Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2 Борис Алексин «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека» – это история, по существу, двойника автора. Его герой относится к поколению, перешагнувшему из царской полуфеодальной Российской империи в страну социализма.Какой бы малозначительной не была роль этого человека, но какой-то, пусть самый незаметный, но все-таки след она оставила в жизни человечества. Пройти по этому следу, просмотреть путь героя с его трудностями и счастьем, его недостатками, ошибками и достижениями – интересно. Борис Алексин Необыкновенная жизнь обыкновенного человека Книга первая Том 2. 1919—1923 Часть третья Глава первая Итак, в жизни нашего героя перевернулась еще одна страница: навсегда ушла самая любимая и, пожалуй, самая любившая его женщина, дорогая бабуся, и ему предстояло начинать совсем новую жизнь. С приездом дяди Мити он представлял ее просто: «завтра или послезавтра они с дядей уедут из Темникова. Он будет жить в Кинешме, играть с Костей, о котором он знал из рассказов бабуси, а может быть, встретится со Славой и Ниной». Своим ближайшим приятелям он успел рассказать, что уедет с дядей Митей. Но… на самом деле всё произошло совсем не так. На другой день после похорон Марии Александровны между ее детьми произошел длительный разговор. Дмитрий Болеславович сказал, что по сложившимся у него в семье обстоятельствам он не может взять с собой не только сестру с ее дочкой, на чем та очень настаивала, но даже и Борю. Он просил Елену хотя бы ненадолго взять племянника к себе, обещая высылать деньги на его содержание. Однако та ответила категорическим отказом. Она заявила: – Этого подкидыша я и видеть-то не желаю, пусть он отправляется искать бросившего его отца. У меня он не будет жить ни одного дня. Дмитрия Пигуту такой грубый отказ обескуражил. Из писем матери он знал, что у Лёли тяжелый характер, знал, что она не ладит с племянником, но чтобы взрослая женщина могла питать такую ненависть к ребенку, он не предполагал. Невольным свидетелем этого разговора оказался и сам виновник его. Боря совсем не хотел подслушивать, это получилось нечаянно: он просто шел в гостиную, где, как он знал, находится дядя Митя. Услыхав слова тетки, он вбежал в комнату и громко крикнул: – Да я и сам у этой тети Лёли ни за что не останусь! После этого он выскочил во двор, залез в пещеру, сделанную в дровяной поленнице, и там всласть выплакался. Начало разговора он не слышал, но понял, что, по-видимому, дядя Митя сейчас его с собой брать не хочет, и ему стало очень обидно. – Никому-то я на свете не нужен! Все от меня отказываются. И родной папа гдето пропал, вот уже полтора года от него нет писем. Жив ли он? А то, может быть, тоже умер, как Николай Геннадиевич. Куда же я тогда денусь? – думал бедный мальчик, размазывая грязным кулаком по щекам слезы. Так и просидел в поленнице до вечера, пока его не разыскала Поля, которая знала все его укромные уголки во дворе. Она привела его на кухню, накормила и уложила спать. А между тем Дмитрий, поняв, что оставить Борю у сестры совершенно невозможно, стал искать выход из положения. Взять его с собой он не решался, слишком уж прямолинейна и тверда была угроза его жены. Везти Борю к Мирновой тоже нельзя, та голодала и с младшими-то детьми и тоже конечно, отказалась бы принять третьего… Привезти мальчика в Кинешму и поместить его до устройства в детдом, у каких-нибудь знакомых он тоже не решался: это могло стать известным Анне Николаевне и вызвало бы очередной скандал. В затруднении он решил посоветоваться по этому вопросу с ближайшими друзьями своей матери, и прежде всего со Стасевичами. Те, выслушав его рассказ и зная от Марии Александровны об его семейных неурядицах, знали также и о взаимной неприязни между теткой и племянником. Они предложили оставить Борю на некоторое время у них, обещая заботиться о нем, как о своем ребёнке. Со своей стороны Дмитрий Болеславович обещал забрать Борю не позднее осени или, в крайнем случае, зимних каникул. Обещал он также высылать на содержание мальчика необходимые деньги. В общем, переговоры эти закончились, к большому удовольствию обеих сторон, полным согласием по всем вопросам. Судьба сироты на ближайшие несколько месяцев была решена. Конечно, его мнения никто не спрашивал, да с ним бы и не посчитались. Все считали, что нашли самый лучший выход из создавшегося положения. Не согласна с этим была только Поля. Как это так, думала она, при живых дяде и тетке, при живом отце, ребенка как какого-нибудь подкидыша отдают чужим людям. Пусть очень хорошим, добрым, но все-таки совсем чужим! О своих думах она поведала Варваре Степановне Травиной и Анне Никифоровне Шалиной. Последняя сказала, что она сама бы взяла мальчика к себе, да боится, что его дядя не захочет отдать мальчика в семью сапожника. Ведь он, чай, как ни говори, а все господин, сказала она. Когда утром Боря от Поли узнал о том, что его решено оставить у Стасевичей, он обрадовался. Значит, я не буду все-таки жить с этой «ведьмой», как про себя он называл свою тетку. «А у Стасевичей мне будет хорошо, с Юрой будем играть, в лесничество ездить будем», – думал он. В день своего отъезда Дмитрий Болеславович привел племянника к Стасевичам и, передав его маленькую, но уже крепкую ручонку в руку Иосифа Альфонсовича, приказал Боре слушаться последнего, так же как он бы слушался его. Следом за ними Поля принесла постель мальчика и ту самую старую корзину, с которой Боря когда-то приехал к бабусе. В корзине находилось все его нехитрое имущество: две пары белья, новые штаны, рубаха, сапоги, учебники, кое-какие книги и несколько поломанных игрушек. Добрая женщина попрощалась с Борей, поцеловала его, перекрестила, не обошлось при этом с ее стороны без слез. Происходило это прощание у Стасевичей в присутствии их прислуги, которая, не стесняясь, на все лады обсуждала Борино несчастное положение. Эти разговоры смутили его, и он при первой же возможности убежал наверх. Вскоре Поля уехала в свою родную деревню Итяково, так как у Елены Болеславовны служить она не хотела, да та и не смогла бы содержать прислугу. Вечером этого же дня уехал из Темникова и Дмитрий Пигута, увозя с собой как память о матери ее письма, записки и старый альбомчик с фотокарточками. Все личные вещи Марии Александровны и мебель Елена Болеславовна оставила себе, а так как ей месяца через два предложили квартиру освободить для новых учителей и она переехала в небольшую комнатку в доме одной женщины, жившей около базара, то почти всю обстановку квартиры Пигуты она продала за бесценок. Так распалось это гнездо, с таким старанием и любовью создававшееся одной из последних представительниц рода Шиповых. Не стало её, не стало дома и державшейся на ней семьи, не стало и гимназии, с такой энергией и добросовестностью ею создававшейся. Но осталось много людей, которые ею воспитывались, получали от нее первые начатки знаний и первые путевки в самостоятельную жизнь. Это были многочисленные выпускницы Темниковской женской гимназии, рассеявшиеся по всей необъятной России, долгие годы вспоминавшие свою любимую наставницу. Среди них была Анна Николаевна Шалина-Алёшкина, был среди людей, часто вспоминавших добрым словом эту женщину, и её внук Борис Алёшкин. Всю свою жизнь он считал, что эта скромная, преданная своему делу женщина была одним из самых лучших людей, встреченных им на его большом и трудном жизненном пути. Итак, Борис поселился у Стасевичей. Его поместили в комнате Юры: под его постель, состоявшую из тонкого матрасика, набитого морской травой, байкового одеяла и маленькой подушки, а также и под корзинку с его вещами была отведена часть большого шкафа – когда-то буфета. Верх этого шкафа был заполнен различными физическими приборами и химическими реактивами, а также и Юриными самоделками, а низ предоставили для Бориных вещей. Его шинель повесили рядом с Юриной на вешалку в коридоре, там же были поставлены и его новые сапоги. Летом Боря уже больше двух лет, как, впрочем, и большинство темниковских ребят, обходился без обуви. Спал он на полу в Юриной комнате на своем матрасе, расстилавшемся у того же шкафа, куда он убирался на день. Простыней у него не было, они остались у тети Лёли. Наволочки на подушки менялись раз в месяц, а то и реже. Юра спал на высокой железной кровати, стоявшей у противоположной стены комнаты. Она была укрыта теплым шерстяным одеялом, под которым были и простыни. Посредине комнаты стоял большой стол, за ним они не только занимались своими ребячьими делами, но часто и ели. Время их завтрака и обеда не совпадало со временем приема пищи, установленным в доме Стасевичей, и потому им часто приходилось есть отдельно от остальных членов семьи. К описываемому времени жизнь в семье Стасевичей протекала так: Иосиф Альфонсович по-прежнему оставался заведующим Пуштинским лесничеством, распоряжался довольно большим штатом объездчиков, лесников и рабочих лесопитомников. Своих личных рабочих, которых помимо домашней прислуги до революции он держал три-четыре человека, ему пришлось рассчитать, частью потому, что не хватало средств на их содержание, а главным образом потому, что он был теперь на положении советского служащего и держать наемных рабочих ему не полагалось. Из всей прислуги у Стасевичей остались: в городе – кухарка и няня Марья, а в лесничестве молодая мордовка Арина, ведущая