… Но поняла бы она – вот в чем вопрос… Скорее всего не поняла бы… да и не надо ей понимать и знать, как он ездил на блошиный рынок, где и купил простенький и самый дешевый наборчик… Глава пятая В столице по-прежнему было жарко, настоящее пекло, особенно в местах, где нет сквозняков и где полно бетона, железа и асфальта. А Москва вся увязла в этом, и никуда не денешься. Но жара все же лучше лютого мороза. Можно купить бутылочку холодной минералки и вылить себе за шиворот. Там же, где течет великая река Лена, хоть раскаленный кирпич положи за пазуху, морозище все равно одолеет… С некоторым волнением двигался Нуарб в сторону дома номер 10 на Большой Садовой улице. У Патриарших прудов задержался. Уж больно воздух там чист и прозрачен. И очень захотелось взглянуть на лебедей. Но лебедей нигде не было видно, лишь несколько уток под охраной одного селезня утюжили безмятежные воды прудов. Им нечего было делать, а потому, доплыв до противоположного берега, стайка дружно развернулась и кильватерной колонной поплыла назад. Иногда селезень окунал голову в воду, что-то там выискивал, потом горделиво отряхивался, давая своим девушкам понять, кто в их пернатой команде главный. На Большой Садовой, возле дома номер десять, у водосточной трубы сидели на корточках два потрепанных джентльмена, которые, увидев подходящего Нуарба, дружно поднялись и загородили своими подтухшими телами вход. Один из них, более потрепанный и соответственно более наглый, вытянув вперед открытую ладонь, изрек: – Если вы к Михаилу Афанасьевичу, то, будьте любезны, не откажите в помощи и нам. Я – Азазелло! А это – мой кот Бегемот! – взгляд на тоже сильно потраченного молью суетной жизни спутника. Нуарб, понимая, что имеет дело с ряжеными тунеядцами, поначалу хотел было проявить агрессию, но что-то сдержало и он дал каждому по пятерке. И тот, кто наглее и пьянее, изображая из себя галантного швейцара, встал у дверей и с наигранной торжественностью отворил их, учтиво сделав шаг в сторону, чтобы пропустить гостя. Однако, вдруг потеряв равновесие, кулем свалился, и при этом так потянул на себя дверь, что она прищемила его босую ногу… Нуарб мог ожидать что угодно, но только не порнографию, которая в избытке красовалась на стенах подъезда. На какой-то малеванной чертовщине белыми красками было написано «Воланд жив!», а рядом фигура с красными волосами, в зеленом наряде и текстовым пояснением: «Азазелло». Но это были цветочки по сравнению с «божественной композицией», где был изображен повисший локтевыми сгибами на черном кресте Христос. На груди его какой-то урод изобразил доску, на которой увековечил свое кредо: «Все козлы!». На фоне этого вопиющего безобразия другое граффити было почти безобидным: кто-то изобразил человека с круто посаженным на голову беретом и пояснением по-русски: «Дьявол», ниже, уже латиницей, – «Woland!», а под портретом – «Мастер Woland!». И, конечно, – как же без него! – вот он кот Бегемот, с взъерошенной шерстью, с рюмкой в правой лапе… Впрочем, всё это можно было бы перенести и выжить, если бы в подъезде не воняло человечьей мочой. И если бы пол был подметен, в углах не валялись использованные шприцы, обсосанные окурки с отчетливыми следами губной помады… И если бы потолок не угрожал вот-вот упасть на голову, – настолько он был потрачен временем и безхозяйственностью. И что это за люди ходят в гости к великому любомудру, пересмешнику и мистификатору Михаилу Афанасьевичу? Впрочем, можно понять: все главные снобы перемерли, кто-то загремел в богадельню, а молодые, путая божий дар с яичницей, решили, что для памяти писателя такого пошиба лучше всего подходят дешевая пачкотня и липкая грязища. Нуарб поднялся по такой же неопрятной лестнице и уткнулся глазами в абсолютно дохлый плакат в стиле сюрреализма, справа от которого его взору предстала дверь, ведущая в святая святых – в Нехорошую Квартиру. В 50-ю, то есть в 302-ю бис… Но когда в первой комнате пред ним предстали почти пустые углы, скучные стены с редкими экспонатами в виде фотографий, великое разочарование постигло Нуарба. Он-то думал! Мечтал, грезил увидеть нечто, отчего душа замлеет от восторга и прояснится умилением… А, вот и фагот, который мертвым телом повис на одной из стен. Портрет писателя за рабочим столом, что в общем терпимо, но над ним, в верхнем углу осыпалась штукатурка и сочащаяся сквозь обнажившуюся дранку сырость того и гляди превратится в Ниагарский водопад… А вот и машинка писателя… А может вовсе и не писателя, а какого-нибудь графомана?.. Кто-то после безвременной кончины непризнанного гения выбросил на свалку орудие его труда, где это орудие и подобрала добрая музейная душа… И во второй комнате – пустота, если не считать двух комодов, один из которых почему-то назывался «отличным вместительным сундуком», а другой – шкафчик, точь-в-точь похожий на первый, обозвали почему-то комодом, на котором Михаил Афанасьевич якобы писал свои первые пьесы… Пожалуй, здесь недоставало только ночного горшка и клизмы, ибо, говорят, он мучился хроническими запорами… Ну, и еще какой-нибудь легендарной безделушки… В общем, сплошное вранье – на потеху и на потребу снобам и приснобкам. Дальше он не пошел. Нехорошо стало от неприглядности и несоразмерности легенды с реальностью. Но то, во имя чего он совершил экскурсию в этот дом, узрел с первого взгляда – старинную, до потолка, печь, в облицовке которой не хватало по меньшей мере половины изумительных изразцов голландской работы. Зелено-кремовых, с золотистыми вкраплениями… Чугунная дверца болталась на одной петле, и если бы кто-то не догадался подвязать ее бечевкой, давно бы рухнула на пол, и кто знает, не пробила бы она тогда ветхий пол и не упала бы на голову соседа снизу, что спит и видит этаж Булгакова в своей земельной книге. Старушка, сидящая в средней комнате, видимо уверовавшая, что красть из музея нечего, пребывала почти в сомнамбулическом состоянии и вязала спицами длинный синий чулок. Нуарб аж залюбовался этой искусницей, даже головы не поднявшей, когда он подтаскивал к печи тот самый комод, на котором Михаил Афанасьевич создавал своих Мастеров-Маргарит. Запрыгнув на него, он примерился и легко дотянулся до изразца, описанного Маэстро при последнем их разговоре. Здесь, достав из пакета молоток, осторожно обстучал печь. Сомнений не было: в Том Самом Месте – глухой, потаенный звук, который холодит сердца всех кладоискателей. Втиснув в шов острый конец фомки и поднажав на нее, Нуарб почувствовал, как выходит из своего векового гнезда изразец, образовывая постепенно расширяющуюся щель. Чтобы не напугать охранительницу, занятую синим чулком, работал он тихо и аккуратно, осторожно укладывая у своих ног вынутые плитки с присохшими к ним кусками глины. И такая его охватила будничность, видимо, навеянная тишайшим шелестом липы за окном, солнечными зайчиками на стенах и в стеклах фотографий, что невольно послышались чарующие звуки… «В парке Чаир распускаются розы…» Он представил себе, как стоя у комода, писатель что-то вяжет пером на бумаге, то и дело макая его в чернильницу, потом делает какие-то заметки на полях, пальцами пытается что-то снять с кончика пера, и вновь приступает к сочинению. Воображение никогда не предает, если речь заходит о вещах венценосных. Он просунул руку в открывшееся ему квадратное отверстие и – о, чудо! – пальцы ощутили прикосновение к холодному предмету. Затаив дыхание, он осторожно достал находку. Это была коробка из тонкой жести, с каким-то потускневшим изображением на крышке. В таких во времена НЭПа и несколько позже, продавалась знаменитая карамель фабрики имени… Впрочем, имени кого уже не важно. Важно было то, что начинка эта была способна выделять у потребителей такое количество слюны, которое при желании можно было бы использовать, чтобы окропить все некрополи, все мавзолеи, и всех великих в них содержащихся… Осторожно, чтобы не уронить, он сунул жестянку в пакет, где уже дремали молоток с фомкой. И все так же легко и бесшумно спрыгнул с комода. И как будто оборвались провода, и связь затухла: во всяком случае, ни одной ассоциации, ни одного имени или намека на «МиМ» у него под коркой и над ней уже не было. Да и сколько можно мусолить одно и то же? Хоть бы что-то новенькое, а так – лишь пародия на близких и далеких светочей. Злодеев и прохиндеев разного калибра… Убийц, отравителей, душегубов, в которых нет свободного места хотя бы для одной молекулы добра… Так им и надо… Молодчина Михаил Афанасьевич, загнул тварям салазки! Чтобы оставаться незамеченным, Нуарб старался передвигаться в том, пятом, измерении, в котором пребывала на Большом Балу у Сатаны основная часть гостей. Разве могла вместить крохотная коммуналка всю ту орду? Оставаясь плоской тенью, наподобие черных силуэтов, составивших заметную часть музейных экспонатов, Нуарб миновал старушку, чулок которой увеличился почти вдвое, и вышел на лестничную площадку. Все оказалось проще, даже намного проще, чем было в рассказе Маэстро о Перруджио, умыкнувшем из Лувра «Мону Лизу» прямо на глазах публики… Ноги сами привели Нуарба к Патриаршим прудам, на ту самую скамейку, где, как убеждают нас литературные врали, когда-то сиживал сам Михаил Афанасьевич. Но прежде чем присесть, он подошел к пруду и вынул жестянку, а пакет с воровским набором сильным замахом бросил далеко в водоём. Но что-то, видимо, у него не получилось, и тот, не долетев до воды, подбитой птицей шлепнулся на гальку. «Значит, не судьба», – подумал Нуарб. Подняв пакет и бросив в него коробку, он вернулся к скамейке и, устроившись на ней, не торопясь, закурил. Тянул время, не хотел разочаровываться? Или, наоборот, растягивал удовольствие, предвкушая соприкосновение с каким-то чудом? Не выкурив и трети сигареты, он все же взял в руки жестянку и стал выкладывать на колени ее содержимое. Наверху лежал небольшой блокнотик, в левом верхнем углу его обложки красовалась монограмма в виде трех сплетенных букв – ПКВ. «Это отец Маэстро», – подумал Нуарб, ощутив в руках нервную дрожь. Несколько ниже не очень разборчивым почерком, синим карандашом, было написано: «Искусство живет принуждением и гибнет от свободы». Заключали фразу три жирных восклицательных знака. Под текстом – жирная красная полоса… Откинув ветхую обложку, на первой пожелтевшей страничке прочел заголовок, сделанный обычным карандашом: «Записки тщеславного человека». И пометка: «Москва, май 19… года». «Интересно, – подумал Нуарб, – я бы такое о себе не написал. Самокритичный старикан…» По чему-то немного волнуясь, положил блокнот себе на колени. Кольцо и сережки с бирюзовыми камушками – тонкая ювелирная работа – были завернуты в темно-синего цвета бархатный лоскутик. А дальше – три круглых столбика, тоже завернутые, но не в бархат, а в белую холщовую ткань. Когда он развернул первую упаковку, на ладонь высыпались круглые, желтого цвета монеты, на которых были изображены лучезарное солнце, заводы, поле, плуг, сеятель… Советские золотые червонцы… Открыв второй и третий свертки, он пересчитал монеты. Тяжелящие руку червонцы были очень кстати. Но, глядя на них, Нуарб представил разгневанное лицо Марии, которая обязательно заподозрит его в нехорошем и вряд ли обрадуется такой добыче. Уложив монеты и кольцо с сережками обратно в жестянку, он взял в руки небольшой, но увесистый сверток, от которого пахло машинным маслом. Когда развернул, его удивлению не было предела: это был самый настоящий бельгийский «Браунинг» с обоймой, туго набитой патронами. Он их вылущил и пересчитал – всего шесть. На корпусе значилось: «Фабрик насьональ. 1906». «Очень симпатичная игрушка», – подумал Нуарб и снова завернул пистолет в промасленный кусочек тонкой замши. Затем он вернулся к «Запискам тщеславного человека». Прочитал первые строки: «Ревность унижает человека и делает из него безумного скота. Я видел, как Зоя смотрит на Казика, а он, зная, ощущая этот взгляд, как ни в чем не бывало, потягивал из чашки чай и хрумкал сухарики. Я его в тот момент ненавидел. И ее тоже. Но ее спасает красота. И она же меня убивает, поскольку ею приходится делиться… Когда он предложил ей позировать… без моего на то согласия, и она покорно пошла за ним, мне хотелось взять трость и обоих как следует отдубасить. Но вместо этого я пошел в магазин, купить что-нибудь к ужину. А когда возвратился, увидел такую сцену: Зоя сидит в кресле, оголив почти до паха ноги, голова откинута, кофточка с глубоким каре – почти до сосков, и в глазах ее столько чувственного тумана, что я едва сдержался, чтобы не наделать глупостей. Но я опять дал слабину и даже послал ей воздушный поцелуй, на который она даже не кивнула… Даже глазом не повела… Но все же я не верю, что она может влюбиться в этого толстозадого провинциально вахлака, не умеющего держать в руках кисть…» Нуарб перевернул страницу и прочитал следующую запись, датированную августом 19… года: «Поссорились с З. Она плакала и уверяла, что у нее ничего нет с Казиком М. И я плакал и просил у нее прощения за свои темные подозрения. Вечером мы пошли на Патриаршьи пруды, где играл оркестр из Дома Красной Армии, и мы много танцевали, как в молодости. Потом зашли в бильярдную и были свидетелями ссоры Владимира М. с Мишей Б. Володя, как всегда, был самоуверен. С неизменной папиросой, которую то и дело перегонял с одной стороны рта на другую… Пепел с его папиросы падал на зеленое сукно бильярда, но Володя не обращал на это внимания. Он то и дело брал с борта кусочек мела и тер им то место на кисти, по которой скользит кий, затем мелил сам кий. Миша Б. до мела не дотрагивался и, возможно, потому часто киксовал. В. М играл намного лучше, делал бесконечные клопштоссы, особенно хорошо шли у него прямые, неплохо получались и дуплеты. Перед каждым из них он очень внятно и громко говорил: «Дуплет в среднюю лузу» или же «От двух бортов в левый угол…» Миша Б. играл вяло и кий держал слишком далеко от рукоятки, потому в его ударах не было твердости и точности. Чтобы не выглядеть совсем беспомощным, он смешно ершился и то и дело отпускал колкости в адрес М. Но тот в долгу не оставался. Дело кончилось тем, что взбешенный М. так неистово разбил пирамиду, что несколько шаров перелетели через борт и, как зайцы, запрыгали по полу, затем он в сердцах бросил кий на стол и, на ходу прикуривая погасшую папиросу, выбежал из бильярдной… Миша, покрутил у виска пальцем и пошел выпивать… Он был бледен, и когда держал бокал с пивом, тот дрожал, и мне даже казалось, что его зубы отбивают дробь о стекло…» Перелистав несколько страниц, Нуарб прочитал: «Мастер и Маргарита – плагиат… Но плагиат ради благородной цели, чтобы уязвить действительность. Я бы так не сумел. Миша молодчага, посмел. Но эту вещь никогда не опубликуют. Разве что после его смерти и смерти С.» Дальше шли рассуждения на тему «Мастер и Маргарита». «Откуда, собственно взялась эта Маргарита-спина брита? Оказывается, от двух Марго – Наваррской и Валуа. И немного – от его, М. Б., третьей по счету жены… как её… но это неважно… Воланд? Главная нечистая сила, которую выпустил на волю Гете в своем «Фаусте»… «Meфистофель»! Вон куда тебя занесло! Вижу, что мне надо пустить в дело мои хозяйские права. Эй, вы! Место! Идет господин Воланд!» А все гости великого бала – откуда их черти занесли? Опять же из того, откуда взялись и Маргарита, и Воланд… Этого «весеннего бала полнолуния, бала ста королей»… Леонид Андреев, «Жизнь человека» – явные заимствования… Роскошь пиршественного стола бала у Сатаны – прямо как прием в американском посольстве… Чаянов, Венедиктов (Порнографическое искусство всего мира бледнело перед изображениями, которые трепетали в моих руках. «Взбухшие бедра и груди, готовые лопнуть, голые животы наливали кровью мои глаза, и я с ужасом почувствовал, что изображения эти живут, дышат, двигаются у меня под пальцами»)… Вашингтон Ирвинг («Альгамбра»)… другой гость Большого Шабаша «господин Жак с супругой» («убежденный фальшивомонетчик»)… германский император Рудольф II (алхимик) – все это извлечения из энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона… М. А. Орлов («История сношений человека с дьяволом») – опять заимствования из шведского шабашеведения, чтобы создать вакансию для преподобного Антессера, заведующего булгаковским шабашем… Отсюда гора Блокула, превратившаяся в «Мастере и Маргарите» в Лысую гору… Бегемот – выродок из апокрифической ветхозаветной книги Еноха… Падший ангел Азазелло из того же сюжета… Александр Рюхин… а, этот в желтой кофте, который наивно думает, что «если звезды загораются, значит, это кому-то нужно?»… Ах, какое заблуждение и какая низость Афанасьевича так раздолбать своего почти коллегу по цеху и пролетарской… Чего? Солидарности? Хрена вам, а не солидарности… Туда же и Безродный, с которым тоже рассчитались по первое число… Нечего «бородатому комсомольцу» охаивать заведомо классическую пьесу Миши… «А превращенный в борова «нижний жилец» Николай Иванович – что же Маэстро говорил про эту фигуру? – мельком подумал Нуарб. – Очень что-то интересное и почти современное… Ах да, под этот персонаж Булгаков подложил реального деятеля – Николая Ивановича Бухарина…» И Нуарб продолжил чтение дневника: «Бухарчика, пламенного партийного Дон Жуана… Любимчика ВИЛ…» Безопасный, межу прочим, ход предусмотрительного писателя… Или же предусмотрительный ход безопасного писателя… Нет, это уже навет! Миша был придавлен, голодал, холодал, рыдал от любви, измены, много читал энциклопедических словарей… Говорят, даже писал письмо самому С-ну. Я не верю, но чем черт не шутит… Или Азазелло?» Дальше читать было неинтересно, и Нуарб снова перелистал блокнот. Взгляд остановился на ничего не говорящих значках, которыми была исписана четверть последней страницы. Это открытие не очень его взволновало и не заронило в его незагруженную мыслями голову никаких ассоциаций или загадок, которые ему захотелось бы разгадать. Текст-абракадабру он посчитал пустой прихотью Позументова-старшего и больше к нему не возвращался. Нуарб закрыл блокнот и вложил его обратно в жестянку. Не торопясь, сунул ее под брючный ремень, и с пакетом в руках зашагал прочь. Проходя мимо пруда, он, наконец, увидел бело-черную парочку лебедей, они выплыли из насыпного островка, мерно скользя по водной глади. Позади них оставался неглубокий быстро сливающийся след. Непонятно почему, но в сердце Нуарба затеплилась надежда… Он ощутил какую-то очень прочную внутреннюю связь с тем прошлым, к которому только что прикоснулся через рукопись в блокноте. Нуарб уже миновал аллею, обрамленную канадскими кленами, когда его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел человека в необычном одеянии: кофейного цвета смокинг, белоснежная манишка, бордовая с золотистыми крапинками бабочка… Даже перхоть, мелким снежком осыпавшаяся на плечи с гордо посаженной головы, увенчанной воистину львиной гривой, ничуть не умоляла торжественности первозданной новизны смокинга, аккуратно подстриженных седеющих усов и высокого, без единой морщины лба. Последним штрихом, подчеркивающим великолепную строгость стиля незнакомца, был элегантный, крокодиловой кожи кейс, который он держал в левой руке. Однако необычайность одеяния этого денди заключалась не в роскошной гармонии смокинга и прически, а в том, что резко контрастировало с роскошным обликом незнакомца и что сразу и резко бросалось в глаза – он был обут в обычные светлые кроссовки, какие продаются в любом не шибкого пошиба спортивном магазине. – Вы – Нуарб? – спросил незнакомец и положил на грудь руку, облаченную в кремового цвета лайку. – Впрочем, можете не отвечать… Давайте пройдем вон к той лавочке и немного побеседуем. Нуарб от такого неожиданного поворота несколько растерялся, однако опыт жизни подсказывал, что перед ним тот самый Господин Случай, который приходит очень нечасто, и поэтому проявлять к нему высокомерие – последняя глупость. Он последовал за незнакомцем, который подойдя к лавочке, находящейся на самой близкой к воде дорожке, опустился на нее, поставив рядом с собой кейс. И ветерок, дующий с пруда, подслушал следующий диалог. Вернее, часть его, поскольку начало разговора порывом тепляка было бесследно рассеяно. Впрочем, это не помешает читателю понять основное содержание беседы. – …Не стану скрывать, нам нужен такой исполнитель, который ни при каких обстоятельствах не подведет и, что еще хуже, не будет одновременно играть на двух скрипках, – размеренно говорил человек в смокинге. – Вы хотите сказать – не буду ли я сидеть на двух стульях?.. А, собственно, о какой сумме идет речь? – спросил Ну арб. – При удачном исходе, можете рассчитывать на 200 тысяч европейской валюты… – Извините, но это не те деньги, ради которых можно рисковать свободой, а то и жизнью… – Не горячитесь, молодой человек, за такие деньги можно рисковать и не дрожать за собственную жизнь. Все равно живым из нее никому не удастся выбраться… – Незнакомец вдруг отвлекся от разговора и стал озираться. Скрадывая голос, произнес: – Послушайте, любезный, а вы, случайно, не привели за собой хвост? Вон в той черной машине, которая у дебаркадера, кто-то берет нас в объектив… Как будто отблески оптики… Нуарб сплюнул и стал закуривать. – Если кто и привел хвост, то только не я… – Ладно, не психуйте… Вас должна вдохновить сама мысль избавить человечество от этой иконы зла, прикоснуться к ней руками, а потом рассказывать своим детям и внукам как вы спасали Вселенную. Не кокетничайте, берите кейс и… Вижу по глазам, что вам мое предложение пришлось кстати… Купите себе одежду, побрейтесь, сходите в Сандуны, а то, простите за откровенность, от вас пахнет… – От меня пахнет бараком и нарами, на которых я парился столько лет… – Не стоит сердиться, молодой человек, когда будете передавать полотно – а я надеюсь, что это произойдет быстро – накину вам еще пару штук… – Ага, не накиньте только на шею удавку… – Берите кейс, пока я не передумал… – А если… В жизни ведь всякое бывает, я могу внезапно умереть или попасть под трамвай, или, не дай Бог… – Берегите себя. Ну, а если все же Всевышний призовет вас безвременно, то утешением для нас станет официальное свидетельство о вашей смерти. Всё остальное в расчет не принимается. Теперь о связи… Вот, возьмите этот мобильник, в нем только один номер, по которому вы позвоните, когда выполните работу. Дадите нам знать. И, ради Бога, не пытайтесь связаться со мной. Впрочем, для вас я никто, господин Nemo… Если появится необходимость, я вас найду сам. Но на всякий непредвиденный случай запомните такую фразу: «Человек – побочный продукт любви». Тому, кто скажет вам эти слова, можете полностью довериться. – Я с такой формулировкой категорически не согласен… Человек – это… – Звучит гордо? – Да, если хотите… – И все же остановимся на том, что это побочный продукт любви… – Но нельзя ли поинтересоваться – кто заказчик? – Это особый случай, не поддающийся рациональному объяснению… – Намек на сверхъестественное? Не хотелось бы иметь дело с дьявольщиной, хотя я в эту ахинею не верил и не верю. – Это ваше личное дело, но при этом не забывайте, что только богам открыты… – М-да… Создается впечатление, что вы пытаетесь воздействовать на мою подкорку? Так сказать, зомбируете… Скажу честно, за все годы, которые я провел ТАМ, меня этим не проймешь. Но если разговор окончен, разрешите мне откланяться, тем более меня ждут дела… – Подождите, а деньги? – Нет, нет, деньги пока оставьте себе. Когда будет сделана работа, тогда и рассчитаетесь… – Понимаю, боитесь зависимости. Напрасно, это не те деньги, из-за которых можно волноваться. Берите и ни о чем плохом не думайте! – Нет, спасибо, такой уздечкой вы меня не взнуздаете. И, вообще, я не люблю, когда мной манипулируют… О результатах сообщу, следите за газетой «Вечерние новости». Когда в ее рекламном разделе появится объявление о продаже зорянок, знайте – полотно добыто, и вот тогда можете, прихватив сей кейс, назначать мне встречу. – Зорянки? Это слишком сложно и не типично для Москвы… В объявлении речь должна идти, допустим, о скворцах, синицах, в крайнем случае, о канарейках… Да, о четырех канарейках. – Таинственный незнакомец понизил голос до шепота, что крайне удивило Нуарба. – Но для подтверждения этого вы должны позвонить по тому, единственному, номеру, в мобильнике. Он предназначен только для одного звонка, вашего. Вам ответит мужской голос и скажет следующее: «К сожалению, министр ранее семи часов не освободится». – А что мне сказать? – Скажете: «Пардон, я, кажется, ошибся… Слово «пардон» будет для нас ключевым… Произнеся эту фразу, сразу же отключите трубку. Это будет ваш сигнал о выполненном задании. И с этой минуты, каждый день, в районе семи часов, здесь, на этой лавочке, вас будет ждать человек, которому вы и передадите холст, а он вам – этот кейс… А сейчас, пожалуйста, повторите пароль… Нуарб повторил и человек остался доволен. – Память у вас отменная, и это вселяет надежду на успех, – он снова начал озираться. – Что ж, будем прощаться? Нуарб, глядя на сверкающие пруды, тихо произнес: – Извините, я не хочу быть назойливым, но одна деталь меня все же смущает… – Что вы имеете в виду? Кажется, у нас вполне очевидное взаимопонимание? Или это не так? – Не совсем… Идя на такое дело, вы не можете не знать, что у Малевича было пять квадратов, три черных, один красный и один белый… на белом. И размеры разные, владельцы их тоже – с бору да с сосенки… Так какой квадрат желает лицезреть ваш заказчик? – А я-то уж было подумал, что вы полный профан в живописи… Вполне корректный вопрос, и я ценю это… Нужен тот квадрат, который не абсолютно беспросветный, как космическая ночь, а с характерным просвечивающимся сквозь ночь рисунком. Тот, который был представлен на выставке Малевича в 1915 году. Кажется, экспозиция называлась 0,10?.. – Это упрощает и одновременно усложняет мою задачу. Упрощает потому, что не надо искать другие квадраты, а усложняет, или делает ее почти невыполнимой по причине слишком уж надежных хранилищ Третьяковки… – А почему вы решили, что квадрат хранится именно там? – Я сам ничего не решал, об этом писали газеты… – Здесь Нуарб слукавил – узнал он об этом от Маэстро. – Но вы правы, нужна дополнительная проверка, газеты публикуют столько вранья и всяких нелепиц, что если им верить… Как бы то ни было, речь идет не о том четырехугольнике… прошу прощения – квадрате, который хранится у Пиотровского в Эрмитаже… Этот – второй или третий, состряпанный учениками Малевича. Копия первого, но не первый… Вам ведь нужен первичный, подлинный квадрат, не так ли? – Мой шеф спит и видит оригинал, помеченный 1913-м годом… Размеры… минуточку, сейчас достану очки и… Запомните или вам записать его параметры? – Такое не забывается… Его размер известен всему подлунному миру, – значительным тоном произнес Нуарб, – однако, говорите, ибо повторение – мать учения… – 53 на 53 сантиметра… Чистой воды квадрат и, умоляю вас, не обзывайте его прямоугольником или четырехугольником, заказчик от этого приходит в ярость… – Тогда пожелайте мне успеха… – Действуйте и… не промахнитесь… * * * И надо же было случиться, что в то время, когда Незнакомец, наблюдал за неспешно удалявшимся Нуарбом, в Третьяковской галерее, вернее, в ее филиале на Крымском валу, произошло крохотное и потому никем не замеченное событие, повлекшее впоследствии гигантские изменения в противостоянии Минуса с Плюсом. Одна из картин, покоящихся на металлических стеллажах, непроизвольно сдвинулась с места, беззвучно сместилась к краю полки и опасно зависла, грозя потерять равновесие. Недоставало лишь какого-то ничтожнейшего толчка, неуловимой вибрации, чтобы полотно на одну миллионную миллиметра приблизилась еще ближе к пропасти… И толчок, никакими приборами не зафиксированный, произошел. Это случилось в тот момент, когда Нуарб, почувствовав вдруг какой-то свербёж в носу, громко чихнул. Именно в этот миг картина спикировала со стеллажа вниз и, каким-то чудом минуя стройные ряды других полотен, проскользнула между ними и вновь заняла вертикальное положение, но уже в ряду Второстепенных. Теперь по левую сторону от нее мирно дремали импрессионисты, а справа – незримо бесновался бестолковый сюрреализм. Позже скажут, что «Черный квадрат», словно провалился сквозь землю. По каким-то непонятным причинам его потом не смогут обнаружить, считая пропажу похищением, о чем, на всякий случай, никто не поспешит заявить в правоохранительные органы. А прочихавшийся и ничего не подозревавший Нуарб миновал памятник великому баснописцу и вышел к пруду, на зеркальной глади которого застыли два лебедя – аспидно черный и белоснежный. Черное на белом… нет, пожалуй, белое на черном… Он зачерпнул горсть воды, окропил ею лицо, и, подняв голову, узрел великолепие голубого неба, ощутив в тот же миг непередаваемый восторг бытия. Однако, какое-то необъяснимое искушение заставило его наклониться и взглянуть на колышущееся в зеркале пруда отражение. И то, что он там увидел, повергло его в изумление: на него смотрела улыбающаяся молодая женщина (а кто же еще мог проявиться в тихих водах Патриарших прудов?) и как будто что-то говорила. Нуарбу показалось, что он расслышал ее слова: «Жизнь – это искусство извлекать значительные выгоды из незначительных обстоятельств». И тут он понял, какого свалял дурака, когда отказался от денег. Спеша и спотыкаясь, он поднялся на берег и бегом устремился в аллею, где остался человек с кейсом. Но когда он приблизился к оранжевой скамейке, увидел на