все большое хозяйство лесного дома, и один рабочий, числившийся одновременно и сторожем конторы лесничества. Между тем хозяйство Стасевичей как в лесу, так и в городе было достаточно велико и требовало довольно большого ухода. В городе они держали корову, кур, уток и старую лошадь – рыжего мерина, которого так и звали – Рыжий. Уход за всей этой скотиной и все работы по двору до сих пор лежали на Юре, с появлением Бори половина этих дел легла и на него. С первых же дней жизни у Стасевичей, мальчик попал в положение полуприемного сына, полубатрачонка. В отношении питания и обращения с ним старших Стасевичей он был полностью приравнен к Юре, но и в отношении работы также. Они по очереди чистили хлев, конюшню, по очереди ездили на Мокшу за водой (сорокаведерной бочки едва хватало на два дня), по очереди задавали корм корове и лошади, вместе пилили, кололи дрова, а затем и разносили их по печкам, которых было в доме пять, топила печи няня Марья. Но вся эта работа пришла позднее, а с первых дней своего пребывания у Стасевичей Боря вместе с Юрой и Иосифом Альфонсовичем переехали жить в лесничество. Имевшееся там хозяйство и служебные дела требовали присутствия хозяина и дополнительных рабочих рук; Янина Владимировна жить в лесу все еще боялась и приезжала туда с Вандой только на день в воскресенье. Однако пока опасения ее были беспричинные. В саровском лесу и в Пуштинском лесничестве бродили мелкие шайки дезертиров, или, как их называли, «зеленых», но они, члены семей местных крестьян, нападать на местных жителей опасались. Имевшееся в лесничестве хозяйство в это время составляло основной источник существования семьи Стасевичей. Получаемое ими жалование было так мало, а деньги так быстро падали в цене, что без этого хозяйства им жить было бы просто невозможно. В лесу они имели кое-какой скот и довольно много разной птицы. Недалеко от дома находился большой огород, основную часть которого занимал картофель. Одна из лесных полян вспахана, засеяна просом, гречихой и овсом. Около дома уже вырос небольшой сад: с кустами малины, крыжовника, смородины, молодыми фруктовыми деревцами, несколькими ульями системы «Дадан» и двумя старомодными колодами. Уход за пчелами, увлечение «Сифафоныча», а мед, который они давали, скоро стал важной статьей дохода в семье. Ребят, приехавших поздно вечером, встретила Арина. Накормила вкусными горячими пшенными блинами с медом, напоила парным молоком и уложила спать в одной из комнат большого пустого дома. Еще в начале революции Стасевичи, опасаясь «погрома», вывезли вещи, в том числе почти всю мебель, в Темников, и большие комнаты этого дома стояли пустыми. В столовой остался большой обеденный стол, который в городе не поместился бы ни в одной из комнат, и несколько стульев. В бывшей Юриной комнате, одной из самых маленьких, обычно жил Иосиф Альфонсович, по его распоряжению туда же поставили деревянные топчаны для мальчиков, на них положили соломенные матрасы, покрытые льняным рядном и простыми солдатскими одеялами, и только подушки были набиты пером. У окна стоял стол, на котором работали и ели ребята и хозяин. В одном углу стоял шкаф с охотничьими ружьями и припасами, в противоположном другой, в котором лежали в самом хаотическом беспорядке книги, брошюры и старые журналы – остатки невывезенной библиотеки. В бывшей спальне находилась большая кровать, на которой спала Янина Владимировна, когда решалась оставаться ночевать. В кухне жила Арина, и в ней все оставалось без изменений. Все же остальные комнаты, а их около десяти, пустовали, зимой они не отапливались, а окна в них закрыты ставнями и заколочены досками. В одной из этих комнат Стасевич устроил подобие склада продуктов: ставили кадушки с медом, заносили на зиму ульи, а в деревянные лари засыпали овощи. В канцелярии лесничества ничего не изменилось. Разумеется, все эти перемены Борис заметил только на следующий день. В этот же вечер они успели только поесть и сейчас же завалились спать. На следующий день, поскольку это был их первый день пребывания в лесничестве, Иосиф Альфонсович решил дать ребятам отдохнуть. Весь этот день друзья бегали по лесу, лазили на самый верх вышки, обследовали свою, теперь уже полуобвалившуюся пещеру, перезнакомились (собственно, это сделал Боря, Юра был лицом, представлявшим незнакомца), со всеми дворовыми собаками, а их было штук шесть – некоторые сидели на цепи, некоторые бегали по проволоке вдоль заборов, а две бродили по двору, вывалив от жары свои длинные, красные языки и полураскрыв пасти с острыми белыми зубами. Обилие собак объясняется тем, что в последнее время в лесу развелось много волков, забиравшихся даже во двор. Они представляли опасность для домашнего скота, и мощные собаки-«волкодавы» надежно защищали двор. Они хорошо охраняли двор и от чужих людей, и не только неистовым лаем, поднимавшимся при появлении постороннего, но и способностью основательно порвать непрошеного гостя. Между прочим, знакомя Борю с собаками, Юра втайне надеялся, что некоторые из них попугают приятеля, и захватил с собой на этот случай отцовский арапник, но, к его удивлению, ничего не произошло. Почему-то все собаки, даже самые свирепые, в мальчике признали «своего», и ни одна из них даже не заворчала. Побывали ребята и на пасеке, но Юра, боявшийся пчел, очень быстро оттуда убежал, пришлось уйти и Боре, а ему хотелось посмотреть на работу Стасевича, защищенного сеткой и что-то делавшего в одном из ульев. После этого мальчишки направились к озеру. Искупались и вдоволь наелись земляники, которой на берегу озера было так много, что земля от нее казалась красной. Сорвав свои помятые гимназические фуражки, ребята в течение какого-нибудь часа набрали их доверху и с торжеством принесли Арине, а вечером все лакомились этой ягодой, залитой принесенным с погреба холодным молоком. Ел и похваливал землянику и Иосиф Альфонсович. Затем он сказал: – Вот что, ребята, картошка совсем заросла. Я нанял в Караеве баб для прополки, да они что-то не идут, а ждать больше нельзя, можем на зиму без картошки остаться. Придется эту работу проделать вам… Юра, которому уже приходилось помогать при прополке картошки, услышав слова отца, нахмурился, хотя, конечно, и не посмел что-либо возразить. А Боря, на которого день, проведенный в лесу, на свежем воздухе, с полной свободой, отличная еда и чувство какого-то покоя, произвели приятное впечатление, восторженно воскликнул: – Иосиф Альфонсович, мы сделаем, мы выполним, вот увидите! – Ну-ну, посмотрим, что вы за работники, – улыбнулся Стасевич и стал укладываться спать, вслед за ним угомонились и ребята. Утром, вооружив мальчиков серпами и тяпками, Стасевич отвел ребят на картофельное поле и задал им «урок». Каждый из них должен был до обеда выполоть и окучить три борозды, а после обеда, если урок будет выполнен, можно делать что угодно. Если до обеда с этой работой не справятся, то кончать урок надо будет после. Борозды были не очень длинными, так, по крайней мере, показалось Боре, и он удивился, когда Юра начал упрашивать отца уменьшить урок и дать только по две борозды, но тот остался непреклонным. Когда ребята приступили к работе, то Боря увидел, что просьбы Юры были не напрасными – дело оказалось действительно тяжелым. Картофель так зарос сорными травами, в особенности осотом, что его иногда было трудно и отыскать в густой траве. Приходилось сперва траву сжать, причем так осторожно, чтобы не повредить картофельной ботвы, тяпкой вырубить корни сорняков, все это собрать и снести за пределы борозды, а затем чистой землей окучить кустик картошки. Вскоре все руки у ребят были исколоты колючими сорняками, болела спина, лицо заливал пот, рубашки уже давно были насквозь мокрыми, а на ладонях появились первые мозоли. И самое главное, проклятая работа шла все медленнее и медленнее, и если первую борозду они осилили за каких-нибудь полтора часа, то на вторую потратили не менее трех. Солнце уже было высоко, когда Арина, выглянув из-за забора, позвала «работников» обедать. К этому времени ребята справились только с двумя бороздами каждый, и стало совершенно очевидно, что для третьей борозды им едва ли хватит всего вечера. Обед проходил довольно грустно. Мальчишки здорово проголодались, но ожидание тяжелого труда после обеда делало все невкусным. Стасевич видел состояние ребят, но молчал. Однако он был хорошим воспитателем. Сразу же после обеда, когда мальчики стали собираться в поле, он неожиданно разрешил в этот первый день больше не работать, несмотря на то, что урок ими не был выполнен. Однако предупредил, что такое «послабление» им дается первый и последний раз и что впредь он будет требовать выполнения урока без всяких скидок. Ребята этому очень обрадовались. Ведь строгое выполнение урока откладывалось: оно было в будущем, а сейчас они вновь получали желанную свободу. Конечно, без дела они оставаться не могли и, помыв и перевязав тряпочками с мазью, которую им заботливо дала Арина, поцарапанные руки, ребята решили осуществить план, намеченный еще вчера. А план заключался в следующем. Во дворе росла группа больших, высоких елок. Эта группа могучих деревьев стояла почти посреди двора, в ней было три дерева, расположенных одно от другого, на расстоянии трех аршин. Стволы елей были настолько толсты, что мальчики, взявшись за руки, обхватить их не могли. Нижние ветки их, на высоте около четырех аршин, были спилены, а следующие переплетались, образуя огромный зеленый шатер. В прошлые приезды Бори в лесничество, они с Юрой, забираясь на самые вершины деревьев, видели очень далекие окрестности, там было немного страшно и очень интересно. Ветки каждого из деревьев вверху находились так близко, что ребятам ничего не стоило перебраться с одной ели на другую. И это надоумило их соединить ветки досками и сделать там «воздушный дом». Юра задумал это давно, но одному выполнить эту работу было невозможно, теперь, когда их стало двое, они решили это намерение осуществить. Найти доски во дворе труда не составляло, довольно быстро разыскали гвозди и куски веревок. Все это, хотя и с трудом, удалось затащить наверх и там укрепить. Пожалуй, самое трудное в этом деле было то, чтобы все это проделать незаметно. Ведь самое главное, к чему они стремились, это чтобы их робинзоновский дом был известен только им. К вечеру после всех трудов они стали обладателями деревянной площадки размером два на три аршина, довольно прочно укрепленной на ветвях трех деревьев на высоте около десяти сажень. Правда, даже при небольшом ветре площадка эта скрипела и раскачивалась, но это было даже приятно, разве только чуточку страшновато. Все это сооружено было в один вечер, причем так ловко, что из взрослых никто даже и не заподозрил этого «высотного строительства». В будущем этот помост служил надежным убежищем и местом игр и проказ не только в это лето, но и в следующее. И очень долго существование «дома» взрослые открыть не могли. Но мы немного забежали вперед. Пока же в этот вечер ребята после тяжелого труда в поле, а затем после не менее тяжелого труда и по своему строительству умудрялись так, что, поужинав, свалились спать как убитые. Однако как ни устали они, а о завтрашнем дне не забыли, и хотя в душе молили бога, чтобы пошел дождь, и полоть было бы нельзя, все-таки попросили Ирину разбудить их не позднее шести часов. Они поняли, что для выполнения урока в отведенное время вставать нужно как можно раньше. Но как же трудно было вставать, когда исполнительная Арина, успевшая уже приготовить им завтрак, расталкивала мальчуганов. Еще труднее было приниматься за работу. Первые шаги по борозде неимоверно трудны: от незаживших царапин руки саднило, плечи и спина так болели, казалось, что будет невозможно сделать ни одного движения. Где уж тут три борозды выполоть! Но так было в самом начале, а уже через полчаса все эти боли куда-то пропали, а так, как за прошлый день выработалась и кое-какая сноровка, то дело пошло быстрее. Все же, как ни старались они, но и в этот день осилить урок до обеда не смогли, пришлось поработать часа два и после. Зато, окончив работу и наскоро ополоснув около колодца лица и руки холодной водой, ребята забрались в свой «неприступный замок»; как они окрестили помост на елях. Разлеглись на нем и, глядя на плывущие облака, чуть покачиваясь от легкого ветерка вместе с вершинами елей, принялись мечтать. Мечтали они, прежде всего, о том, что когда вырастут большими, то уже не только сами не будут полоть картошку, не будут заставлять делать этого не только своих детей, но даже кого-либо чужого. – Тогда, – говорил Юра, – все будут делать машины. А уж для полки картошки я изобрету такую, которая все будет делать сама, только кнопочки нажимай. Боря возразил: – Не нужна будет такая машина. К тому времени, как мы вырастем, люди, наверно, эту проклятую картошку и есть-то не будут. Наверно, еда тогда будет совсем другая, какая-нибудь особенная, очень вкусная… Конечно, разгорелся небольшой спор, и его окончательное разрешение, какое обычно у них следовало на земле, не произошло только из-за очень маленьких размеров площадки и угрожающего поскрипывания ее при каждом резком движении. Так их спор ничем и окончился. Затем они принялись мечтать о том, что это не простой дощатый помост, неподвижно укрепленный на вершинах пусть и высоких деревьев, а свободный воздушный корабль, несущийся над землей. В этих мечтах, рисующих фантастические приключения, героями которых они себя воображали, они были вполне единодушны. Им уже казалось, что они улетели далеко от дома и находятся где-нибудь над Африкой или Америкой. От этого приятного и интересного путешествия их оторвал голос Арины, вышедшей на крыльцо и звавшей их ужинать. Боря нечаянно чуть было не откликнулся, но Юра вовремя зажал ему рот рукой и прошептал: – Молчи, ты с ума сошел, она сейчас же догадается где мы, папе скажет, ну и прощай тогда наше убежище. Но тот уже и сам понял, какую оплошность он чуть было не совершил. Они затаили дух и, несмотря на многократные и сердитые крики Арины, не проронили ни слова. Та поворчала и ушла с крыльца, уверенная в том, что ребята убежали куда-нибудь в лес и ее крика не слыхали. Однако не успела она войти в дом, как они уже бежали к крыльцу. В этот день по окончании работы мальчики подсчитали количество оставшихся борозд и с огорчением убедились, что их осталось еще очень много. Они увидели, что если они будут каждый день точно выполнять заданный урок, то едва ли закончат все через три недели. Но в следующие дни дело у них пошло быстрее, то ли сорняка было меньше, то ли они лучше приспособились, но теперь три борозды они пропалывали иногда за час до обеда. Им очень хотелось от этой работы поскорее избавиться, и они решили, не говоря никому об этом, увеличить себе урок и стали пропалывать уже не три, а три с половиной и даже четыре борозды. В результате они справились с работой за двенадцать дней, о чем и доложили Стасевичу. Тот вначале не поверил, но когда убедился, что они говорят правду и что работу они выполнили добросовестно, похвалил их и в награду разрешил гулять целых два дня. Они гордились похвалой, но в то же время и были огорчены. Ребята полагали, что после этой работы они будут свободны на все остальное лето, а тут дело повернулось не так. Но так как все это предстояло впереди, то они решили не унывать и занялись своими делами. Прежде всего, они усовершенствовали свой дом, сделали над ним «крышу» из еловых веток, настлали немного сена и обрубили часть веток с краев, чтобы улучшить обзор. Через некоторое время после очередного путешествия в лес, возвращаясь с полными лукошками ягод, во дворе они встретили Иосифа Альфонсовича, садящегося в тарантас, чтобы ехать в Темников. Он сообщил им печальную весть. Объездчик, ездивший в город по делам, сообщил, что умерла Варвара Степановна Травина, и Стасевич, хорошо знавший ее, как знали ее почти все жители города, отправлялся, чтобы принять участие в похоронах. Оба мальчика также хорошо знали и любили ее, а Боря в особенности, ведь Варвара Степановна была близкой подругой бабуси. Ребята стали просить Иосифа Альфонсовича взять их с собой. Он согласился. Через полчаса, наскоро пообедав, умывшись и надев чистые рубашки, положив в тарантас набранные ягоды и забравшись туда сами, они поехали в Темников. В городе они очутились, когда было уже совсем темно. Янина Владимировна и Ванда уже спали. Только на другой день за завтраком они узнали, отчего умерла Варвара Степановна. Она, оказывается, простудилась на похоронах бабуси, заболела воспалением легких и умерла через пятнадцать дней после смерти подруги. Через несколько часов из леса прибыл воз еловых веточек, заказанный Стасевичем, и мальчики вновь, как это они делали для бабуси, раскидали их по улице, обозначив путь для гроба Варвары Степановны от ее дома до кладбища. Похороны происходили после обеда. Варвара Степановна Травина в Темникове пользовалась таким почетом и уважением, как и Мария Александровна Пигута. На ее похоронах народу было почти столько же, и они прошли траурно-торжественно. Примерно через месяц Боря об этом событии написал своему дяде Мите, с которым в первые месяцы жизни у Стасевичей он еще поддерживал переписку. Вот это письмо: «Милый дядя Митя! Напиши мне, как поживает Костя. Умеет ли он читать и писать? Завтраки кончились у нас 1 июля, я их хотя и не посещал, но знаю. Зимой Юра будет учиться играть на скрипке, а я на рояле. Через две недели после смерти бабуси умерла Варвара Степановна Травина. Напиши, когда ты приедешь сюда. Что Костя про меня спрашивает и что ты ему отвечаешь? Женя тоже будет играть на рояле. Остаюсь любящий тебя племянник Боря. 13 июля 1919 года». Это письмо было написано Борисом по требованию тетки, которая хотя сама и не ходила к Стасевичам, но довольно часто присылала Женю. Она играла с Вандой в течение дня и почти всегда бывала хорошо накормлена. Так было и на этот раз. Женя сказала, что мама пишет дяде Мите и хочет, чтобы в ее письмо было вложено письмо от Бори. Очевидно, Елена Болеславовна хотела показать брату, что не потеряла связь с племянником, по-видимому, она ему это обещала. На самом-то деле это было не так. Со дня смерти бабуси и почти до самого своего отъезда из Темникова Боря не виделся с тетей Лёлей, и, кажется, ни одна из сторон от этого не грустила. Чтобы иметь некоторое представление о Елене Неаркиной, нелишне будет привести то самое письмо, в которое было вложено вышеприведенное письмо мальчика. Вот это письмо: «Дорогой Мика! Я очень виновата перед тобой, что так долго тебе не отвечала, но так занята все время службой и разными домашними хлопотами, что никак не выберу времени написать, а главное, ждала, пока выяснится что-нибудь относительно Бори. Утешительного