ней лишь шевелящиеся комочки тополиного пуха и – о, чудо! – пришпиленную к спинке купюру достоинством в пятьдесят евро. «Экая мудрая скотина, – выругался Нуарб и осторожно снял купюру. – Этот тип знал, что я вернусь… Знание – сила… знание человеческих инстинктов – двойная сила». Но отражение в воде?.. Впрочем, что только не причудится человеку с похмелья… Он вытащил из кармана выданный ему мобильник и высветил номер. Запомнить его не составляло особого труда: 53 – год смерти Сталина, 17 – год Великой Октябрьской, 91 – незабвенный путч и еще совсем простая цифра 5 – пятиконечная звезда… Закрыв глаза, он в уме еще раз зафиксировал в памяти нужное сочетание цифр и, широко размахнувшись, бросил трубку в тихую гладь пруда. Она негромко булькнула и плавно пошла ко дну, а с ней и улики, которых Нуарб всегда старался избегать… В кафе, куда он зашел подкрепиться, пахло так вкусно и так было чуждо непривычно, что ему вдруг захотелось вернуться туда, где остались провонявшие казенщиной бараки и неусыпно бдящие черные силуэты вышек… Однако, после кофе с приличным гамбургером пасмурные мысли отошли на второй план, и он понял, как должен поступить. Расплатившись, вышел на солнечную сторону улицы, где было так отрадно светло, где каждый пешеход жил своей ненавязчивой жизнью и где зазывно бурлил рекламный вал предпочтений. На уличной растяжке прочитал: «Открытие выставки художников группы «Бубновый валет» состоится 13 августа, в Манеже»… «Бубновый валет, бубновый валет… – начал вспоминать Нуарб. – Что-то знакомое… и об этом, кажется, мне рассказывал Маэстро…» Глава шестая В редакцию Виктор Штольнев приехал почти в одно и то же время с редактором Финкильштейном. Обменялись рукопожатием и несколькими репликами, и Штольнев принялся за вычитку своего материала, уже сверстанного для следующего номера. Но пока он летел в Москву, главы «большой восьмерки» в последний момент приняли внеплановую резолюцию, касающуюся положения на Ближнем Востоке, где на территории Ливана уже шла настоящая война между Израилем и боевиками из Хезбаллы. Вычитав и внеся в материал незначительные поправки, Штольнев зашел к редактору, в кабинете которого и состоялся разговор по горячей теме: – Ты думаешь, жизнь двух солдат стоит настоящей войны? – спросил Штольнев. – Может, в этой связи нам следует дать какой-нибудь комментарий? – События развиваются настолько стремительно, что любой комментарий завтра устареет. А мы ведь не газета… – И вдруг Финкильштейн сменил тему разговора: – Ты лучше скажи, когда, наконец, соберешься в командировку? – Я не думаю, что это надо делать сломя голову. Да и самолеты падают чуть ли не каждый день… – Ты имеешь в виду катастрофу А-310 в Иркутске? – Не только… и в Крыму разбился борт с начальством из ВМФ, сочинский рейс накрыла морская волна… Очередная обойма авиакатастроф… – Не беспокойся, на одной и той же посадочной полосе вряд ли смогут произойти два ЧП подряд. Ты ведь должен лететь до Иркутска? – А другого пути в долину реки Ивановки, как мне кажется, нет. – Обязательно прочти мой материал об этом нейтринном телескопе, я его уже перебросил на твой компьютер. Всё не так просто, как может показаться на первый взгляд… – Финкильштейн поднялся и подошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на подернутую голубоватой дымкой Москву. Не оборачиваясь, снова заговорил: – Подумай, в самое трудное для России время… в 1992 году, правительство принимает решение финансировать этот безумно дорогостоящий проект, как будто более важных дел не было. Это в то время, когда Валовой Продукт уже летел под откос, страна захлебывалась в политических катаклизмах, государственный долг все больше и больше зашкаливал! И вдруг выделяются колоссальные средства на строительство какого-то телескопа… Построили, причем – в рекордные сроки. Всё делалось в строжайшей тайне, ведь до 1998 года никто о нем и слыхом не слыхивал… К чему была такая спешка? И такая секретность? – Да, это интересно… И ещё интереснее, если при этом учесть незапланированные консультации «восьмерки» с учеными. Но Чагин – хитрован, не раскалывается… – И не расколется. – Зачем тогда приглашал на Байкал? – Как интеллигентный человек, он должен был так поступить… И, возможно, надеялся, что Байкал далеко, просто так туда не поедешь, мало ли что… – А и в самом деле, зачем туда ехать, тратить деньги и время? Я лучше в свою любимую Японию смотаюсь, там хоть вода теплая… – Не спеши с выводами. Почитай материал, прикинь, ты же опытный журналист и сможешь отличить фуфло от стоящей информации… Так что оформляй командировку и дуй. Попытайся наладить отношения с другими сотрудниками лаборатории, наконец, влюби в себя какую-нибудь лаборанточку… Сам знаешь, как добывать информацию, а то, что за этим кроется что-то чрезвычайное, я не сомневаюсь. В крайнем случае, при абсолютном нуле информации, возьмешь интервью у бортпроводницы, которая спасла жизнь двум десяткам пассажиров. – Да о ней растрезвонили все, кто мог и в России, и за… – Это неважно, когда все о ней подзабудут, мы дадим твой очерк. Она молодая, красивая, а о таких людях писать всегда интересно… Но решать тебе… Уже находясь в аэропорту, Штольнев позвонил в офис Чагина. Женский голос ответил, что Нестор Петрович отбыл в Академию наук и возвратиться не раньше трех часов. В Иркутск Штольнев вылетел из Шереметьева на самолете авиакомпании «Сибирь», на борту такого же А-310, один из которых неделю назад не вписался в посадочную полосу Иркутского аэропорта и сгорел почти со всеми пассажирами. Полет начался довольно успешно: и вовремя вылетели, и набор высоты прошел спокойно, и Урал с его непогодой уже остался позади, но после Новосибирска начались странности. Бортпроводница, до этого момента безукоризненно собранная и улыбчивая, вдруг стала часто бегать в кабину пилотов, и Штольнев в какой-то момент отметил, что ее ухоженное лицо стало меняться. По ее тревожному взгляду, вдруг побледневшим щекам стало заметно, что девушка чем-то взволнована. Затем он увидел, как она переговаривается с другой стюардессой и что-то той втолковывает, тревожно поглядывая в сторону салона. И вот наступил момент, которого Штольнев боялся, хотя каким-то необъяснимым образом чувствовал, что все к этому придет. Прозвучала команда пристегнуть ремни безопасности и сохранять спокойствие. Это произошло где-то над Минусинском. Штольнев пристегнулся и мысленно стал прощаться со всеми, кто ему дорог… Он смотрел в иллюминатор, но там кроме мрачной глубины облаков ничего не было видно. Слух его обострился до такой степени, что он расслышал, как где-то в передних рядах женский голос утешал кого-то, скорее всего ребенка: «Котик, не бойся, поцелуй крестик и боженька нам поможет…» Потом раздался детский плач, какой-то мужчина попросил таблетку валидола, бортпроводница снова скрылась в кабине самолета, а когда вышла, все отметили ее мертвенную бледность. Однако выучка девушку не выдала: спокойным, размеренным, без малейшей накладки голосом она произнесла: «Уважаемые пассажиры, по техническим причинам посадка самолета задерживается. Прошу вас сохранять спокойствие и оставаться на местах с пристегнутыми ремнями. Быть может, кто-то желает минеральную воду?» Чей-то не очень трезвый голос ответствовал ей: «Тащи лучше, дочка, сюда водяру, и как можно больше…» Этот зычный голос неожиданно разрядил несносную, словно притаившуюся, тишину, грозящую панической бурей. Самолет начал делать круги, и Штольнев понял: лайнер сжигает топливо, а это значит, что намечается аварийная посадка. Он вдруг вспомнил слова редактора о невозможности сразу двух ЧП на одной и той же посадочной полосе, и начал считать круги, ориентируясь по двум дымящимся внизу заводским трубам и по синей ленте Ангары. Один виток… второй… третий… Монотонное, не сулящее ничего определенного кружение. Но что примечательно – по мере того как самолет выжигал топливо, кружась, над Иркутском, лица у проводниц светлели, они всё увереннее откликались на просьбы людей и уже вовсю улыбались. И это были не вымученные улыбки. А та стюардесса, которая объявила о задержке посадки, в закутке возле пилотской кабины уже подкрашивала губы у небольшого зеркальца. «Значит, она готовится к встрече, значит будем жить…» – подумал Штольнев, ощутив прилив надежды. И когда завершился семнадцатый круг, самолет выровнял курс и пошел на посадку. Штольнев отвернулся от иллюминатора, зажал руки между колен, подался вперед и, закрыв глаза, молча начал читать «Отче наш». Затем перешел на счет – самое эффективное средство в критические минуты. Так бывало и в Чечне, так было и в Сараево, когда кругом свистели пули и рвались снаряды. Когда подошел к третьей сотне, самолет встряхнуло, и вместе с этим толчком по салону пронесся общий вздох облегчения. Шасси уверенно коснулись бетонки… пробежка… торможение… и… Он встал в очередь на выход, но уже у самого трапа вдруг раздумал выходить и прошел в пилотскую кабину. На всякий случай достал из кармана журналистское удостоверение. В кабине было тихо. Один из пилотов жадно пил воду прямо из литровой бутылки, другой поливал минералкой лицо, голову – и в этом действе был что-то такое, от чего и Штольнев почувствовал влагу под веками. Расспрашивать летчиков он посчитал крайне неудобным. Едва сдерживая дрожь, пошел на выход. Какая разница, что и почему случилось, важно, что благополучно приземлились и, возможно, все обязаны жизнью этому лысоватому в белой сорочке с галстуком мужику, который охлаждал себя обычной минералкой… Позже он прочтет в газетах, что авария по существу была неотвратимой, что только благодаря высокому профессионализму… И так далее… Выйдя на бетонку, он поразился обилию пожарных и машин «скорой помощи». Слышались причитания и слезы радости, кто-то выкрикнул «Всем чертям назло мы долетели!» «Да, кто-то, видимо, очень хотел, чтобы я сюда не добрался, но потом передумал… А с какой целью?» Штольнев достал сотовый и набрал московский номер Чагина. Ученый оказался на месте. Сообщил что завтра вылетает в Иркутск, пообещал созвониться с лабораторией в долине Ивановки и распорядиться о встрече журналиста. Это была приятная новость, ибо ничто так не нервирует командированных людей, как перспектива какого-нибудь бытового неустройства… Штольнев прошел в аэровокзал, ему нужна была городская справка, чтобы узнать, как добираться до устья речки Ивановки. Оказывается, конец не близкий: 106 километров. Автобус должен был подойти через четыре часа. Журналист зашел в кафе, в нем было прохладно, вкусно пахло. В меню значился холодник с оливками. Но когда официантка принесла заказ, Штольневу вдруг стало дурно: видимо, дал о себе знать перенесенный в полете стресс. Он еле успел добежать до туалета, где его больно вырвало желчью. Сам виноват, не надо было курить натощак… Умылся холодной водой и все еще ощущая слабость в ногах вернулся за столик. Есть холодник не стал, выпил стопку водки, зажевав ее соленым ломтиком омуля. Затем он дошел до автостанции, нашел местечко попрохладнее и поуютнее и принялся читать снятый с компьютера материал своего шефа о Байкальском подводном телескопе. Начал с преамбулы: «В зимнюю экспедицию 1992 года в расчетной точке озера Байкал, на глубине 1370 метров, на расстоянии около четырех километров от берега, был установлен несущий каркас телескопа, подведены донные кабельные линии, связывающие его с береговым компьютерным центром управления и обработки данных. В апреле 1993 года была введена в эксплуатацию первая, а в 1996 году – вторая очередь установки. С этого момента Байкальский нейтринный телескоп наряду со сверхчувствительными детекторами MACRO (Италия) и SUPERKAMIOKANDE (Япония) вошел в число трех крупнейших в мире установок для исследования нейтрино высоких энергий. На нем зарегистрировано свыше трехсот миллионов мюонов космических лучей и выделены первые события от нейтрино высоких энергий. Поиск новых элементарных частиц и редких процессов ведется на недоступном ранее уровне чувствительности. В ходе зимней экспедиции 1998 года монтаж глубоководного детектора был окончательно завершен. Наступило время полномасштабных экспериментов. Созданию байкальского подводного нейтринного телескопа предшествовала длительная работа по изучению природных свойств Байкала, создание глубоководной аппаратуры и эксплуатация стационарных установок. Результаты исследований показали, что озеро Байкал – одно из наиболее предпочтительных мест на Земле для создания глубоководных детекторов черенковского излучения элементарных частиц. А разработанный интернациональным коллективом исследователей глубоководный стационарный детектор элементарных частиц – Байкальский нейтринный телескоп – оказался уникальным во многих отношениях. Особенности его работы, установки и эксплуатации то и дело требовали от специалистов неординарных научных и конструкторских решений, и они находили их». Бросилась в глаза дата написания корреспонденции – март 1998 года. Он вспомнил слова Финкильштейна: БПНТ – супердорогостоящий, суперсекретный… Не сам телескоп секретный, а результаты его исследований. И он не один, в мире такие же телескопы есть в других местах, значит, речь идет о глобальной проблеме. А в чем она? Конечно, Чагин знает, но насколько он самостоятелен, чтобы предавать гласности то, чем он занимается и ради чего создано это нейтринное чудо? Разбитый «Икарус» тащился долго, и температура в нем была такая, при которой вода уже начинает активно испаряться. Во всяком случае, в радиаторе она уже закипала… Но зато какие по сторонам пейзажи! Куда там Крыму, с его морской синевой и долговязыми кипарисами! Вместо этих черноморских прелестей здесь буйствовало роскошество сосен, пихт, вцепившихся в скалы, песчаных проплешин, на которых грелись под солнцем ужи и ящерицы. Штольнев увидел играющих в ветвях сосны белок с необыкновенно пушистыми хвостами. Потом взгляд уловил на далеком скалистом выступе силуэт неведомого зверя, смотрящего куда-то в нескончаемую таежную синь… Глаза и душа журналиста отдыхали. Ни зверская тряска, ни жарища с духотой не испортили его настроения, и когда первые впечатления стали притупляться, он достал из баула видеокамеру и принялся снимать наиболее впечатлившие его картинки за окном автобуса… В долину Ивановки прибыли, когда день склонялся к вечеру, и долговязые синие тени заполнили собой еще ярко освещенные скалы и поросшие густыми травами поляны. Автобус остановился возле небольшого двухэтажного домика, над входом в который висела простенькая дощечка с надписью «Гостиница Вега». Штольнева приняла моложавая брюнетка, и сказала, что для него уже приготовлена комната наверху, с видом на Байкал. Абсолютная любезность и предупредительность. Комнатка оказалась небольшой, но