мало могу сообщить, так как на мое прошение о пенсии для него получила, наконец, ответ из отдела социального обеспечения, что Боря, имеющий отца в живых, не имеет право на пенсию. Предложили поместить его в приют. С добавочными маминого содержания до сих пор нет определенного ответа, на днях будет заседание коллегии по этому вопросу, и тогда все решится. Получила только пособие на похороны в размере 375 руб. Из вещей мало что удалось продать. Нет совсем покупателей на большие вещи, так, кое-что из мелочей продала… Поля ушла в деревню… Я теперь делаю все сама, только самую тяжелую работу делает за небольшую плату сторожиха из гимназии. Письмо твое из Москвы я очень скоро получила и очень тебе благодарна за него… От дяди с Катей я тоже получила письмо. Как твое здоровье? У нас теперь на службе масса работы; приходится даже иногда ходить заниматься по вечерам, что, конечно, очень утомительно. Как я и говорила, очень трудно теперь подыскать оказию, чтобы отправить Борю. Пишу тебе через Катю, так как не знаю, удобно ли тебе писать на дом. Пожалуйста, напиши мне об этом подробно и обстоятельно, так как для меня очень важно знать, куда и как адресовать тебе. Пока крепко целую тебя. Женя тоже. Боря у Стасевичей много работает, загорел и окреп, хотя, кажется, и похудел немного. Питается хорошо, конечно, гораздо лучше, чем мы. Пиши. Твоя Е. Неаркина. Напиши подробно кинешемский адрес. Варвара Степановна умерла через две недели после начала болезни». Прочитав приведенное письмо, неискушенный читатель может подумать, что тетя Лёля знает Борину жизнь, часто видится с ним и проявляет о нем заботу как близкая родственница. Так, между прочим, думал и дядя Митя. На самом деле всё обстояло по-другому. И если действительно Елена Болеславовна пыталась как-то оформить для племянника пенсию, чтобы уже с совершенно спокойной совестью окончательно сбыть его с рук, то, конечно, она совсем не думала о том, чтобы принять какое-нибудь участие в воспитании мальчика. О том, как он живет у Стасевичей, она знала только по рассказам своей дочери. Между прочим, получив окончательный отказ в пенсии для Бори и одновременно разрешение на помещение его в приют, который открывался на базе Санаксырьского монастыря, она, встретившись с Яниной Владимировной, не замедлила это ей предложить. Стасевич, успевшая полюбить мальчугана, свято чтившая память Марии Александровны и уверенная, что та никогда бы не допустила, чтобы ее внук был помещен в приют, от предложения его тётки категорически отказалась и даже высказала своё неодобрение самой мысли об этом. Она заявила: – Боря у нас живет как сын, мы ни в чем не отделяем его от Юры, у него много недостатков, но он очень добрый и, вообще-то, хороший мальчик. Пока мы будем иметь возможность, мы будем его держать у себя. Вам он никогда не будет в тягость. Не будем больше. Этот разговор слышал Юра, передал его содержание Боре, а тот, набравшись духу, зашел в комнату Стасевичей и сказал: – Янина Владимировна, я буду всегда вас слушаться. Я не буду шалить, только, пожалуйста, не отдавайте меня в приют. Та обняла его, поцеловала, и, гладя по голове, сказала: – С чего ты взял, что мы собираемся тебя куда-нибудь отдавать? Вот приедет твой папа, ему тебя и отдадим. Иди занимайся своими делами. На другой день Стасевичи, посоветовавшись, решили оставить мальчика у себя навсегда или, по крайней мере, до тех пор, пока его отец не потребует сына к себе. Они решили это сделать в память о Марии Александровне Пигуте, бывшей для них самой близкой из всех знакомых людей Темникова, а также и потому, что даже во время недолгого пребывания у них Бори он им понравился своим добросердечием, живостью и безотказностью при выполнении любой работы. После похорон Варвары Степановны ребята вернулись в лес и сразу же были вынуждены выполнять новое поручение – полоть капусту. После полки картошки эта работа им показалась совсем легкой, и они с заданными уроками справлялись шутя. А все свободное, послеобеденное время проводили по своему усмотрению. Конечно, прежде всего они забирались в «воздушный дом» и, лежа на помосте под горячими лучами июльского солнца, вдыхая смолистый запах еловых ветвей, обдуваемые легким ветерком, слегка покачиваясь, с увлечением читали какое-нибудь приключение, описанное Буссенаром, Жаколио или Майн Ридом. И хотя многие из этих приключений перечитывались уже не один раз, они представляли все такой же интерес. Это не значило, конечно, что они только и делали, что лежали на своем помосте. Нет!.. Они бегали на озеро, ходили в лес за ягодами и грибами, принимали участие в покосе; сгребая и вороша сено, перевозя его во двор и помогая сметать на сеновал. В те годы стогов на местах покосов не оставляли, во-первых, потому, что покосы Стасевичей находились на лесных полянах и оставление сена на них, когда в лесу бродили шайки «зеленых», могло привести к возникновению пожара, и, во-вторых, потому, что укараулить эти стожки, находившиеся довольно далеко от конторы лесничества, было очень трудно. Вот и приходилось складывать сено на сеновал. Лето летело незаметно: одно дело или интересное занятие сменялось другим, и вскоре Боря настолько привык к своему новому дому, что ему его жизнь у бабуси, когда он ничего не делал, а занимался играми, развлечениями и лишь иногда немного помогал Юзику Ромашковичу, но и, конечно, учился, стало казаться какой-то далекой и не совсем реальной сказкой. Теперь он уже знал, что он должен и может выполнять много полезной и нужной работы и что она встречает одобрение у старших. Но вот однажды за обедом Иосиф Альфонсович предложил кому-нибудь из ребят, по их желанию, помочь ему в работе на пасеке. Наступило время, когда было нужно снимать с ульев магазины, вырезать часть сотов из колод и откачивать на медогонке мед из снятых рамок. Работа эта требовала много времени, пасека у Стасевича за последние годы увеличилась. Теперь она составляла 14 семей, и уход за ней требовал немало времени. Стасевич надеялся, что постепенно приучит ребят к работе на пасеке, а сам от нее сможет освободиться. У него было много дел и на службе, и по остальному хозяйству. При первом же упоминании о пчелах Юра побелел и заявил, что он готов делать какую угодно работу, только не на пасеке. Боря же, наоборот, сразу согласился на предложение Иосифа Альфонсовича. Правда, он не совсем хорошо представлял себе ее, и как нам думается, выразил такое горячее желание не столько из большого трудолюбия, сколько из-за желания полакомиться медом. Он был большой сластена, а Стасевич, приглашая ребят к себе в помощники, объявил, что тот, кто будет работать на пасеке, получит право есть меда столько, сколько захочет. Однако Юра так боялся пчёл, что даже эта «медовая» перспектива его не соблазнила. Между тем, приглашая ребят для работы на пасеке, Иосиф Альфонсович надеялся, что его сын преодолеет свою боязнь и, если не один, то вместе с товарищем, согласится в ней участвовать, Юрин отказ его и огорчил, и рассердил. Человек довольно своенравный и вспыльчивый, он тут же разгневался и сурово заявил Юре: – Раз ты не хочешь более легкой работы, в которой ты к тому же можешь коечему научиться, будешь все лето полоть грядки, коли на большее не способен. С завтрашнего дня примешься за свеклу, а затем и за просо! Юра приуныл, но возразить не посмел, только довольно зло посмотрел на товарища и показал ему из-под стола кулак. Вечером он налетел на друга, обозвал его подлизой и, вероятно, раньше бы и потрепал его порядочно, но за лето Борис окреп, отъелся и, будучи сам порядочным забиякой, мог дать достаточно внушительный отпор обидчику. Но драться он не хотел, да к тому же и Юра не был достаточно тверд в своих обвинениях, дело дальше словесной перепалки не пошло. Тем более что Боря пообещал снабжать Юру медом в неограниченном количестве. Как бы ни было, а со следующего дня Юре пришлось уже одному пыхтеть на огороде, а затем и в поле. И, вероятно, так бы длилось до самого конца лета, если бы недели через две в лесничество не приехала Янина Владимировна с Вандой, чтобы отдохнуть перед новым учебным годом. Она, видя довольно спокойную обстановку вокруг Темникова, решилась пожить в лесу. Приехав и увидев, что ее Люльтик, так она часто называла сына, хотя он на это прозвище и сердился, гнет спину в поле, потребовала от мужа освобождения сына от этой работы. Тот согласился потому, что две женщины, с которыми он ранее договаривался, явились и включились в прополку. Борис же стал пропадать на пасеке не только до обеда, в урочное время, но и целыми днями. Эта работа не только не тяготила его, но так захватила, что он иногда даже забывал лакомиться собранным медом. Через десять-пятнадцать дней мальчик настолько овладел не особенно мудрой техникой замены магазинов, выемки и замены рамок из улья, но и снятием так называемой забрушовки, то есть тех восковых крышечек, которыми заботливые пчёлы закрывают заполненные доверху медом ячейки сот. А в последующем выкачивание меда из подготовленных рамок на центрифужной медогонке Стасевич доверял ему выполнять самостоятельно. Вскоре, научив Борю и еще некоторым приемам по уходу за пчёлами, по осмотру ульев, удалению из них забравшихся вредителей, проверке правильности открытия летка и другим несложным делам, он работу на пасеке почти полностью доверил мальчишке. И был рад, что приобрел себе такого «способного