очень светлой и чистой. На столе – синяя ваза с полевыми ромашками. Кровать – на манер старой деревенской: высокая, под льняным, с узорчатым подзором, покрывалом и с пирамидой из трех подушек разной величины. У кровати – новые шлепанцы, на крючке вышитое полотенце, а на окнах белоснежные шелковые, тоже с кружевной окантовкой, занавески. Когда он подошел к окну, возглас восхищения застрял у него в горле. Позже в разговоре с женой по телефону он скажет: «Мы с тобой были на Ривьере… Красиво, да? Очень! Мы были в Шотландии, согласись, красота неописуемая… Впрочем, как и на Канарах или в Черногории, но здесь… У меня просто нет слов… Перед Байкалом все красоты мира меркнут. Поверь, все остальное – замусоленные рекламные картинки, а здесь – невероятное ощущение космической красоты и величавости.» Он глядел на гигантскую водную равнину, прихотливо извивающуюся линию берега, и неизъяснимая тоска сжимала его сердце. Было такое ощущение, словно он один остался на всей Земле. А в это время, внизу, со стороны, жилых вагончиков-балков подъехала инвалидная коляска, в которой сидела светловолосая девушка. Взяв с колен книжку, но так и не открыв ее, незнакомка долго смотрела на озеро… Глава седьмая Клад, который добыл на Большой Садовой, Нуарб спрятал в дымоход старой печки, ставшей безработной после того, как ее основное назначение перешло к газовому отоплению. Предварительно он извлек из жестянки ювелирные изделия и два царских червонца. Затем, как бы между прочим, поинтересовался у Марии, где находится Третьяковская галерея и нельзя ли будет туда сходить. Этот разговор был для женщины приятнее приятного – раз человек потянулся к культуре, значит, не все потеряно. И она с энтузиазмом рассказала ему, где эта Третьяковка находится, каким транспортом до нее добираться, и что она, будучи еще школьницей, раз десять туда ходила и хорошо, что он напомнил, нужно еще раз обязательно там побывать. На следующий день, когда Мария ушла на работу, Ну арб, прихватив с собой кольцо, сережки и золотую монету, отправился в Лаврушинский переулок. Оказавшись перед отреставрированным зданием Третьяковки, он был поражен его красотой, а, войдя в него, ощутил ни с чем не сравнимую атмосферу комфортности. Он полез в карман и наскреб несколько рублей, которых, однако, хватило, чтобы попасть на выставку. Уже в первом зале его охватил неописуемый восторг. Потом были картины Куинджи «Березовая роща», «Украинская ночь». Стоя перед ними, Нуарб вспоминал, как рассказывал Маэстро про «Лунную ночь на Днепре» этого замечательного художника… Потом были залы Шишкина, Левитана, Брюллова, в которых, впрочем, он долго не задерживался. Задержался лишь у картины Верещагина, на которой была изображена пирамида, сложенная из человеческих черепов… «Апофеоз войны» – прочитал он и удивился столь точному названию. Насытив взор и сердце неожиданно прекрасными впечатлениями, и немного разочарованный отсутствием на стенах «Черного квадрата», Нуарб сошел вниз и постучал в дверь администратора. В комнате были три женщины и у той, которая сидела за большим столом, он поинтересовался – нельзя ли поговорить с Зинаидой Васильевной Угрюмовой? Женщины перекинулись взглядами, и та, которая за большим столом, самая старшая, оказалась бдительной особой и стала расспрашивать Нуарба – кем он доводится Угрюмовой, зачем она ему понадобилась и т. д. Он, разумеется, не знал, что женщина вела себя в строгом соответствии с музейными правилами внутреннего распорядка: всех посторонних, случайных и подозрительных лиц брать на заметку и никому ничего о галерее без нужды не рассказывать. Все же речь идет о баснословных ценностях, на которые зарятся все, кому не лень. Но Нуарб, нагнав на лицо побольше печали, сказал, что не доводится Зинаиде Васильевне никем, а просто выполняет просьбу ее брата, умершего в Красноярске и перед кончиной просившего передать сестре небольшую посылку. И все сразу встало на свои места, ибо кого не может тронуть столь трогательная история, в которой решающим словом была воля умирающего человека. Такова психология людей, даже если они до безобразия подозрительны и нудны. К сожалению, сказали ему, Зиночка уже здесь не работает, пришли бы, на недельку раньше… А живет? вот, пожалуйста, вам адресок… Когда он уже собрался уходить, с языка непроизвольно сорвался вопрос: – А почему в вашей экспозиции нет «Черного квадрата» Малевича? Женщины снова нервно переглянулись, и если бы Нуарб был более внимательным, заметил бы в их взглядах смущение и искорки вины… Он же не знал, что в Третьяковке уже который день стоит тихий переполох: со стеллажа исчезла картина, которую в следующем месяце нужно везти в Лувр, по программе обмена культурными ценностями. Все охали и ахали, ломали голову и гадали, куда из надежно защищенного хранилища мог подеваться этот пресловутый «Черный квадрат»? Хотели обратиться в органы, но директор и начальник службы безопасности категорически такой вариант отвергли: будем искать сами – не могла же картина испариться сквозь бронированные стены хранилища… – Эта картина находится в запасниках, в галерее современного искусства, что на Крымском валу… Мы ведь не можем одновременно экспонировать, весь фонд… Не хватает площадей… – и женщины опять переглянулись и облегченно вздохнули, когда любопытный посетитель скрылся за дверью. Одна из трех служащих предположила: – А вдруг этот тип из департамента культуры? Что-ни будь пронюхали… Ох, как рискует Сергей Павлович, скрывая этот инцидент… Между тем, Сергей Павлович Суздальцев – директор галереи, соблюдая строгую конфиденциальность, уже привлек к работе одного частного детектива, чтобы тот за энную сумму провел негласное внутреннее расследование. Чтобы дело не откладывать в долгий ящик и помня, что где-то его ждет кейс с крупной суммой, Нуарб поспешил к Угрюмовой по адресу, полученному в Третьяковке. Переулок Сивцев Вражек… Что-то это название ему напомнило, но что? Ага, дошло! на этой улице когда-то жил Булгаков, о чем ему тоже рассказывал Маэстро. Именно с этой улицы писатель перебрался в дом на Большой Садовой, который затем станет местом проведения Большого бала у Сатаны. «Экая чепуха, – подумал Нуарб, – такие истории сейчас можно увидеть по любому телеканалу. Даже похлеще, более закрученные, без этих пресно-смешливых и довольно неубедительных похождений Коровьевых, Азазелло в компании с каким-то идиотским котом Бегемотом». Однако, чтобы добраться до улицы Сивцев Вражек, ему пришлось сменить несколько видов транспорта, и он боялся, что наличных финансов ему для поездки не хватит. Но, в конце концов, все проблемы разрешаются. Быстро нашел дом, возле которого орудовал метлой дворник с буденновскими усами, указавший этаж и квартиру, где проживала Угрюмова. Это была самая затрапезная коммуналка. Дверь открыла седенькая пожилая женщина, в простенькой кофточке поверх синего изрядно поношенного домашнего халатика. Глаза живые, улыбчивые. «А какими еще они должны быть у человека, отдавшего Миру Прекрасного сорок лет своей жизни?» – подумал Нуарб. Он тоже во всю улыбался, стараясь предстать воплощением вежливости. Его провели через большую кухню, где стояли три газовые плиты и три стола, и ввели в комнатушку метров в десять-двенадцать. Обычное место пребывания человека, у которого нет ничего за душой кроме самой души. Нуарб вынул из кармана сверточек и, развернув его на столе, выложил сережки и кольцо. – Это вам от Казимира Карловича… Позументова… Женщина схватилась за сердце и тихо заплакала, но вдруг спохватилась: – Простите, это сейчас пройдет… Потом она принесла из кухни чайник, и за неспешным, хоть и несколько напряженным, чаепитием, он поведал ей все то, что ему наказал исполнить Маэстро. – Умирая, он просил передать вам это, – кивок на золотые изделия, – и сказать, что помнил вас всю жизнь… На лице хозяйки снова появились слезы, но теперь уже элегически потеплевшие. – Это кольцо и серьги принадлежат его маме Зое Кориандровне, – Угрюмова приложила к глазам платочек. – А где похоронен Казимир Карлович? – спросила она. Но гостю на этот вопрос ответить было нечем, и он лишь пожал плечами. Эта тема потеряла для него интерес. Теперь он думал, как бы половчее завести разговор о том, ради чего он тут, собственно, изощряется в сантиментах. И вдруг будто какое-то мистическое предопределение вступило в игру, ибо как еще можно было расценить следующие слова Угрюмовой: – Казимир Карлович прекрасно знал живопись и ненавидел халтуру… О, сколько нервов он потерял в борьбе с защитниками и проповедниками «Черного квадрата»! Несколько раз он пытался содрать его на выставках со стены, за что его сначала отправляли в психушку, а затем – в тюрьму… Потом неоднократно привлекали и за частное коллекционирование произведений искусства, тогда ведь это не поощрялось… А ведь чистейшей души был человек!.. «Черный квадрат» – лишь предлог… Я ведь тоже из-за этого идиотского «Квадрата» пострадала… Ну что еще нужно, чтобы продолжить разговор в намеченном русле? Нуарбу не надо было изображать заинтересованность, что, естественно, не осталось незамеченным хозяйкой этого убогого уголка. – Однажды, когда меняли картины, я повесила «Квадрат» верх ногами, – продолжала свой рассказ Угрюмова. – По крайней мере, так мне сказал директор и влепил выговор… А где, скажите, у этой мазни ноги, а где голова? Да ее, как ни крути, как ни вешай, все равно нет – ни грана искусства, ни смысла. Это – чудовище в раме, и с ним так носятся, словно это какой-то Рубенс или Веласкес… А уволилась я после того, как меня чуть ли не обвинили в краже этой мазни: недавно «Квадрат» исчез со стеллажа. Словно сквозь землю провалился… – Женщина приложила руку к сердцу, видимо, сбилось дыхание. – Я клялась всеми святыми, что ничего не знаю, но меня допрашивал какой-то частный сыщик… он даже сюда приходил… искал, вынюхивал, махал перед моим носом пистолетом… как будто я могла украсть это… простите за выражение, черное дерьмо… – И женщина снова, склонив голову, заплакала… А у Нуарба на языке уже зудел вопрос: «Вы имеете в виду первый «Квадрат», который был написан в 1913 году?» Но сказать не успел, Угрюмова взяла с этажерки старомодный ридикюль и вынула из него фотографию: – Смотрите внимательно, молодой человек, вам наверняка знакомо это лицо… Нуарб вгляделся в долговязую, тощую фигуру в котелке, в пальто с большим шалевым воротником. Лицо на фотографии, действительно, кого-то напоминало, но сразу не вспоминалось… Да, глаза… большие, как бы немного удивленные… Черт побери, конечно же, он знает эти глаза! Молодой Маэстро! Никаких сомнений не может быть! – Кажись, Казимир Карлович?.. Интересно, какой год? – Уже после войны, если не ошибаюсь, 1946-й. После демобилизации… он служил в дивизионной газете иллюстратором… А я была корректором, там и познакомились… – и снова влага наполнила глаза женщины. На другой фотографии Нуарб увидел троих взрослых и мальчика, сидящего на коленях у женщины. Мужчины в строгих костюмах, при бабочках, женщина с коротко подстриженными волосами – в платье в полоску… Очень красивая. У нее на коленях, широко раскрыв глаза, устроился мальчуган в матросской форме, лет… Трудно сказать… Может, полутора, может, двух… Палец Угрюмовой легонько прошелся по лицам, застывшим на пожелтевшей фотографии. Уже более твердо она прокомментировала: – На этой фотографии Казимир Малевич, Карл Вольфрамович Позументов и Зоя, его жена… – Не много ли Казимиров на одном небольшом снимке? Или тогда это было модное имя? Женщина закрыла альбом. По ее лицу было видно, что ее беспокоят сомнения – стоит ли этот визитер того, чтобы открыть ему семейную тайну? Всё же решилась – как никак человек пришел не с пустыми руками и вроде не нахал… – Понимаете, жизнь порой выкидывает такие коленца… Художник Малевич дружил с Карлом Позументовым… Даже не столько с ним, сколько с его женой Зоей… Она позировала Малевичу, гуляла с ним в парке, когда туда приезжал духовой оркестр, и злые языки говорили, что она изменяет мужу… И тот ревновал… так ревновал… Однажды, когда Зоя сидела в кресле с веткой махровой сирени, а Казик Малевич делал с нее набросок, подошел Карл и, ни слова не говоря, взял тюбик с сажевой краской и почти весь выдавил на этюд. Они тогда даже подрались… Зоя клялась, что ничего такого между ней и Малевичем нет, однако, когда родился ребенок по настоянию Зои его назвали Казимиром… Карл даже хотел с ней развестись, но потом его вместе с Зоей забрали, как многих, и, они не вернулись… Поэт М. говорил, что Карла взяли по доносу Казимира, хотя в это с трудом верится… Но что, молодой человек, любопытно: в силу каких-то обстоятельств, когда Казимир Позументов подрос, он проявил склонность к живописи, стал неплохим художником, но главное, стал выдающимся коллекционером… За что и пострадал… Нуарб слушал женщину и вспоминал барачные беседы с Позументовым, дневник Позументова-старшего – и многое для него начало вырисовываться в совершенно ином свете. И не в лучезарно-розовом, а в притаённом мышино-сером. Да, все это весьма интересно, но вопрос вопросов – какие «Квадраты» Малевича хранятся в Третьяковке, и есть ли среди них тот, заветный, который был выставлен на петроградской выставке футуристов «0.10» в 1915 году? И за который можно получить кейс, полный европейских денег? – Но все же почему картины Малевича, и в частности «Черный квадрат», так высоко ценятся на Западе? Он действительно гениальный художник? – спросил Нуарб и удивился собственному тону. Угрюмова едва не обомлела, ее щеки покрыла опасная бледность, губы сжались в тонкие жгутики и пальцы начали мелко дрожать. Но, собравшись с духом, она попыталась ответить: – Понимаете, молодой человек, вкусы западной публики… нет, я не так сказала… не публики, а пройдох от искусства… настолько извращены, что они могут кучу навоза представить шедевром и продать её за миллион долларов… Таково, увы, наше время – всё шиворот-навыворот… Что касается самого Малевича… Я бы его убила… «Полночь искусства пробила, Супрематизм сжимает всю живопись в черный квадрат на белом холсте». Это его слова… Он возомнил себя гением, и даже утверждал, что его «Черный квадрат» – это символ победы над Солнцем. Дескать, последняя точка в бытии. Он намеревался присвоить полномочия Бога, а это истинным Богом не прощается… Вы заметили – в последние годы Солнце стало светить ярче, жара стоит такая, что люди от нее мрут, словно мухи? В одной Франции за лето погибло тридцать тысяч человек… Такого никогда не было… Вот, говорят, парниковый эффект… Ерунда! Это Эффект Малевича, который своим бесовским «квадратом» затмил Вселенную! – Угрюмова хрустнула пальцами. Нуарб уже не смотрел на женщину. У него появилось ощущение, что он в палате для умалишенных. Но и уходить без необходимой информации было бы глупо. И он, напялив на лицо выражение крайней заинтересованности, продолжал слушать… А Угрюмова говорила: – Так Творец пожелал: любое слово человека, сказанное в определенный момент, может превратиться в действие. Поэтому пока существует в мире этот «Квадрат», Солнце будет продолжать разрушаться, вернее, – истощаться. Как это будет происходить, адресуйте этот вопрос физикам, я же, как человек верующий, знаю – грядет страшная беда… – Так чего же проще – взять и сжечь эту… – Нуарб хотел употребить ненормативное прилагательное, но воздержался, – …этот дурацкий «Квадрат»… И почему вы сами этого не сделали? – Хотела, уже нашла художника, который исполнил бы копию, чтобы его подменить. Но, когда решилась, «Квадрат» вдруг пропал, словно растворился… – Женщина отвела взгляд, словно смутившись. – Его явно кто-то бережет. Понимаете? А зачем? Зачем хранить в лучшем музее страны вещь, которая несет гибель всему? Значит, что бы вы, атеисты, ни говорили, а в мире существует какой-то Противобог… Или Сатана, Черт, Нехристь – не знаю кто еще, но такая сущность, которой все под силу… – Вы думаете и Малевич из их числа? Угрюмова задумалась. Цвет ее лица приходил в норму. – Не думаю… Казимир Позументов не причислял Малевича к нечистой силе… Разве что отражатель… и то не он сам, а его творение, о котором мы сейчас ведем речь… Или как передающая антенна… Извините, молодой человек, я не так современна, чтобы разбираться в технических тонкостях… Впрочем, такой же отражатель и Михаил Афанасьевич Булгаков. Ведь это ему мы обязаны появлением в Москве Сатаны! И Нуарб, чтобы, наконец, получить то, за чем сюда шел, напрямую спросил: – А где хранится… вернее, хранился до пропажи тот «Черный квадрат»? В здании в Лаврушенском переулке или же на Крымском Валу? В глазах Угрюмовой появился свет надежды, они воссияли улыбкой. – Я сразу поняла, что вы неспроста пришли ко мне, раз задаете такие вопросы… Я вам все расскажу: где он хранился, в каком боксе, на каком стеллаже, только, пожалуйста, найдите его и… Попадись он мне на глаза, я бы его умыкнула и… – на лице женщины мелькнуло что-то похожее на злорадство. Нуарб вытащил из кармана золотой червонец и положил на стол, возле руки Угрюмовой. – Это вам на проживание… И лучше бы он этого не делал, ибо лицо женщины сморщилось, плечи вздрогнули, и она разразилась плачем. – Какой чудовищно продажный мир, – запричитала она, – может, и в самом деле он не достоин существования… Мне платят за то, что я хотела как лучше… Я знаю, что это за деньги… Их когда-то у Казимира Позументова было много, но они не принесли нам счастья… Мы расстались… – Она черенком чайной ложки отодвинула червонец. – Заберите эту заразу и не думайте, что все инфицированы золотой лихорадкой… Нуарб взял монету, зажал ее в кулаке и поднялся с места. – Извините за беспокойство, у меня и в мыслях не было вас обидеть… – и пошел к двери. Угрюмова, торопясь, произнесла: – Молодой человек, вам может помочь Владимир Антонович Портупеев… Он работает электриком в Галерее современного искусства на Крымском Валу и раз в месяц, в целях профилактики электрической системы, имеет доступ во все боксы хранилища… Вот так зигзаг удачи! Ждал, когда ему назовут адрес. Но дали только номер телефона, который он запомнил и повторял всю дорогу, пока шел на автобусную остановку. Она была в конце Сивцева Вражка, как раз на углу Староконюшенного переулка… Глава восьмая Температура воздуха в прибрежной зоне Байкала била все рекорды. Плюс 41,3 градуса по Цельсию! Правда, в 1933 году она на одну десятую градуса была выше, и тогда это объясняли чрезмерной активностью Солнца. Однако, несмотря на зной, вода в озере была достаточно холодной, и Штольнев, поплавав минут десять, почувствовал, как начинают неметь пальцы и икры ног, и повернул к берегу. Выйдя из воды, он прошел к скальному выступу, взобрался на него, намереваясь позагорать. Однако камень был настолько раскален, что очень скоро выносить его жар стало нестерпимо. Он спустился и спрятался в тени кустарника. Здесь дышалось легко, воздух был сухой, чистый. Сквозь ветви жимолости ему хорошо была видна гостиница, пихта, росшая за нею. Вдруг он увидел коляску, в которой сидела все та же молодая женщина с книжкой в руках. Она подъехала к самому краю озера, и не успел Штольнев подумать об опасной ее близости к обрыву, как коляска наклонилась и стала сползать в сторону воды. Не раздумывая, он поспешил на помощь, однако не успел – коляска перевернулась и женщина оказалась под ней. На землю упала и книжка в глянцевой обложке. «Вечные мысли о главном» – успел прочитать он. Поставив коляску на колеса, помог незнакомке подняться, что оказалось делом нелегким. Ноги ее были беспомощны, поэтому стоило больших усилий усадить ее в коляску. На ее загорелом лице появилось смешанное чувство растерянности и досады, оттого что ее застали в столь неприглядной ситуации… Возможно, потому она довольно неприветливо произнесла: – Спасибо вам и, пожалуйста, оставьте меня в покое… – У вас большая ссадина на лице и, кажется, вы сильно ударились локтем. Побудьте пока здесь, а я схожу за йодом… – Не надо, само заживет… – Вам виднее, но я бы не рисковал… – Подобранную книгу он положил женщине на колени. Она покатила в сторону жилых домиков, а он смотрел ей вслед и думал, о парадоксальной несправедливости сочетания увечья с красотой. Затем из-под ладони, окинул взглядом небо, на котором – ни облачка, ни птицы, одно неимоверно своенравное, но так необходимое и так нещадно палящее Солнце. Когда после обеда Штольнев в своей комнате делал в блокноте записи утренних впечатлений, завибрировал лежавший на столе телефон. Он уже готов был произнести имя своей жены, когда услышал несколько глуховатый голос академика Чагина. Оказывается, тот только что прилетел в Иркутск из Москвы и теперь ждет машину, выехавшую за ним из Долины. Встреча состоялась уже поздним вечером. Они прогуливались вдоль берега, под шорохи ночной живности и стрекот цикад. – Как вам Байкал? – спросил Чагин. – Пожалуй, нет в русском словаре слова, чтобы выразить… Сказочная планета, хочется от восторга реветь… Штольнев хотел, было, закурить, но передумал – настолько ароматен был ночной ветерок-тепляк, ласкавший его лицо. – Насколько мне известно, ваш телескоп находится глубоко в воде и не очень близко от берега, поэтому потрогать его руками вряд ли удастся?.. Небосклон прочертил падающий метеорит, и это не осталось без внимания журналиста. – Зато завтра сможете увидеть то, ради чего он создавался… – ответил Чагин. – Нет-нет, само нейтрино увидеть невозможно, только его след… Они шли по грунтовой дорожке. Штольнев, затаив дыхание, вслушивался в рассказ академика. Вот оно, оказывается, как бывает… Нейтрино, самая таинственная частица, открытая, как и планета Нептун, на кончике пера. Вычислил ее в начале 30-х годов ХХ века Паули, за что был удостоен Нобелевской премии. Но потребовалось целых 25 лет, чтобы эту эмансипированную гостью Космоса «ухватить за хвост», и сделал это другой Нобелевский лауреат – Фредерик Райнес. Образуются частицы в результате реакций синтеза на Солнце и на других звездах при превращении водорода в гелий. Невидимая, не имеющая веса, но настолько всесильная, что в состоянии пронизать миллионнокилометровые толщи… Всепроникающая пуля Вселенной… Мирозданье живет воспоминанием прошлого. После Большого Взрыва Вселенная «от и до» заполнена квантами света, то есть фотонами, которых в каждом кубическом сантиметре Вселенной в миллиарды раз больше, чем протонов… Воистину – вечно блистательный мир… Имя частице дал Энрико Ферми – нейтрино, то есть нейтрончик. Но пуля, проникающая сквозь материю, ее разрушает, во всяком случае, оставляет после себя явственные следы. Нейтрино же, пронзает Вселенную, Землю с ее водами и горными хребтами – и никаких следов. Эта загадочная частица вроде бы есть, и вроде бы ее нет… В тот вечер Штольнев узнал от Чагина о том, какие бывают нейтрино – реликтовые, лунные, атмосферные, солнечные… И что очень много еще в их космической биографии темного и неизведанного. Они – и посланцы прошлого, и предвестники будущего. Изучение их может привести к пониманию механизма возникновения Вселенной, к созданию новых видов энергии и, возможно, когда-нибудь поможет ответить на вопрос – существует ли «зеркальный мир», о существовании которого так настойчиво намекает квантовая физика. Сейчас в это трудно поверить, но ведь вероятность никогда не сводится к нулю. Наука научилась, или почти научилась, ставить ловушки для нейтрино, и одной из них стал Байкальский нейтринный телескоп. Но есть еще НЕСТОР, созданный учеными Греции, России и Италии, французский АНТАРЕС и американский ICECUBE – гигантский нейтринный детектор в Антарктиде и там же нейтринный ледяной телескоп AMANDA. Не вода, а лед является вместилищем ловушек нейтрино и этот проект сулит серьезные результаты. – И вся эта мощь ради одной неуловимой частицы? – задал вопрос Штольнев, пытаясь придать голосу шутливую интонацию. – Да, средства воистину гигантские, – тут же отреагировал Чагин, – что, впрочем, соразмерно с затратами по изучению космоса. Но это только начало, впереди нас ждут еще более мощные сооружения, почти во всех частях света. – А какова их отдача? Я имею в виду прикладной эффект. Ведь всему должно быть разумное финансовое обоснование. – А каков прикладной эффект от того, насколько далеко человек плюнет или сколько в течение минуты может съесть земляных червей или скорпионов? – резко отреагировал Чагин. – Если он делает это быстро или в больших количествах, то ему выпадает честь попасть в Книгу рекордов Гиннеса. Человек от природы любознателен. Наука тоже любознательна, но она оперирует совершенно точными, экспериментально подтвержденными данными. Да, вопрос о пользе или отдаче того или иного научного проекта всегда возникает… Но это смотря на какой его фазе… Скажите, например, когда запустили первый спутник, какая от него была практическая польза? А ведь была, и называлась она Познание! Человек разумный без освоения пространства существовать не может. Что бы под этим ни подразумевалось – малое пространство или космическое. В Познании человек ненасытен, и его интересы неисчерпаемы – от физиологии дождевого червя до галактических скоплений или невидимых частиц высоких энергий. Стрекот цикад, звездное небо… Смоляные запахи, смешивались с ароматами байкальских цветов… – Вы сказали, что бывают солнечные нейтрино… Это моему разумению ближе. Во всяком случае, понятнее – ведь речь идет о главной сущности жизни… После некоторой паузы ученый ответил: – Если науку интересуют так называемые реликтовые частицы, то само собой, ей также чрезвычайно интересны процессы, происходящие на ближайшей к нам звезде. Вообще это настолько специфическая область знания, что без специальной подготовки обсуждать ее почти невозможно. Чагин явно уклонялся от обсуждения этой темы. И Штольнев отчаянно, уже не страшась показаться неучтивым, выпалил: – Вы полагаете, что я не в состоянии понять, какие проблемы ставит Солнце перед наукой вообще и перед вашими исследованиями, в частности? – Вы, извините меня, Виктор, но этого сделать пока не может никто… – Чагин взглянул на часы со светящимся циферблатом. – да и время уже позднее и я не посмею отнимать у гостя время для сна… Завтра еду в Иркутск, вам ничего не надо привезти? – Да вроде бы нет, – Штольнев глубоко вздохнул. – Ночь прекрасна. Жаль, если все это когда-нибудь кончится, – он сделал рукой дугообразное движение, отчего из его сигареты посыпались мелкие искры, этакий миниатюрный звездопад… – Не будем пессимистами, за наш с вами век ничего не убудет и ничего не прирастет. – Чагин остановился и спросил: – Если бы вы улетали в космическое путешествие, что бы вы взяли с собой? – Да хотя бы этот стрекот цикад… голоса ночных птиц… Не знаю, может, шелест берез… ещё – смех ребенка… Не знаю… Без всего земного не представляю свою жизнь… Всё относительно… Сегодня я видел девушку в инвалидной коляске, читающую книгу о вечной мудрости… – Это Элга Гулбе, дочь начальника лаборатории Арвида Гулбе, – в голосе Чагина исчезли нотки напряженности, как будто смена разговора принесла ему облегчение. Он продолжал: – Когда-то ее дед… латыш… тогда еще двадцатипятилетний парень был осужден по 58-й статье и первые десять лет отбывал в Тайшетской колонии ГУЛАГа. Потом был отправлен в ссылку в эти края. После реабилитации в 1956 году, в Латвию не стал возвращаться, женился на сибирячке… Так многие делали… Сибирь укореняет… Его сын Арвид окончил физико-математический факультет МГУ, затем работал в Сибирском отделении Академии наук… Очень талантливый исследователь… Его конек – частицы высоких энергий… Элга тоже училась в Новосибирском университете, на физмате… – А что с ней случилось? – Достаточно абсурдная история – съехала с лыжни и упала в каньон… Как могли, собрали, но позвоночник есть позвоночник… – Очень симпатичная девушка… – Но несчастная… И в личной жизни драма… Был тут у нас на практике один московский пижон, закрутил ей голову и… Впрочем, банальная история, но Элгу искренне жаль. Штольнев не стал рассказывать Чагину о дневном происшествии с коляской, тем более что его мысли были уже далеки и от девушки, и от прошедшего дня. Вернувшись в гостиницу, не зажигая света, он встал у открытого окна и долго вглядывался в бесконечную ширь звездного неба, иногда опуская взгляд на темную прибрежную полосу, как бы пытаясь найти спрятанную во мраке линию горизонта, отделяющую все земное от небесного. Он понимал, что командировка превращается в банальную туристическую поездку. Чагин увиливает, а кто еще кроме него может дать исчерпывающую информацию? Гулбе? Другого варианта, кажется, нет, хотя… Штольнев поймал себя на нехорошо зудящей мысли, что он вдруг перестал понимать, что же, в конце концов, хочет узнать в Долине, какой материал нужен ему, его журналу и редактору. То есть, как и чем можно удивить или просто проинформировать читателя? Он спрашивал у себя: «Ты хочешь узнать, когда Солнце превратится в нейтронную звезду? Ты ведь только об этом и думаешь. И тебе, естественно, страшно… Ладно, а если узнаешь, что это, допустим, произойдет через год… через два, пять лет, или в пределах твоей жизни, что тогда будешь делать? Жить на всю катушку? А как это должно выглядеть? И что ты об этом напишешь? А если напишешь, кто поверит? И о журналистском долге ни слова, потому что при таком апокалипсическом раскладе всяческие долги и нормы утрачивают силу. Может лучше не знать, оставаться в неведении? Как будет, так и будет. Нет, тогда все лишается смысла, буквально все и само мое пребывание в мире… А я этого не хочу…» Снилось