и дельного», как он говорил, помощника. Нечего и говорить, что от этих похвал Борис рос в собственных глазах чуть не до небес и с еще большим жаром отдавался понравившемуся делу. Юра же, освободившись при помощи матери от полевых работ, скучая от отсутствия товарища по совместным играм и опасаясь появляться на пасеке, вновь переключился на изготовление разного рода моделей машин и успел сделать модель действующей веялки, локомобиля и молотилки. Между прочим, боязнь пчёл у Юры была небеспричинной. В раннем детстве он был так искусан пчелами, что более двух недель пролежал с высокой температурой, и теперь его можно было понять. Испытанное в детстве потрясение оставило след на всю жизнь. Да и сейчас стоило хоть одной пчеле укусить Юру, как у него на месте укуса появлялась огромная опухоль, поднималась температура, и он несколько дней болел. Борю же почему-то пчёлы не кусали, дело доходило до того, что он мог работать на пасеке без сетки и почти не пользовался дымарем, чего сам Стасевич делать никогда не решался. Если же случалось, что мальчика кусала какая-нибудь случайно придавленная пчела, то, очевидно, сильной боли у него этот укус не вызывал, он прикладывал к укушенному месту комочек влажной земли, боль проходила и опухоли не появлялось. Няня Маня говорила, что наш Бориска, наверно, заговорённый от пчёл. Взрослые смеялись над её словами, а ребята им верили, и прежде всего верил сам Боря, может быть, отчасти поэтому он так храбро действовал на пасеке. С тех пор за все время пребывания у Стасевичей он каждое лето работал на пасеке и приобрел в этом деле не только солидные практические навыки, но коекакие теоретические познания. Наступила грибная пора. Ребята опять были вместе. Ездили с Ариной, Стасевичем и служащими конторы лесничества и их детьми в глубину леса, верст за пятнадцать-семнадцать от дома, и набирали большие «бельевые», как их тогда называли, корзины грибов. Каждая корзина имела две ручки, в нее помещалось до пяти пудов грибов. Две или три такие корзины ставились на телегу. Заехав в лес и обосновавшись на какой-нибудь поляне, лошадь распрягали, стреножили, и она паслась возле телеги. Все, вооружившись небольшими кошелками, разбредались вокруг. Наполнив кошелку, грибник возвращался на поляну, где возле телеги был разостлан кусок рядна, окруженный несколькими пожилыми женщинами. Принесенные грибы высыпались на рядно, принесший их возвращался в лес, а женщины перебирали принесенные грибы, сортировали их, чистили, а иногда им приходилось выбрасывать и поганки, набранные некоторыми ретивыми грибниками. Очищенные грибы складывались в установленные на телегах корзины. В середине дня все собирались на поляне и ели сваренную этими же женщинами грибную похлебку. Выезжали затемно и возвращались поздней ночью. Дома грибы делили между разными хозяевами. За лето ездили два-три раза и набирали грибов столько, что их хватало на целый год. Грибы солили, мариновали и сушили, у Стасевичей каждый сорт грибов обрабатывался отдельно. Так как в Темникове стал ощущаться острый недостаток соли, большую часть собранных грибов пришлось сушить. Вскоре почти все комнаты в доме были завешаны длинными гирляндами надетых на нитки грибов. Глава вторая Вслед за грибной пришла пора уборки овощей – огурцов, капусты и других. Начали копать картошку. Но ребята в этой работе участия почти не принимали: началась учеба, и они переехали в город, в лесничестве показывались только по воскресеньям. Лето, проведенное в лесничестве, не прошло для них бесследно, оба они окрепли, загорели и повзрослели. В особенности стал неузнаваемым Борис. Приобретя много новых трудовых навыков, он стал крепким и сильным мальчишкой. Он научился хорошо обращаться с лошадью, и теперь Стасевич не боялся его одного отправлять из города в лесничество и поручать ему не только доставку оттуда дров или каких-нибудь продуктов, но даже и такого сложного груза, как сено. А довезти воз сена было не так-то просто. Обычно нагружать сено помогал рабочий или Арина, они же и закрепляли его на телеге или санях особой жердью, называемой «байстрюгом», придавливавшей воз сена сверху, но дорогой приходилось переезжать несколько глубоких оврагов, с крутыми спусками и болотистыми речушками в их глубине. В них осенью застревали и лошадь, и телега, а зимой на спусках образовывались раскаты с глубокими ухабами. Но и с этой трудной работой мальчишка научился справляться. Один раз, когда воз с сеном опрокинулся, было это, кажется, в начале декабря 1919 года, он хоть и поревел немного, конечно, никому об этом не сказав, все-таки сумел собрать и нагрузить воз самостоятельно, растеряв при этом совсем немного сена. Всю домашнюю работу Борис выполнял наравне с Юрой и справлялся с ней не хуже последнего. Оба старших Стасевича относились к нему как к своему собственному ребенку: также его наказывали, также ласкали. Кстати сказать, особенными ласками, как это было принято в семье бабуси, взрослые члены семьи у Стасевичей детей не баловали. Вместе с тем определенные для каждого из ребят обязанности спрашивали довольно строго. И Боре, в общем-то, большому разгильдяю и лентяю, пришлось основательно перестраиваться. И по всей вероятности, то, что Стасевичи для него все-таки были не родными, сослужило ему в этом неплохую службу. Хотелось ему перед ними, и в особенности перед Иосифом Альфонсовичем, не ударить в грязь лицом; хотелось ни в чем не отставать от Юры, вот он и тянулся, стараясь выполнять поручаемую ему работу как можно лучше и быстрее. От этого выигрывали обе стороны. Само собой разумеется, с Борей, как и со всеми остальными членами семьи, Стасевичи разговаривали по-польски, и этим он отличался от всех остальных русских (работников и прислуги), живших в доме. Гости, появлявшиеся время от времени у Стасевичей, приезжавшие откуда-нибудь издалека, считали, что в их семье три ребенка, два сына и одна дочь; и хозяева не всегда их в этом разубеждали. Прошло полгода со смерти Марии Александровны Пигуты, а ее внук настолько акклиматизировался в семье Стасевичей, что ему, да и им также представлялось, что он живет у них много лет, что по-другому никогда не было, да и быть, кажется, не может. Свою ближайшую родственницу, тётю Лёлю, Боря не встречал: к Стасевичам она не ходила, а навещать её у него никакого желания не было. Переписка с дядей Митей у него заглохла; кажется, после своего первого и, пожалуй, единственного письма, написанного летом, за все время пребывания у Стасевичей он ему так больше и не написал. Да и от него ни одного письма не получил. Новый учебный год начался первого октября 1919 года. Боря пошел в пятый класс своей «Саровской», как ее многие продолжали называть, школы, Юра в бывшую старую мужскую гимназию – во второй класс второй ступени. Занятия в школах хотя и начались почти вовремя, по своему содержанию оставляли желать много лучшего. Особенно неудовлетворительно они были поставлены в третьей советской школе первой ступени, где учился Алёшкин. После смерти Пигуты заведующего подобрать не могли, а временные заместители менялись чуть ли не по два в месяц. Это влияло на дисциплину и разлагало и учеников, и учителей, отражалось на качестве учебы также и полное отсутствие твердых программ. Многим учителям для своих предметов приходилось программы придумывать самим. Некоторые из учителей наименее добросовестные не имели вообще никаких программ и планов и, приходя в класс, иногда даже не представляли себе, что они на этом уроке будут делать. Ученики это замечали, и поэтому на этих уроках в классах творилось нечто невообразимое. Нередки бывали случаи, когда ученики от такого педагога уходили с уроков всем классом, а затем или бродили по улицам, или затевали драки с учениками другой школы. Нередко зачинщиком в этом деле был Борис Алёшкин. Как бы то ни было, время шло, кто-то из педагогов кое-что рассказывал или объяснял, и новые знания, хотя и в очень скудном количестве, ученики, в том числе и наш герой, получали. Кстати сказать, никаких отметок в этот период ученикам не ставили, уроков на дом не задавали, все это считалось признаками проявления старого режима, поэтому подготовка к занятиям, усваивание нового материала зависели исключительно от способностей учеников. И надо прямо сказать, что если Борис Алёшкин в числе немногих учеников и вынес какие-то новые знания за время обучения в пятом классе первой ступени, то произошло это из-за его отличной памяти, незаурядных способностей и большой любви к чтению. Читал он все подряд и с одинаковым увлечением, в том числе и учебники. В других темниковских школах дело с занятиями обстояло немногим лучше. Выделялась школа, размещавшаяся в бывшей женской гимназии, которой заведовала Анна Захаровна Замошникова. Безусловно, лучше были поставлены занятия в школах второй ступени. Во всех школах по-прежнему учеников кормили бесплатными горячими обедами. Питание было скудным, далеко не всегда вкусным, но для многих существенным подспорьем. Жизнь большинства горожан, не имевших какого-либо хозяйства, была тяжела. Деньги, получаемые в виде жалования, были настолько дешевы и так быстро падали в своей стоимости, что часто на базаре происходили такие случаи: утром тот или иной продукт стоил сто рублей за фунт, а к вечеру он же продавался за двести. Деньги, или, как их тогда чаще называли, «совзнаки», печатались достоинством в тридцать, шестьдесят и девяносто рублей и не разрезались на отдельные купюры, а так листами в двадцать, тридцать штук и переходили из рук в руки. Довольно часто, во всяком случае, не реже чем раз в полгода, одни дензнаки сменяли другие, причем старые, как правило, падали в стоимости в десять, а то и в сто раз. В памяти Бори так и сохранились эти деньги как большие, чуть ли не с газету листы, из довольно плотной бумаги, окрашенные в бледно-розовый или бледно-фиолетовый цвет. В это время на базаре среди крестьян ходили еще и старые, царские, бумажные и серебряные рубли и «керенки», все они расценивались по-разному, и разобраться во всей этой денежной путанице было нелегко. Стасевичи, в числе немногих жителей Темникова, особых неудобств от этой неразберихи с деньгами не имели. Они в этот период жили в сущности «натуральным» хозяйством, обеспечивая себя всем необходимым из лесничества и используя запасы довоенного времени. Единственной ахиллесовой пятой их экономики являлась одежда. Ребята ее быстро рвали и изнашивали. Особенно в трудном положении был их приемыш Борис. С собой он принес очень мало, и в течение первого же лета все запасы одежды его почти полностью пришли в негодность. После Юры годного к носке тоже оставалось очень мало, и это начало серьезно беспокоить Янину Владимировну. Но, конечно, ни Юру, ни тем более Борю эти проблемы не тревожили, они оба, особенно последний, на свою одежду не обращали никакого внимания. Грязные или разорванные штаны или рубаха трагедии в его жизни не создавали, слишком часто это случалось, и обращать внимание на какую-нибудь новую дырку или пятно, право же, не стоило. В жизни было гораздо больше более «значительных» дел, вот, например, одно из них. После смерти Варвары Степановны Травиной заведывание городской библиотекой поручили Алексею Владимировичу Армашу. Само собой разумеется, что Боря, как один из друзей сына Алексея Владимировича – Володи, благодаря этому получил беспрепятственный доступ не только ко всем библиотечным полкам, но и к тем кучам старых книг, которые были привезены из помещичьих имений и свалены на чердаке библиотеки. Когда эти книги свозились, рассматривать более или менее подробно, разбирать их было некогда и некому. Те книги, главным образом произведения русских классиков, которые можно было сразу пускать в выдачу, разместили в библиотечных шкафах, не уместившиеся сложили в углах библиотечных комнат. Книги на иностранных языках и старые иллюстрированные журналы в беспорядке свалили на чердаке, с тем, чтобы впоследствии разобраться в них. Пока же главными исследователями этого богатства стали мальчишки Алёшкин и Армаш. А эти книги являлись, очевидно, действительным библиографическим богатством, и многие из них представляли большую ценность. Тогда, впрочем, это никого не интересовало. Неизвестно, заинтересовались ли этими книгами впоследствии, а стоило бы: там находились многолетние комплекты таких журналов, как «Будильник», «Осколки», «Муха», «Сатирикон», «Синий Журнал», «Природа и люди», «Вокруг Света», «Пробуждение», «Нива», и множество других. Причем мы приводим название тех журналов, которые своей красочностью и большим количеством иллюстраций привлекли внимание наших юных исследователей, но на этом чердаке находилось много других, не менее ценных журналов, которые мальчишки с пренебрежением откидывали в дальний угол, так как в них не было интересных картинок и, по-видимому, интересных рассказов. Мы имеем в виду такие журналы, как «Вестник Европы», «Русское богатство», и множество других. К стыду обоих сорванцов надо сказать, что они не только бескорыстно рассматривали картинки в огромные книгах, не только читали понравившиеся им рассказы, но кое-что особенно привлекшее их внимание безжалостно выдирали и уносили. Чаще всего это были картинки из «Нивы» или подобных ей журналов, изображавшие различные военные эпизоды или группы солдат. Эти картинки послужили средством знакомства и сближению Володи Армаша с сыном бывшего законоучителя мужской гимназии священника церкви Иоанна Богослова Колькой Охотским. Они были ровесники, в свое время они даже учились вместе в подготовительном классе, но раньше никогда не дружили, хотя дома их находились почти напротив друг друга. А тут вдруг Армаш стал часто приглашать Кольку к себе, да и сам к нему наведывался. Борю это заинтересовало: – Чем этот попович так Володьку соблазнил? – думал он. Охотский – глуповатый белобрысый мальчишка, с тонкими злыми губами, бесцветными глазами и чрезвычайно завистливым и хвастливым характером, ни в гимназии, ни на улице любовью не пользовался, при случае его лупили все кому не лень. Дома его держали в большой строгости и за каждую, даже маленькую провинность отец драл его кожаным ремнем. Тем более казалась непонятной вдруг разгоревшаяся дружба между им и Армашем. Но Борис томился недолго: в один прекрасный день приятель не выдержал и рассказал все. Дело оказалось в следующем: встретив Кольку на улице, Володя показал ему несколько выдранных из «Нивы» военных картинок. У того загорелись глаза. Сначала он пытался уговорить Армаша подарить одну из них, а когда тот отказался, то продать. Вскоре сделка совершилась. Для покупки картинки Колька зашел в квартиру Армашей, и Володя показал ему свое «солдатское» богатство. Завидущие глаза Кольки разгорелись еще больше, и он стал приставать, чтобы Армаш продал ему хоть один полк гренадеров. Тот запросил за этот полк сорок рублей «керенками». Колька согласился. С тех пор почти ежедневно он канючил у Володи каких-нибудь солдат и расплачивался за них «керенками». Володе становилось жаль расставаться со своими солдатами. Он назначал за каждую новую партию все более высокие цены, а Колька платил. Скоро у мальчишки скопилось уже порядочно «керенок». Он боялся, как бы папа или мама их не обнаружили и не отобрали, а то, чего доброго, не вернули бы деньги Колькиному отцу. Володя давно понял, что Охотский платит деньгами, украденными у отца. Он решился рассказать про все Борису, посоветоваться с ним, а главное, чтобы тот помог ему что-нибудь купить на эти деньги. Ведь его из дома одного никуда не пускали, а Алёшкин – свободная птица, и сбегать на базар труда для него не составляло. Выслушав рассказ приятеля и получив от него в подарок перочинный ножик, тоже выменянный у Кольки Охотского, Боря забрал деньги и помчался на базар. Он купил на эти «керенки» орехов, рожков, леденцов (последние хотя и из-под полы на базаре продавались), принес все это Володе, и в течение нескольких дней мальчишки наслаждались неожиданно свалившимися сладостями. Между тем Колька, встречаясь с Володей, продолжал настаивать на продаже ему новых партий солдат. Он загорелся желанием создать у себя армию не меньше, чем у «этого Армашонка», как он про себя его называл. Володя упирался, но в то же время и колебался, уж очень понравились леденцы и орехи. Когда Борис узнал о колебаниях приятеля, он сказал: – Слушай, Володя, а зачем ты ему продаешь своих солдат, давай ему для него лучше специально делать. Мы ведь их много можем наделать. Бумагу там, на чердаке, можно набрать… Солдат будем делать попроще, а числом побольше, особенно стараться не будем… Согласен? Володя согласился, и ребята в этот же вечер сделали не меньше сотни солдат: полк шотландских стрелков, две батареи артиллеристов и целый эскадрон драгун. На следующий день, когда Колька явился, чтобы произвести очередную покупку, это произошло в присутствии Бори, последний расхваливал товар и даже сделал вид, что не прочь приобрести этих солдат для себя. Этим он так подогрел Охотского, что тот выложил запрошенные деньги почти без торговли. Колька заявил, что он может купить всех армашевских солдат – денег у меня хватит! И действительно, с этих пор фабрика по изготовлению бумажных солдат в квартире Володи Армаша ежедневно работала как заведенная. Изготовлялось по сотне разных солдат, и Колька их покупал. Он, конечно, не предполагал, что эти солдаты делаются специально для него, он только не переставал удивляться неиссякаемости запаса у Володьки. Однако у самого Кольки, как он ни хвастался, денежные ресурсы стали подходить к концу: сначала кончились «керенки», он стал расплачиваться царскими бумажными деньгами, но затем кончились и они, и Колька предложил принимать от него серебряные рубли и полтинники царской чеканки. Деньги эти были необычными, ведь металлические деньги уже давно не появлялись в обращении, чуть ли не сначала войны, и ребята принимали их из любопытства: на базаре с ними показываться было нельзя, об этом Алёшкин знал из разговоров старших. С ними могли забрать в милицию, поэтому пока их складывали в железную коробку из-под печенья, с тем, чтобы воспользоваться когда-нибудь потом. Но когда у Кольки и эти деньги иссякли и он предложил в оплату медные пятаки и копейки, торговля прекратилась. Частые путешествия Бориса на базар, сладости, покупаемые и поедаемые им, не могли остаться незамеченными, и первый кто это обнаружил – был Юра, тем более что мальчишка и его неоднократно угощал, то конфетами, сделанными из патоки, то базарными леденцами, то орехами. Однажды он неожиданно нагрянул к Володе и застал ребят за подсчетом довольно большого количества «керенок». Юра заставил их рассказать, откуда у них столько денег. Ребята растерялись и выложили все начистоту. Юру эта история сначала рассмешила, а