много снов, но ни один из них не запомнился. Утро было лучезарным, солнечные зайчики суетливо тусовались на стенах, вазе, оставленном на столе мобильнике. Тишина покоилась над озером и в его глубинах, где детекторы беспристрастно фиксировали прочерки мгновений – следы таинственных пришельцев по имени нейтрино… Глава девятая Телефон Портупеева, номер которого назвала Угрюмова, не подавал признаков жизни. И поскольку время не ждало, Нуарб собрался и отправился на Крымский Вал, чтобы на месте попытаться найти неуловимого Владимира Антоновича. Но прежде он зашел в магазин, на витрине которого красовалась от руки написанная картонка: «Скупаем золото, серебро и другие драгметаллы». Продавец, огромный, хамского вида неопрятный детина, на котором кирпичи можно было возить, взяв из рук Нуарба золотой червонец, долго его разглядывал, словно впервые увидел, после чего назвал действительно смешную сумму – три тысячи рублей. Видимо, рассчитывая, что если перед ним явный ворюга, то ободрать его – святое дело каждого жулика. Но клиент так посмотрел на оценщика, что у того затряслись руки, и с языка слетела уже близкая к номиналу сумма: 10500 рублей. Вооружившись финансами, Нуарб почувствовал себя намного увереннее, даже позволил себе взять такси. Прибыв на место, он сразу не пошел в музей, а походил кругом да около, понимая, что лишний раз засвечиваться ни к чему. Конспирация не помешает. Зашел в почтовое отделение и в телефонной книге отыскал все телефонные номера галереи, из которых выбрал один – справочную службу. Позвонил и попросил пригласить к телефону Портупеева Владимира Антоновича. Все оказалось гораздо проще, нежели он предполагал: его сразу соединили с техническим отделом, где ответили, что да, такой здесь работает, но в настоящее время он ушел на обед. Нуарб тоже сходил в кафе с космическим названием «Солярис» и, особо не нагружаясь, перекусил, запив обед стаканом томатного сока. Затем позвонил еще раз. Голос Портупеева оказался мягким, интеллигентным. Чтобы не лезть в фантастические дебри, Нуарб упомянул имя Угрюмовой, после чего Портупеев согласился с ним встретиться. Как раз в том же кафе, где Нуарб недавно обедал. Знак отличия: у Портупева в левой руке будет журнал «Здоровье». Никакой таинственной нарочитости в этом не было, просто в момент, когда позвонил Нуарб, он в этом журнале читал статью о простатите и его профилактике. В кафе посетителей было немного. Нуарб устроился за предпоследним столиком, у самого пятачка эстрады. Когда Портупеев вошел в зал, Нуарб сразу его узнал по журналу и махнул рукой, привлекая к себе внимание. Тот даже улыбнулся, хотя небольшая редкая бородка и такие же небогатые седеющие усы половину улыбки спрятали. – Что-нибудь выпьете? – спросил Нуарб, после того как гость устроился в на удивление уютном для такого заведения кресле. – Благодарю, я только что плотно пообедал, выпил бокальчик кваса… Вот разве мороженое… Когда на столике появились креманки с мороженым, Портупеев произнес: – Чем могу служить, молодой человек? – Вопрос проще простого… Если в ваших силах, помогите найти одну куда-то подевавшуюся вещь… И заодно назовите цифру, сколько ваша работа будет стоить… – М-да, – только и нашелся, что сказать, вернее, промычать, собеседник. Он взялся за мороженое. Одну ложку отправил в рот, вторую, третью. Движения были быстрыми, словно он наверстывал то, чего в детстве не добрал. – Вы что, не слышали моего вопроса? – у Нуарба кончалось терпение. – Ну, это смотря по какому прейскуранту оценивать… Я за эту мазню не дал бы и ломаного гроша, хотя какой-то сноб ее оценил в миллион долларов… Но, видимо, Творцу было угодно, чтобы она в один прекрасный момент провалилась сквозь землю… Надеюсь, Зинаида Васильевна вам говорила, что «Квадрат» из хранилища каким-то чудесным образом испарился… Сейчас идет негласное расследование. – Говорила, но я в чудеса не верю. Если в хранилище вход посторонним лицам категорически запрещен, а картина, как вы говорите, испарилась, то, извините, речь идет о нечистой силе, в которую я также не верю… – Тогда, что вы от меня хотите? Я с удовольствием отдал бы эту гадость кому угодно, лишь бы она оказалась подальше от настоящего искусства! Но вот – провалилась!.. – Так поищите! Я знаю, что у вас есть доступ в хранилище… – А как ему не быть, если я тридцать лет с этим делом связан… – Тем более, вам известен там каждый уголок, и если вы самым внимательнейшим образом хорошенько прошерстите все углы… Портупеев осуждающе взглянул на Нуарба, ему не понравилось слово «прошерстите». – Предположим, что я найду этот треклятый «Квадрат», что мне с ним делать? Вырезать из рамы и, как последнему воришке, вынести его из галереи, чтобы затем передать вам? – За определенный гонорар… – А для нас с Зинаидой Васильевной таким гонораром может быть только одно… – Лицо Портупеева вспыхнуло, а самый кончик носа побелел. – Только одно – предание «Черного квадрата» на наших глазах аутодафе… – Набрав полную ложку мороженого, он отправил его в рот. – Но это же непрактично! Если на него есть спрос, зачем нужно его уничтожать? – А затем, что он несет зло, и пока он существует, зло удваивается, утраивается и все может кончиться большим… – Портупеев не найдя сразу подходящего слова, замешкался, но пауза была короткой: – Все может закончиться заурядным концом света… Подумайте сами: среди пятисот художников и искусствоведов провели опрос – какую, дескать, картину русского художника ХХ века они могут назвать шедевром номер один? И знаете, что эти так называемые знатоки ответили? – По вашему негодованию, догадываюсь – это был «Черный квадрат»… – Правильно, но какой квадрат? У Малевича и его учеников их было несколько, но только один из них своим существованием меняет картину мира. Я бы даже сказал, картину мироздания. Самый первый, именно тот, который хранится у нас и который черти куда-то запропастили… Но если его выносить из хранилища, то только вместе с рамой, а это усложняет дело… – С какой стати? Деревяшка никакой цены не имеет… – А вот и ошибаетесь, рама и сама картина – понятия нерасторжимые, ибо та и другая несут на себе печать двуединства. На раме рукой Малевича указан год, и то же самое есть на холсте… Единственное, что хорошо знают эти проститутки-искусствоведы – это каждую точку, каждую клетку, каждую молекулу – как на самой картине, так и на ее раме… Содержание их абсолютно не интересует, только внешнее, только форма, будь она трижды проклята… – Сколько вам потребуется времени, чтобы… – Сегодня пятница, в понедельник профилактический осмотр, вот, примерно, в это время все и можно сделать… Если, конечно, я ее, заразу, найду… Правда, на этот счет кое-какие прикидки у меня уже есть… Нуарб, как и в случае с Угрюмовой, положил перед Портупеевым золотой советский червонец девяностой пробы, и, сделав отстраненный вид, стал ждать его реакции. А тот, не беря в руки монету, лишь наклонил над ней голову и несколько секунд изучал… Наконец произнес: – Для кого-то этот желтый кругляш вожделенная вещь, для меня же пустой звук… – И Портупеев, взяв монету двумя пальцами, кинул ее в нагрудный карман своего пиджака. Сказал: – Это на всякий случай, если вдруг потеряю зубы… – Итак? – Нуарб поднялся с места. – Позвоните в понедельник вечером, – Портупеев встал из-за стола и, не забыв взять журнал, первым направился к выходу. В его походке не было ничего такого, что указывало бы на нервозность или же раздирающее душу сомнение. Шаг был твердый и непоколебимый, словно дубовая стойка, за которой молоденький бармен жонглировал шейкером, в котором сбивал коктейль «Белая ночь»… После ухода Портупеева, Нуарб заказал фужер водки и бокал нефильтрованного пива. Водку принял в два приема. Так же, в два приема, покрыл ее пивом. Выпитое явилось в высшей степени усладительным зельем, зовущим на подвиги. Он даже подумал, что напрасно заварил кашу с привлечением третьих лиц, ибо вполне мог бы сам провернуть это дело – в былые времена и не такие задачки решал только так… Однако, вспомнив вдруг про небольшой черный квадрат, который перед бурей нарисовал Маэстро и который не сгорел в лагерной кочегарке, от такой идеи отказался – что-то многовато во всем этом от нечистого… Его мысли опять вернулись к словам Угрюмовой и Портупеева, которые в один голос так нервозно отзывались о «Черном квадрате». «Черт его знает, – подумал он, – может, и в самом деле существует нечто, которое связывает каждую вещь и каждое слово с другой вещью и другим словом, и этот винегрет влияет на ход жизни…» Он закурил и напоследок заказал еще пива с лососиной. Выходя из кафе, Нуарб случайно бросил взгляд на рекламную тумбу и то, что там увидел, поразило в самое его хмельное сердце. Красным жирным шрифтом там было написано: «Сложные трансформации «Квадрата» Малевича», далее – помельче, черным набором: «Михаил Шемякин решил проанализировать это произведение как научными, так и художественными методами, собрав коллектив единомышленников с мощным аналитическим и эстетическим потенциалом. В этом вы можете сами убедиться, посетив экспозицию, открывшуюся в Концертно-выставочном зале Фонда Михаила Шемякина». «Интересно получается, – начал обмозговывать прочитанное Нуарб, – я только что об этом вел речь, и вот на тебе – лоб в лоб сталкиваюсь с этим объявлением. Разве это может быть случайностью? Надо будет подговорить Марию сходить на это культурное мероприятие». Следующий день был выходной, они приоделись и отправились в концертно-выставочный зал. На фронтоне здания, во всю его ширину, плескалось полотнище с текстом, написанным яркой светящейся краской: «Черный квадрат в белом окладе – это не простая шутка, не простой вызов, не случайный маленький эпизодик, случившийся в доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели». (Бенуа). Перед зданием несколько, потраченных экономическими реформами, «одуванчиков» демонстрировали свое отношение к происходящему. Седовласый кавалер медали «Ветеран труда» держал над головой транспарант, на котором было написано: «Черный квадрат» – издевательство над искусством». На другой стороне улицы тоже стояли неравнодушные: молоденький панк, с зеленым ирокезом на голове, двумя руками демонстрировал плакат, изображающий черный квадрат, на котором Нуарб прочитал: «Руки прочь от иконы авангардизма!» «Придурки», – прокомментировал Нуарб. Первое, что бросилось в глаза, когда они вошли на выставку, была висевшая на стене гравюра Гюстава Доре, изображавшая черный квадрат с подтекстовкой «Истоки истории России теряются в сумраке древности». Следующее полотно называлось «Путешествие «Квадрата» Малевича в Лондон», его нафантазировал какой-то Владимир Зима ков. – Зачем ты меня сюда привел? – спросила Мария. – Какая-то чепуха… может, объяснишь, что здесь происходит? – Тебе этого сразу не понять. Смотри, слушай и запоминай, когда-нибудь расскажешь детям… Дальше – больше. Нуарб с Марией подошли к третьей картине, изображавшей интересную парочку: Малевича и Рублева, держащих в руках черное квадратное полотно. Над их головами сиял объединяющий их нимб. – Во дают! – сказал Нуарб. – Рублев, насколько мне помнится, жил при царе Горохе, а Казик – в прошлом веке, но… – Да это же карикатура… – вяло отреагировала Мария. У нее жала правая туфеля, и это ее очень нервировало. – Да это и слепому понятно, что карикатура, но суть-то в том, что сравнение хрена с пальцем… – А кто, по-твоему, хрен? – Ну, ты, Маша, даешь! Ты что-нибудь кроме своего прилавка понимаешь? Этот хрен – Казимир Малевич, которого все снобы мира называют самым… Слушай сюда, самым что ни на есть выдающимся художником России! А Рублев… – тут Нуарб стал лихорадочно вспоминать, что ему рассказывал о Рублеве Маэстро, но вместо этого в воображении возник образ орущего старлея. И так ему стало нехорошо, что он притих. Невенчанные супруги молча прошествовали в следующий зал. Народу между тем прибавлялось. Кажется, Шемякин собрал в эти чертоги всех деятелей, кто имел хоть какое-то отношение к сферам искусства. Вон, с женой под ручку, вошел музыкант-художник Валентин Афанасьев, творец выпендрежной, но уже очень знаменитой «Чаконы Баха». А как не быть ей знаменитой, если красовалась на одном из осенних салонов самого Парижа – этом вместилище европейских снобов. Неожиданно Нуарб напрягся – его взгляд коснулся висевшего на стене небольшого портрета. Перед ним, вне всякого сомнения, был сам Маэстро. Вернее, его фотография, на которой он стоит рядом с мольбертом. А на табличке под фотографией отчетливая подпись: «Доблестный борец против засилья черных квадратов Казимир Карлович Позументов. Жертва авангардизма». – Вот это да! – поразился Нуарб. – Мария, смотри сюда… Что ты видишь? – Мужчину… и довольного вальяжного… Кто он? – Я тебе о нем все уши прожужжал… мы ж с ним на одном курорте парились… Это – Маэстро, художник, коллекционер… Сзади кто-то произнес: – Не просто коллекционер, а коллекционер русской классической живописи. И тонкий ее знаток. Нуарб обернулся и увидел дородного, элегантно одетого мужчину. Очки в тонкой золотистой оправе почти на кончике носа, выпуклые глаза какого-то темно-орехового цвета… – А вы что, Маэстро знали? – спросил Нуарб гражданина в очках. – Маэстро? Интересно, кто так его назвал? Я его знаю, как Казимира Карловича Позументова. Коренной москвич, светлый человек. Простите за любопытство, но у меня создалось впечатление, что вы его хорошо знаете?.. Нуарб замялся: не хотелось открываться – где и когда они познакомились, и потому попытался уйти от ответа. – Случайная встреча на дальних рубежах родины… Прозвучало не очень убедительно. Человек в очках, видимо, в этом неопределенном ответе уловил то, о чем знал, и что стало причиной дальнейшего диалога. – Вы имеете в виду места не столь отдаленные? – спросил он. – Наоборот, весьма и весьма отдаленные… И очень холодные… – Понимаю, о чем вы… Разрешите представиться… – человек протянул Нуарбу руку и произнес: – Наум Финкильштейн, редактор научно-популярного журнала. Мой журнал когда-то о Казимире Карловиче писал, более того, когда у него начались разногласия с законом, мы пытались его защитить. Но, увы, общественное мнение было тогда проигнорировано. Марию разговор двух мужчин не заинтересовал, и она отошла к другой картине. – Ладно, – сдался Нуарб, – откровенность за откровенность. Мы с Маэстро отбывали разные сроки и по разным статьям… Но я ему многим обязан и потому я здесь не случайно. Интересно, что тут расскажут нового об этом черном квадрате… – Самое интересное впереди. Все ждут Шемякина, это ведь его идея – провести экспозицию «Анти-Малевич», так что давайте пройдем в актовый зал, послушаем самого Шемякина и его оппонентов… Так произошло знакомство этих двух совершенно не