затем, подумав, он сказал: – А вы знаете, откуда Колька берет деньги? – Откуда? Наверно, у отца тащит… – ответил Борис. – Вот, вот… У отца! А узнает отец, выдерет его, он ему расскажет, как вы у него деньги выманивали. Будут вам тогда солдаты!.. Мальчишки перепугались. Они и сами уже подумывали, что Колькина проделка может раскрыться, и даже были рады, когда нашелся предлог, чтобы прекратить эту торговлю, но как-то не думали, что дело может дойти не только до Колькиного отца, но и до Володиных родителей, и что еще хуже – до Стасевичей. Деньги стали им прямо жечь руки. – Надо от них как-то избавиться… Но как? Что-нибудь купить ценное, взрослые заметят, как им объяснить, откуда взялись деньги. Ведь про торговлю солдатами не расскажешь, тогда и про бумагу, и про картинки из библиотечных журналов придется рассказать. Нет, этого нельзя. Надо их закопать, – предложил Володя. – Ну да, закопать. Бумажки сгниют или так в цене упадут, что на них ничего не купишь, – возразил Борис. И тут у Юры мелькнула мысль, которую он не замедлил воплотить в слова: – Послушайте-ка, ребята, отдайте деньги мне, кстати, они мне очень нужны. Я их Вам потом верну. А если их у вас спросят, вам легче будет сказать, что их у вас нет. А раз нет, значит, и отбирать нечего… Боря и Володя обрадовались такому предложению, уж очень их пугала встреча с Колькиным отцом, и они немедленно отдали все остававшиеся у них деньги Юре Стасевичу. Однако о серебряных деньгах они ему ничего не сказали и решили избавиться от них другим способом. Завернули в кусок клеенки старую металлическую коробку из-под печенья «Жорж Борман», в которой хранились рубли и полтинники, полученные от Кольки, и зарыли этот сверток в одном из углов коровьего хлева, принадлежавшего хозяйке дома, где квартировали Армаши. Заметили место и тщательно замаскировали его. Они решили, что потом, когда все забудется, они разыщут этот «клад» и воспользуются им… – И будет совсем как в книжке! – заявил Боря, он только что прочитал «Тома Сойера». Но для чего понадобились деньги Юре? Бродя по толкучке, где горожане продавали самые разнообразные вещи: одежду, гвозди инструменты и многое, многое другое. В Темникове, как, пожалуй, и во всех городах Советской республики, в то время все частные магазины были закрыты, а в кооперативных полки пустовали, поэтому многое, что бывало необходимо, ежедневно покупалось и продавалось на таких толкучках. Очень часто продаваемые вещи, подержанные, а часто и поломанные, не всегда отвечали своему назначению, но приходилось довольствоваться и этим. Так вот, на темниковской толкучке Юра обнаружил два предмета, не привлекавшие покупателей, но ему понравившиеся. Это были два музыкальных инструмента: кларнет и флейта; оба они были вполне исправные и даже с футлярами. Как выяснилось, попали эти инструменты на толкучку случайно. Заезжий музыкант, оказавшийся в финансовом кризисе, еще в начале лета продал их почти за бесценок одному из завсегдатаев толкучки, а попросту спекулянту, надеявшемуся хорошо заработать. Этот «коммерсант» в музыкальных инструментах ничего не понимал, но его соблазнили блестящие клапаны, которыми были усыпаны оба инструмента и красивые футляры. Заплатив за них мизерные деньги, он полагал, что найдет солидного покупателя, но его ожидания не оправдались. Музыкантов в Темникове было мало, а таких, которые бы интересовались духовыми инструментами, за все лето на базаре не попалось ни одного. Так и таскал их спекулянт на базар каждый день без всякого толку, и его соседи стали над ним уже подсмеиваться. Но вот осенью появился Юра Стасевич. При виде инструментов у него загорелись глаза… Его заинтересованность заметил продавец и решил поймать покупателя. Дав Юре как следует рассмотреть их, он заломил цену чуть ли не в десять раз больше той, которую заплатил сам, а когда Юра с сожалением ответил, что таких денег у него нет, то продавец взял у него из рук инструменты, бросил их на грязную рогожу, служившую ему прилавком, и грубо сказал: – А нет денег, так нечего и товар трогать… Спекулянт, конечно, не понимал, что запрошенная им цена, по крайней мере, вдвое, если не втрое, ниже действительной стоимости инструментов, но Юра-то это знал, так как не раз рассматривал имевшийся у них дома прейскурант духовых инструментов фирмы «Юлий Генрих Циммерман». Так вот уже больше двух недель Юра каждый день ходил на толкучку, любовался инструментами и торговался с продавцом. Тот, видя, что кроме этого «юнца» никто этим товаром не интересуется, начал сбавлять цену и наконец почти дошел до той стоимости, которую заплатил сам. Юра прямо из себя выходил, видя такую дешевизну и в то же время не имея возможности купить эти инструменты даже за такую низкую цену. Просить деньги у отца он не решался, тот в отношении выдачи денег был очень строг. И вдруг подвернулся такой случай. Денег, имевшихся у ребят, вполне хватало на приобретение обоих инструментов, и даже еще кое-что оставалось. Конечно, Юра не преминул воспользоваться удобным случаем, тем более что он был уверен, что с мальчишками он всегда сумеет расплатиться если не деньгами, то какими-нибудь своими изделиями. Ему очень хотелось научиться играть и на флейте, и на кларнете, и купив их, он в своей комнате часами свистел и пищал. Но надо сказать правду, такое неприятное свистение и пищание продолжалось очень недолго, Юра имел абсолютный слух, большие музыкальные способности, знал нотную грамоту, и то, что он неважно играл на рояле и скрипке, зависело не от его способностей, а от его нежелания совершенствоваться игре на них. На купленных им инструментах обучаться игре его никто не заставлял, он этого захотел сам и поэтому выучился очень скоро. Тем временем пришла зима, у ребят появились новые развлечения и новые заботы. Боря опять сблизился с Юзиком Ромашковичем, и так как он сейчас «дома», то есть у Стасевичей, в очередь с Юрой выполнял все домашние дворовые работы, а иногда и поездку в лесничество, а Юзик точно такую же работу делал у себя дома, то они часто делали ее вместе, сперва в одном дворе, а затем в другом; так было быстрее, легче и, главное, веселее. При таком объединении труда у них появлялось больше свободного времени, которое они использовали для катания на лыжах и санках и для игры в шахматы. Кстати сказать, в этой игре они достигли довольно больших успехов, и даже в игре с некоторыми взрослыми, например, Алексеем Владимировичем Армашем, и учителем пения Беляевым одерживали победы. Школа отнимала не очень много времени, хотя классные занятия со второй четверти года и стали понемногу налаживаться. Незаметно подошли рождественские каникулы, и во время них-то и произошла расплата за совершенное ребятами «преступление». Правда, раскрылось оно не полностью, но все равно всем «преступникам» пришлось пережить немало неприятных минут. Оказалось, что отец Кольки получаемые от прихожан деньги складывал в сундучок, который, боясь могущих быть обысков и реквизиций, прятал на чердаке своего дома! О месте нахождения сундучка в семье священника не знал никто. Играя на чердаке, Колька обнаружил сундучок и начал потягивать из него деньги на сладости. А когда развернулась торговля солдатами, то деньги из сундука потекли рекой, и к Рождеству он опустел. За этот период больших поступлений у отца Владимира не было, и лишь только после Рождества он обратился к сундучку, чтобы спрятать очередное пополнение. Легко представить себе его состояние, когда он увидел, что его «сокровищница» опустошена и что кроме медяков, практически не имеющих никакой ценности, денег нет. После выяснилось, что он хвалил себя, что хоть золотые догадался спрятать в другом месте. Однако потеря и того, что хранилось в сундучке, была ощутимой. Конечно, подозрение пало на Кольку, и тот немедленно был безжалостно отодран. После порки он во всем сознался и рассказал, что на эти деньги он покупал у Володьки Армаша и Борьки Алёшкина бумажных солдат. Собрав всех солдат и завязав их в огромный пакет, разъяренный отец Владимир явился к Армашам, положил сверток на пол у двери и потребовал немедленного возвращения заплаченных его сыном денег. Алексей Владимирович и Маргарита Макаровна, выслушав претензии священника, сперва возмутились его «поклепом», так как не допускали и мысли, что их благонравное чадо способно совершать подобные дела, но затем все-таки призвали к ответу Володю. Тот струсил и признался во всем. Особенно после того как был приперт к стене показаниями зареванного Кольки, которого отец благоразумно притащил с собой. Признавшись, Володя достал из стола несколько «керенок» и бумажек царского выпуска и отдал их отцу Владимиру. Он заявил, что они торговали солдатиками вместе с Алёшкиным, деньги делили пополам и тратили на конфеты, покупаемые на базаре, больше у него денег нет (о зарытой в хлеву коробке с металлическими серебряными деньгами, Володя не сказал ничего). Забрав мизерную часть своих сбережений, оставив на полу пакет со злосчастными солдатами, ухватив своего блудливого сынка за ухо так, что тот издал поросячий визг, разозленный поп, проклиная и про себя и вслух время и чертовых «интеллигентов», воспитывающих таких бесстыжих детей, осыпаемый вдогонку весьма нелестными эпитетами со стороны родителей Армаша, направился через улицу к Стасевичам, чтобы добраться и до Бори Алёшкина. Там его принял сам Иосиф Альфонсович. Выслушав претензии