похожих друг на друга людей. Но соединенных какой-то незримой и очень тонкой связью. Пока они шли в сторону конференц-зала, до слуха Ну арба долетали слова, исходящие от группы горячо спорящих молодых мужчин и женщин среднего возраста: ««Черный квадрат» – гениальное произведение! Я более чем уверена, что он родился под давлением самокритики автора. У него ни черта не получалось, и он решил все закрасить самой кроющей краской – черной. Да поймите вы, наконец, у него другого выхода просто не было… Бог раскаялся, что создал человека, и устроил потоп. Стер все созданное им, чтобы начать сначала. Чтобы ничто не мешало. Да, Малевич мог долго и старательно исправлять то, что не получилось, но он поступил по примеру Бога. Чтобы все начать с начала. «Черный квадрат» изображен на светлом фоне! Это ли не прекрасно!?» Мужской баритон попытался спорить: «Гениальное, говорите? Гениальность Малевича в том, что он первым додумался объявить произведением искусства то, что оным не является. «ЧК» – это что угодно – исторический артефакт, документ эпох, но никак не произведение искусства…» – Вечный спор ни о чем… – негромко произнес Финкильштейн. – Семьдесят лет одно и то же… Однако, смотрите, Шемякин уже на сцене. Они прошли вниз и уселись на свободные места в третьем ряду. На лице Марии была отчетливая скука. К тому же – эта неразношенная туфля, и потому, когда она уселась, тут же незаметно для других сняла с ноги лодочку и ощутила несказанное облегчение. Между тем, до слуха уже доносились первые фразы знаменитого художника. Он по-прежнему был одет в армейский камуфляж, который вполне подходил к его изрубцованному лицу. – Господа, в отличие от черных квадратов наша встреча должна носить прозрачный характер, когда самые разные точки зрения не смогут замутить нашу задачу: отделить зерна от плевел. По возможности, мы постараемся подставить дружеское плечо настоящему, а не надуманному искусству. Поэтому не может быть запретных вопросов, так что приступим к дискуссии. Кто первый? Вот вы, молодой человек… Видимо, Шемякин имел в виду студента в первом ряду, возле которого сидела красивая брюнетка, очень похожая на молодую Фатееву. – Какую карикатуру, по вашему мнению, можно нарисовать на квадрат Малевича? – голос у студента был звонкий, без тени смущения. – Хороший вопрос, неожиданный. Я думаю для этой цели подошла трансформация одного из известнейших офортов Франcиско Гойи из серии «Капричиос», осуществленная художником Владимиром Зимаковым. И называется эта картина… считайте – карикатура «Когда же они уйдут?». На ней изображена гробовая плита, всей своей монолитностью придавившая людей, которые не хотят упасть в могилу. Кстати, эта карикатура у нас выставлена, и вы ее можете увидеть… По разумению художника, эта плита и есть квадрат Малевича, который давит современных русских художников. К слову сказать, любимое высказывание западных снобов, особенно в Америке, на ломаном русском: «Вы же не Малевич!» С места поднялась одетая очень современно и со вкусом женщина. Представилась: – Татьяна Вольтская, радио «Свобода». Скажите, господин Шемякин, что же главное в вашем комплексе мероприятий, посвященных «Черному квадрату»? – В основном, все, что связано с дискуссией о том, настолько «Квадрат» является действительно могучим феноменом в искусстве 20-го века. Все это сводится к тому, что человечеству всегда нужны какие-то фетиши. Например, совершенно странные пляски, которые ведутся уже несколько столетий вокруг «Моны Лизы» Леонардо да Винчи. Написаны целые тома по поводу исследования таинственности ее улыбки. А на самом деле никакой великой тайны нет. Все специалисты знают, что таинственная и загадочная улыбка Моны Лизы – это всего-навсего переведенная со скульптур архаической Греции улыбка курасов. Этакая предрассветная зона состояния природы – полуулыбка, или блуждающая улыбка. Но есть вещи гораздо более интересные у того же Леонардо. Но человечеству нужно было создать какой-то фетиш, легенды… – Вы полагаете, и «Черный Квадрат» относится к ним же? – Безусловно. Он идет сразу после еще одного фетиша современного искусства – известного всем любителям живописи писсуара Марселя Дюшана, который он обозвал фонтаном. Учинил громадный скандал, и сегодня ни одна монография, ни один историк современного искусства не может обойти этот писсуар. Или более поздний мастер – Энди Уорхолл, которого здесь пытаются навязать русским меценатам, потому что американский рынок уже заполнен, и американские дельцы от искусства пытаются атаковать карманы новых русских. Его знаменитый портрет Мерилин Монро, – серый, голубой, черный и так далее – тоже стал знаковым символом. Есть у него еще изображения известных личностей – Сталина, Мао Цзэдуна. Я видел забавную карикатуру – всюду эти символы, а потом человек, на плечах которого вместо головы «Квадрат» Малевича. Вот такие делают изящные вещицы… Из левого угла послышался свист и крики: «Мерзавец! Малевичу ты в подметки не годишься… Вранье, гниль…» В сторону сцены полетели красные, очень спелые помидоры, которые, однако, до авансцены не долетали. – Это что? Наш ответ Чемберлену? – улыбаясь, спросил Шемякин. – Что ж, реакция в духе мальчишек-нацболов, на другое я и не рассчитывал. – Он протянул руку, указывая на человека, поднявшегося в шестом ряду. – Прошу, задавайте свой вопрос, только, пожалуйста, ничего сюда не бросайте, ибо я имею обыкновение отвечать… Человек неопределенного возраста, одетый в костюм образца хрущевской оттепели, волнуясь, начал излагать: – Вы устроили выставку, посвященную «Черному квадрату», что, на мой взгляд, означает только одно – и вы тоже идете на поводу у этих фетишей. Все знают, что Шемякина за язык тянуть не надо. Он тут же ответил словесной серией ударов. – Я, как историк и аналитик искусства, обязан изучать всё. Нравится мне это или нет. Возможно, вы даже не представляете, сколько на сегодняшний день выпечено «Квадратов». Вот это я и хочу показать… – Художник сделал паузу, как бы что-то вспоминая. – Вчера у меня была одна моя знакомая, которая очень любит искусство. Когда она посмотрела две работы, связанные с этой выставкой, она сказала: «Но ведь «Квадрат» – это так скучно…». Но когда я ей показал ряд многочисленных «Квадратов», она оживилась: «А вот это уже интересно». Да, это интересно, но уже с точки зрения психиатрии. И с точки зрения раскрутки. В Лондоне я жил в Сохо. Галерея Лео Кастеля была напротив. Заглядываю в окно – там готовится выставка. Пустой зал, подставки для скульптур, и на одной из них стоит мешок с мусором. И вот я, искусствовед, художник, пялюсь в окно на этот мешок и на полном серьезе размышляю: что это – скульптура или просто кто-то из рабочих забыл вынести мусор? Понимаете, создано целое метафизическое пространство: по ту сторону двери это мусор, но если его внести в зал галереи и объявить произведением высокого искусства, мешок с мусором будет стоить уже сотни тысяч долларов. Бесстыдство бездарей не знает границ. Вот показательный случай. Художник Кошут написал на белом фоне черными буквами: «Трава помята». Эту надпись галерист Лео Кастель продал за 300 тысяч долларов. По поводу этой помятой травы был написан вот такой том, из которого следовало, что эта надпись – почти библия. Чтобы заработать еще больше денег, Лео Кастель заставил Кошута написать эту фразу много раз. И каждая такая бумажка продавалась по 30 тысяч долларов. То есть за какой-то месяц Лео Кастель на этой траве сделал миллиона три-четыре. Неожиданно для Нуарба с места поднялся Финкильштейн и, прокашлявшись в кулак, представился. – Главный редактор научно-популярного журнала… Наум Финкильштейн… Ваша выставка посвящена «Черным квадратам», которые я тоже считаю не очень уместным эпатажем… А как вы относитесь к современным вывертам некоторых так называемых художников? Например, к Олегу Кулику, произведения, которого мало кто видел, но которого в России знает каждая собака? – Замечательный вопрос… Спасибо, постараюсь ответить по существу. Я его называю Шариковым. Он сам себе выбрал эту роль. Супруга привязала его на веревочку, и он в ошейнике торжественно заявился в Сохо, размахивая своими причиндалами. Кто-то выкрикнул из зала: – В Англии он тоже кусал прохожих? – Англичанина особенно не укусишь. Но попытки такие Кулик делал – тявкал, ел собачью еду, справлял нужду по-собачьи. Есть в книге о современном искусстве фотография, где он сидит на жердочке, изображая не то птицу, не то собаку, и мочится в сторону публики. А недавно этот вдрызг раскрепощенный парень стал автором огромной статуи голого человека с 60-сантиметровым эрегированным пенисом. – В зале раздался шум, аплодисменты, свист. – В Зальцбурге, где был установлен этот, с позволения сказать, шедевр, разразился грандиозный скандал. И все это предшествовало визиту в город британского принца Чарльза. Подумать только! А вот еще один шедевр… – Шемякин вынул из кармана сложенный лист бумаги, расправил его и прочитал: «В черногорском городе Цетинье проходит одна из крупнейших в Восточной Европе биеннале современного искусства. На ней собрались художники из разных стран, в том числе несколько из России. Самый большой и яркий проект на выставке показал Олег Кулик. На одной из старинных площадей он установил четырехметровую стеклянную скульптуру спаривающихся быка с коровой под названием «Оранжерейная пара»… – Вы, Шемякин, ему завидуете! – раздался фальцет с правой галерки. Однако художник, этот хилый вызов проигнорировал и спокойно продолжал: – Меня удивляет не сам факт спаривания, этого у нас полно, а восхитительно-визгливый, холопский тон прессы. Подумать только, яркий проект… Так вот, пока подлая пресса будет это фаллосово искусство восхвалять, до тех пор и будет спрос на него. Однажды мои коллеги из Питера провели эксперимент: в одной комнате повесили картину Куинджи, ранее не выставлявшуюся, а в соседней – изображение влагалища в разрезе. И куда, вы думаете, ломилась публика?.. Все верно, нравы определяются бытием… Однако проблема не в эпатаже – я не люблю эту омерзительную спекулятивность. Ну ладно, Америка зажралась, и эти «некоммерческие» художники обслуживают самую самодовольную и тупую верхушку американского общества. Ей вешают лапшу на уши и говорят: это сегодня модно. И мультимиллионер, для которого выложить пару миллионов – это как для нас пару рублей отслюнявить, покупает это паскудство для того, чтобы попасть в так называемое «хай сосьети» – «высшее общество», которое Бродский, почти не меняя английских букв, называл значительно более резко. По залу пробежал короткий смех, несколько посетителей зааплодировали. И тут же получили поддержку половины зала. Кто-то даже отчаянно выкрикнул: «Капут Америке, слава Куинджи!» Поднявшаяся под шумок с места девица в светлом платьице задорно вопросила Шемякина: – Но обо всем, что вы пытаетесь сказать своей выставкой, должна была говорить… кричать на весь белый свет критика… Именно критика должна дать ответ – есть в «Черном квадрате» хоть крупица эстетики или ее и в помине нет. – Вы, девушка, очень заблуждаетесь, сегодня об эстетике в искусстве вообще не говорят. Это – понятие из прошлого и позапрошлого века. По левому проходу между рядами к сцене прошествовал очкарик с букетом красных гвоздик. Он подошел к рампе и протянул цветы Шемякину, но когда художник подошел, чтобы взять букет, из него вылетела торпедка и угодила в лицо Шемякина. Черная краска разлилась по лбу, сползла на шрамы и по ним стекла к подбородку. Зал в возмущении вздрогнул, кто-то крикнул «наших бьют!», а двое молодых людей из первого ряда подскочили к нарушителю спокойствия и заломили ему руки. Шемякин, платком вытер лицо и спустился со сцены. Подойдя к задержанному очкарику, пальцами, в которых был носовой платок, он взял новоиспеченного террориста за нос и с вывертом потянул на себя. – Молокосос, прежде чем пиарить свою ничтожную рожу, научись сморкаться в платок… – Все ясно, – стараясь не шуметь, сказал Нуарбу Финкильштейн. – Вы как хотите, а я ухожу… Мне надо съездить в онкоцентр, где уже второй месяц лежит моя жена… Анастасия… Рак молочной железы… Мария потянула Нуарба за рукав, давая понять, что ей тоже хочется уйти. И Нуарб, держа свою женщину за руку, направился вслед за Финкильштейном. А в это время на заднике сцены зажегся большой экран, на котором появилось телегеничное лицо художника Глазу нова. Это была тяжелая артиллерия выставки «антиквадрат». По залу разнесся спокойный, уверенный в своей правоте голос именитого мастера: «У них был ещё другой девиз: «Сапоги превыше Пушкина». Они хотели сбросить Поэта с «парохода современности». Они избавлялись от сильных и талантливых конкурентов – старых мастеров. Отсюда чудовищные крики Малевича: «Уничтожим музеи – гробницы искусства». Я вообще с большим сомнением отношу Кандинского и Малевича к художникам. «Чёрный квадрат» – это хулиганство, профанация. Не понимаю, как может директор Русского музея Гусев утверждать, что Малевич – чуть ли не лучший художник всех времён и народов?! Можно взять в раму и знак дорожного движения «кирпич», обозначающий «проезда нет», и писать огромные монографии о зове космоса, о том, что красное – это кровь. Словоблудствовать, возможно, даже получать премии в разных номинациях… А это просто «кирпич». Король-то гол!» Выходя из зала, Нуарб на одном из задних рядов увидел сидящих рядом Угрюмову и Портупеева. Лица решительно сосредоточенные… В фойе, возле буфетной стойки депутат Митрофанов тянул из огромного граненого бокала пиво. С каждым глотком галстук, пластавшийся по его огромному животу, оживал и все больше напоминал змею, пытающуюся принять все более горизонтальное положение… На улице, Финкильштейн предложил зайти в кафе выпить минералки. Угощал он: заказал три порции молочного коктейля и упаковку «Матильды» – конфет с ананасовой начинкой. За окном «стекляшки» рисовался спокойный, уравновешенный мир с клиньями теней, отблесками витрин. Мария снова сняла с натруженной ноги туфелю, но до коктейля не дотронулась, взяла из коробки круглую конфету и, стараясь не задеть ярко накрашенных губ, ее надкусила. – Вы не хотите рассказать мне о Позументове? Как он там… наверное, мучился, столько лет за проволокой… – обратился Финкильштейн к Нуарбу. – Если вас интересует, я могу отдать одну его вещь… В карих глазах Финкильштейна вспыхнул интерес, но на всякий случай он выдержал паузу, прежде чем отреагировать. – А что это за вещь? Честно признаться, я не люблю получать подарки от людей умерших, это очень ко многому обязывает… – Строго говоря, это не вещь, – Нуарб отстраненно смотрел через витрину на улицу. – Это дневник его отца Карла Позументова. Пару страниц я прочитал – всё о прошлой жизни и, честно скажу, мне не интересной. Какие-то встречи, рассуждения о разных писателях… Кстати, в дневнике есть упоминание о Булгакове и даже о «Мастере и Маргарите». И вот тут в глазах Финкильштейна появился яркий огонёк заинтересованности, он еле сдерживал дыхание: – Вы его хотите продать? – Да ради бога, о какой продаже может идти речь? Я же за него не платил. Вы человек интеллигентный, у вас журнал, а это тоже литература… Да и вообще, он мне ни к чему… Что мне с ним делать? – Спасибо, – от волнения на лбу Финкильштейна появилась испарина. – Буду вам очень признателен, это для меня неожиданный и богатый подарок… Но вопрос в другом. Возможно, у Позументова есть родственники, кому вы должны были бы отдать этот дневник… – У него где-то в Питере живет дочь с сыном, но когда у него начались неприятности с законом, она от него отвернулась. Ни разу не приехала его навестить, ни одного письма. Так что я не знаю ни адреса, ни телефона… Мария, между тем, разутой ногой под столом пыталась просигналить Нуарбу, чтобы тот не порол горячку. Женским нутром она почувствовала, что речь идет о чем-то необычном, с чем расставаться глупее глупого. Но Нуарб, проигнорировав ее отчаянные знаки, снова обратился к Финкильштейну: – Если хотите, можем сейчас поехать ко мне, и я отдам вам дневник… Они взяли такси и после того, как Мария купила в попутной аптеке мозольный пластырь, без остановки доехали до Кунцево. И каково же было удивление Марии, когда Нуарб, отковырнув ножом в дымоходе заслонку, вынул из печки жестянку с наследством Карла Позументова. Но открыл ее так, чтобы лежащие под блокнотом золотые червонцы не попали на глаза Финкильштейну. Тот взял блокнот в руки и погладил своей волосатой ручищей обложку. Словно здоровался с давно потерявшимся и теперь неожиданно отыскавшимся другом. Он даже приобнял Нуарба и, вытащив из портмоне визитку, положил ее на этажерку. А Мария уже выставляла на стол тарелки с холодником, ржаным подовым хлебом и миску, полную клубники, выращенной в собственном саду. Финкильштейн хотел отказаться от обеда, но Нуарб настоял, и тому, видимо, было не с руки обижать гостеприимных хозяев. Блокнот, который он положил во внутренний карман пиджака, словно горчичник, грел сердце, и не терпелось остаться одному, чтобы приняться за чтение. После обеда Нуарб проводил редактора до автобусной остановки, и по пути рассказал о последних днях Казимира Позументова. Когда рассказывал, искоса поглядывал на крайне сосредоточенное лицо Финкильштейна, на глазах которого то появлялась, то исчезала предательская влага. Глава десятая В лабораторию Штольнев попал не сразу. Нужно было миновать КПП, где его физиономию внимательно сверили с фотографией на паспорте, попросили показать содержимое кейса, в котором были фотоаппарат, видеокамера и пачка газет и журнал. К его досаде, фотоаппаратуру попросили с собой не брать, ибо снимать в лаборатории без надлежащего разрешения было нельзя – предприятие режимное. Завлабораторией нейтринной астрофизики, доктор физико-математических наук Арвид Гулбе оказался светлым шатеном с подстриженными наискось висками, высоким, но не выпуклым лбом, и довольно большими кистями рук, глядя на которые можно подумать, что имеешь дело с лесорубом, но никак не с профессором. Простая клетчатая рубашка, джинсы… Да, вид, далекий от классического образа ученого, что, впрочем, не усложняло и не упрощало журналистскую задачу. За иной простотой кроется глубина, и, наоборот, за иной кажущейся сложностью – одно безнадежное мелководье. Штольнев, входя в кабинет Гулбе, все еще не мог для себя сформировать стратегию визита, толком не представляя, с чего начать разговор. Но помог Гулбе: после того как они пожали друг другу руки, тот спросил: – Как вам Байкал? Впервые или уже бывали в наших краях? Устроились за журнальным столиком, стоящим как раз возле окна, из которого открывалась изломанная береговая линия, отливающая серебром поверхность озера. Взгляд Штольнева невольно задержался на коляске с сидящей в ней девушкой. Откинувшись на спинку, запрокинув голову, она свое прекрасное лицо отдавала солнцу. Ее прикрытые веки слегка подергивались, видимо, реагируя на яркий свет. Штольнев, глядя на красивое лицо девушки, заговорил: – Разумеется, я бывал здесь и даже купался в озере, но было это в далекие студенческие годы. Наш отряд работал на строительстве Братской ГЭС… конечно, в основном на подсобных работах… И уху из омуля я пробовал – замечательно вкусно… Больше скажу, находясь, наверно, под большим впечатлением от природы и вообще… – Штольнев сделал круговое движение рукой, – от всего этого, я начал писать стихи… – Ну и как? Получалось? – По возвращении в Москву, вся лирика сублимировалась в бытовые проблемы… Нет, сейчас я не пишу стихов, правда, иногда захожу на портал «СтихИЯ» и там упиваюсь классикой. Особенно японской поэзией… хокку… танка… Гулбе извинился и вышел из комнаты, вернулся с чайником. – Спасает от жары, – сказал он, – в день приходится выпивать по пять кружек… Мне Нестор Петрович говорил, что ваше издание интересует байкальский нейтринный телескоп. А, разрешите узнать, в каком плане? – В общем это так, но нас больше интересуют результаты, которые добыты наукой с помощью телескопа. Тем более, наш журнал когда-то первым писал о пуске его третьей очереди, но с тех пор много воды утекло… – Сам телескоп мы вряд ли сможем вам показать, разве что на схеме, которая есть в демонстрационном зале. Сооружение находится на большой глубине и состоит из двухсот стеклянных шаров-детекторов, созданных по особой технологии. Они выдерживают давление до 150 атмосфер. Этакая прозрачная броня, которая надежно защищает высокочувствительные фотоприемники. С их помощью мы и ловим эти нейтрино. – Но почему для этого телескопа выбран Байкал? Не Ладожское озеро, не Каспийское море? – Байкал, слава Богу, еще не загажен, вода и лед кристально чистые. Конечно, мы в этом плане не уникальны, аналогичные телескопы работают в ледяных глубинах Антарктиды, в Средиземном море, которое тоже считается подходящим местом для подобного рода сооружений. Вот, пожалуй, и всё… Что же касается результатов, тот тут нужно оперировать очень непростыми теоретическими категориями, которые, как вы понимаете, на пальцах не объяснишь. Но об этом вам лучше поговорить с профессором Чагиным. Кстати, он является руководителем международного проекта «Байкал», в рамках которого и создан Байкальский глубоководный нейтринный телескоп НТ-200. – Гулбе взглянул на часы. – Он скоро должен вернуться из Иркутска, и вы с ним побеседуете. Штольнев взглянул в окно, мир по-прежнему блистал, купался в золотистом мареве, и лишь коляска с девушкой сместилась ближе к берегу, в тень густой лиственницы. – Теория – это интересно, но… Для чего, собственно, проводятся такие исследования? Только лишь для теоретических изысканий или же наука связывает с ними какой-то прикладной результат? – Этот же вопрос он вчера задавал Чагину, но не получил ответа. И Штольнев отчетливо увидел, как на лице Гулбе проявилась тень, нет, не раздражения, не досады, а, пожалуй, апатии, какой-то неконтролируемой отстраненности. Однако слова его были тверды и четко артикулированы. – Наука не стоит на месте. Частицы атомного ядра – это малые дети науки. Им от роду нет еще и ста лет, а нейтрино и того меньше… Сравните несколько десятков лет с пятнадцатью миллиардами, когда произошел Большой Взрыв, после чего начался «шрапнельный» разлет Вселенной. И все эти миллиарды лет космическое пространство пронизывали эти до недавнего времени невидимые нейтрино. – Гулбе поднялся и взял из стола связку ключей.– Пройдемте в демонстрационный зал, там есть наглядные пособия, вам будет проще понять… Это было небольшое помещение с несколькими рядами кресел, звездной картой и массой графиков с формулами. Штольнев устроился в первом ряду, а Гулбе, подойдя к доске и, взяв с полочки кусок мела, стал наносить на доске линии и окружности. Получилась своеобразная решетка. Это была грубая схема подводного нейтринного телескопа. – Эти шары, – начал Гулбе, – собственно, и являются главными и наиболее дорогостоящими частями телескопа. Буквально нафаршированными электроникой. Так вот, с помощью этих шаров из миллиарда миллиардов летящих сквозь землю нейтрино мы улавливаем лишь единицы. На один квадратный метр их приходится не более 500. А это для статистики пренебрежительно малые величины. Поэтому такие же телескопы есть и в других местах планеты. – Гулбе провел мелом длинную черту к основанию доски и на линии написал: 1300 метров. – На такой глубине работают эти детекторы… – А солнечные нейтрино тоже фиксируете? – Ежесекундно Солнце излучает, – и опять пошел в ход мел, – 3,84?1026 Дж энергии, что в масс-энергетическом эквиваленте соответствует потере массы 4,26 миллионов тонн в секунду. – Значит, зная вес Солнца, можно на обыкновенном калькуляторе подсчитать, когда наступит последняя секунда?.. – Наше светило взошло пять миллиардов лет назад и закатится тоже через пять миллиардов… – Я помню, наш журнал писал о грандиозной вспышке на Солнце, которая произошла 4 ноября 2003 года… По классификации Кембриджского университета это была средней интенсивности вспышка Х28, но некоторые комментаторы ее называли небывалой. – Да нет, молодой человек, та вспышка позже была переквалифицирована в вспышку Х40. Это как если бы одновременно сжечь десять тысяч миллиардов баррелей нефти. Кстати, при текущем уровне потребления, ее энергии хватило бы человечеству на 340 тысяч лет. Вот какой мощности был тот выброс… – Что дало основание лауреату Нобелевской премии доктору Ван дер Мееру сделать прогноз, что Солнце буквально через несколько лет взорвется… Да и судя по метеосводкам, оно в последние годы действительно не щадит Землю. Вон, вся Западная Европа опять изнемогает от небывалой жары. Над югом России нависло пятидесятиградусное пекло… Конечно, проще столь настораживающие климатические аномалии объяснить парниковым эффектом… Гулбе отошел от доски, счищая с пальцев мел. – Увы, хотя Ван дер Меер и признанный наукой ученый, но он ведь человек, а значит, все человеческое ему не чуждо. Я знаю его, это весьма оригинальная личность, иногда сигареты прикуривает со стороны фильтра… Но не чужд тщеславия, я бы сказал, космических масштабов… Что же касается Солнца и его жизни… Вы верите в Бога? Штольнев, удивленный неожиданным вопросом, сразу не нашелся, что ответить. Но Гулбе ждал, листая Атлас Звездного Неба. – Иногда, на всякий случай – верю, – смущенно улыбнувшись, ответил журналист. – Да, трудно представить, что лишь по воле случая появились букашки да таракашки, инфузории, кедры, морские коньки и омули, муравьи и скаковые лошади… Да и я со своим ливером вряд ли результат хаоса… Кто-то, видимо, меня сконструировал таким. – Так вот, если мы верим в Божественное начало, нам легче поверить, что Творец еще не до конца исполнил свою работу, и жизнь Солнца и планет, хотя бы ради любопытства, он продлит до тех пор, пока люди их не загадят так же, как они загадили Землю. И когда он увидит, какие беды человек принес в окружающий нас Космос, и что человечество безнадежно, он непременно положит этому чудовищному проявлению предел. Но считайте это мнение частной точкой зрения… Наука же говорит… В зал вошел Чагин, лицо от жары красное, потное, но улыбающееся. Он поставил на стол небольшой баульчик (как потом оказалось, это был миниатюрный холодильник) и извлек оттуда две порции мороженого. – Ну, как журналистика постигает секреты бытия? – Взгляд на доску. – Понятно, все секреты уже выданы прессе… Мороженое шоколадное, но холодное, которое также в данные секунды пронизывают нейтрино… Надеюсь, ты, Айвар, просветил нашего гостя на сей счет? – Не совсем. Наш разговор носил скорее общий характер… Мы всё больше о глобально – божественном начале… – И каков же итог ваших устных изысканий? – Ничья… Поскольку нет прямых доказательств ни «за», ни «против»… – Почему же нет? – Чагин придвинул к себе стул и уселся на него, положив ногу на ногу. Откинулся к спинке и стал обмахиваться газетой. – Основной тупик любой религии – момент акта творения. Когда все оное произошло, осуществилось? И вот тут много точек зрения, исключающих друг друга. Я думаю, вам, – обращение к Штольневу, – это известно… Штольнев неопределенно пожал плечами: – Смотря что брать за точку отсчета… – Разумеется, Сотворение Мира! Другой мерки быть не может. – У каждого народа своя мерка. Например, еврейская религия датой творения считает… если не ошибаюсь… 7 октября 3762 или 3672 года до рождества Христова… За последние две цифры не ручаюсь, но в общем по иудейскому календарю приблизительно в это время все и произошло… – А вот английский архиепископ Джеймс Ашшер еще в 1654 году утверждал, что Акт Творения имел место быть 23 октября 4004 года до новой эры. И даже назвал час возникновения – 9 часов утра. Встречаются и другие даты, например, год 5509-й до рождения Христа… Но мой Бог, то есть наука, утверждает, что Солнечная система родилась четыре с половиной миллиарда лет назад. А Вселенная в целом живет и здравствует пятнадцать миллиардов лет… Так вот, чтобы часы творения наладить еще точнее, мы и изучаем эти нейтрино, которые, надеюсь, и помогут создать некий эталон вечности. Так что возраст Земли, с точки зрения науки, примерно в 600 тысяч раз превышает возраст, указанный в Библии, а самой Вселенной – как минимум, в два миллиона раз. Гигантские расхождения, так что ни о каком поправочном коэффициенте не может идти речи. Штольнев, покончив с мороженым, аккуратно сложил обертку и поискал глазами мусорник. Гулбе помог ему, достал из-под стола наполненную бумагами корзинку и журналист бросил в нее обертку. – А если наука слишком самоуверенна и что-то не берет в расчет? – спросил Штольнев. – Почему, например, активность Солнца в последние примерно шестьдесят лет была аномально высокой? Почему даже в нынешний, так называемый спокойный цикл Солнце так активно? А если учесть, что ежесекундно светило теряет 4,26 миллионов тонн своей массы… Может, это и дало повод Ван дер Мееру, о котором мы уж говорили с господином Гулбе, утверждать что Солнцу грозит взрыв, что солнечный чайник вот-вот закипит и… Кстати, как я слышал, Меер ссылался при этом на фантастически гигантский поток нейтрино, исходящий от Солнца, что всегда случается в случае коллапсирующего ядра предсверхновой звезды… Конечно, об этом даже подумать страшно… Чагин и Гулбе переглянулись, и Штольневу показалось, что в этой переглядке состоялся обмен мыслями, которыми собеседники не желали делиться с московским гостем. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-olbik-14128679/sudnyy-den/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.