священника, он заявил, что если и было что-нибудь подобное, в чем он еще сомневается, то виноват в этом его сын, с него ему и следует спрашивать, а не бегать по чужим квартирам и не полошить людей. – Кроме того, – сказал Стасевич, – Боря Алёшкин не мой ребенок и наказывать его я не имею права. Да, кстати сказать, откуда у вас, батюшка, такие большие деньги завелись? Может быть, об их пропаже вам лучше в милицию заявить. Услышав такое предложение, отец Владимир поспешил ретироваться, хотя и продолжал в душе клясть этих «собачьих полячишек», «еретиков поганых», вслух произнести ничего не посмел. Нечего и говорить, что после этого Колька Охотский был снова так безжалостно выдран, что, наверно, недели две не мог сидеть… А Стасевич, проводив нежданного гостя, направился к ребятам, которые, узнав о приходе отца Владимира, сидели, притаившись в своей комнате, как нашкодившие щенята. Они с минуты на минуту ждали, что их призовут к ответу и что им придется во всем сознаться. Юру больше всего пугала мысль, что ему придется расстаться с полюбившимися ему музыкальными инструментами, на которых он уже научился играть вполне порядочно. Однако этого не случилось. Войдя в комнату, Иосиф Альфонсович встал у двери и спросил: – Ну, собачьи души, как вы такого маленького прохвоста околпачили, неужели вам не стыдно. Связались с таким малышом, ведь он, наверно, года на три моложе тебя, Борис? – Нет, только на один… – ее выдержал Боря. – На один? Ах ты, поросенок немытый, как ты смеешь меня перебивать? Молчать! Совести у вас нет… ну вот что, бить я вас не буду, рук не хочу марать. Денег тоже искать не буду, наверно, давно уж проели их… а вот за такое бессовестное поведение извольте немедленно отправляться в лес и до конца каникул напилить, наколоть и привезти сюда дрова на всю зиму. Хотел я для этого работников нанять, сделаете вы. Я вам заплачу, как и тем бы заплатил, а деньги потом этому своему Кольке отдадите… Так вот, чтобы вашего и духу здесь не было! С этими словами Стасевич вышел из комнаты, сердито хлопнув дверью. Юра и Боря обрадовались, что им удалось отделаться так легко. Они-таки рассчитывали на хорошую взбучку, да еще и на потерю ряда вещей, которые им на эти деньги удалось приобрести. Ведь кроме кларнета и флейты, купленных Юрой, Борис купил на базаре коробку цветных карандашей, бывших в то время невероятной редкостью и роскошью. На другой день чуть рассвело, оба мальчика, зарывшись в сено, наваленное на больших розвальнях, подстегивая старого Рыжего, ехали в лес. Почти десять дней с раннего утра и до позднего вечера они пилили дрова из огромной поленницы, сложенной на дворе лесничества. Поленья длиной в сажень надо было распилить на чурбаки длиной в три четверти аршина, а затем эти чурбаки расколоть на тонкие поленья и снова сложить в поленницу. Поленья толстые, сучковатые, и ребятам пришлось попотеть: на руках горели мозоли, болела спина, руки-ноги, но Стасевич был неумолим. До конца каникул вернуться из лесничества он так и не разрешил. После этого он лично замерил количество наколотых дров и честно, по базарным расценкам, заплатил «дровоколам», взяв с них слово, что все деньги будут отданы Охотскому. Ребята уговорили отнести деньги Володю, что тот и исполнил. Так закончилась эпопея с бумажными солдатами, не очень-таки красиво выглядел в ней Боря Алёшкин со своими друзьями, но что было, то было… Забегая вперед, скажем, что лет через шесть или семь, когда кроме Охотских из действующих лиц этой истории в Темникове уже никого не было, хозяйка дома, в котором снимали квартиру Армаши, ремонтируя хлев, в одном из его углов обнаружила большую жестяную коробку из-под печенья, наполненную царскими серебряными монетами. Кладу она обрадовалась, рассказала о нем ближайшим сoceдям, в том числе и священнику Охотскому. Тот догадался, откуда взялись эти деньги, но сказать об этом прямо побоялся. Он посоветовал нашедшей религиозной женщине сдать эти деньги «на украшение храма», тем более что уже в это время на эти деньги купить ничего было нельзя, а сдача их властям могла повлечь за собой нежелательные расспросы. Хозяйка подумала, подумала, да и отдала деньги попу. Так сумел-таки Охотский вернуть себе и серебро. Между прочим, разговор об этом кладе заставил соседей, жителей Бучумовской улицы, поволноваться, и многие из них перепортили полы в своих сараях и хлевах, стараясь найти что-либо подобное. Глава третья В самом конце декабря 1919 года от дяди Мити пришел перевод денег на содержание Бори. Получив его, Янина Владимировна послала Дмитрию Болеславовичу Пигуте письмо. Вот оно: «Многоуважаемый Дмитрий Болеславович! Деньги получила, хотела Вам сразу написать, да все времени нет, дел много, даже дома мало бываю; это меня очень огорчает, так как дети растут как-то сами по себе, на школу, особенно Борькину, надежда плохая. Борис здоров, акклиматизировался, слава богу, у нас вполне и, кажется, чувствует себя хорошо. Я рада, что он много свободного времени проводит с Алексеем Владимировичем в библиотеке, все-таки не один и не с неизвестными товарищами. Учение их очень уж многого оставляет желать, одно утешение, что последний год на первой ступени, если придется ему еще жить в Темникове, то уже будет лучше. Попал он в число комплекта по урокам музыки, в их школе, к сожалению, преподает Серафима Павловна, бывшая Разумова, но все-таки научится хоть немножко. Вообще он мальчик хороший, если бы только не был так невероятно неряшлив, так все быстро рвет и изнашивает, что не напасешься… Сшили ему теплую рубашку, костюм из бумажного сукна, пару новых сапог, пару валенок, как-нибудь до весны обойдемся. Большое спасибо Вам за деньги, не посылайте так много, у Вас там, говорят, цены на все невероятные! Елена Болеславовна живет теперь довольно далеко от меня, и видимся мы довольно редко. У Ванды был коклюш, так что и Женя целых два месяца у нас не была. Живут они неважно: комнатушка маленькая, с хозяйкой у Е.Б. все выходят какие-то конфликты со стряпней и тому подобное, так что и питаются они плохо. Устает, конечно, и, вероятно, часто вспоминает спокойную жизнь под крылышком у Марии Александровны. Мы ее, бедненькую, часто вспоминаем с Маргаритой Макаровной. Она тоже очень устает от возни в школе. Изредка играем в четыре руки и устраиваем музыкальные вечера со скрипками. Но нет для себя времени. Сейчас у нас сыпной тиф свил прочное гнездо и очень быстро расходится по городу и по селам. Оспа догоняет его, хотя недавно получили хороший детрит, так что будем бороться. Врачей нет, фельдшеров нет, мыла нет, и т. д., и т. п. Впрочем, как и везде, наверное. Алексей Иванович (Рудянский) просит Вам передать привет, у него как будто бы перемен ни в жизни, ни в настроении нет. Иосиф Альфонсович тоже шлет Вам сердечный привет, он все больше сидит в лесу, дел всяких, неприятностей масса, и так грустно, что других сторон жизни как будто и нет сейчас. Кончаю, надоела я Вам уже, наверно, своей болтовней; за Борьку будьте спокойны, он у нас как свой родной. Может быть, летом будет случай переправить его к Вам, а зимой, конечно, особенно при теперешних условиях передвижения, и мечтать нечего. Всего-всего Вам наилучшего на будущий год все Ваши друзья желают от души. Преданная Вам Я. Стасевич. 30/1919». Это письмо показывает, как относились к Боре Алёшкину в семье Стасевичей с первых же месяцев его пребывания у них. «Он у нас как родной» – так было и на самом деле. Примечательно, что в своем письме Янина Владимировна ни словом не упоминает про Борькины шалости и проделки, как, например, с только что описанным случаем с поповскими деньгами, а ведь они доставляли и ей, и ее мужу немало неприятностей. Интересна и характеристика, которую она дает сложившейся в городе и уезде обстановке, краткая, но очень меткая: «врачей нет, фельдшеров нет, мыла нет и т. п…» и «сыпной тиф свил себе прочное гнездо и все расходится по городу и селам, оспа его догоняет…». Для современного читателя это может показаться даже невероятным: в центре России, и вдруг свирепствуют такие болезни, как сыпной тиф, скарлатина, дифтерит и даже оспа, но такое в 1919 году, к сожалению, было, и упоминание об этом в письме Янины Владимировны лишнее тому доказательство. Итак, 1919 год закончился, начался 1920-й. В стране происходили огромные перемены: шла и уже кое-где заканчивалась Гражданская война, росла разруха, а с ней голод и эпидемии. В Темникове все это тоже ощущалось, но как-то глухо, как будто в стороне. Ещё осенью пронесся слух о том, что казаки под командованием генерала Мамонтова захватили губернский Тамбов, сразу же установили там старые царские порядки; многих из большевиков, не успевших скрыться из города, представителей советской власти и даже советских служащих, казаки зверски убивали, также и членов их семей. Население Тамбова при нашествии казаков подверглось неслыханным насилиям и грабежу. Когда этот слух достиг Темникова, Мамонтова уже в Тамбове не было, Красная армия выгнала его банды из города и преследовала их уже где-то на юге, а в Темникове все еще продолжали ходить по улицам вооруженные патрули и жители тряслись от страха при каждом случайном выстреле и крике. Во время этих событий Стасевичи находились в лесничестве, узнали о них тогда, когда рассказывалось в прошедшем времени, и отнеслись к ним как-то уж очень спокойно. А между тем как раз в то время, когда они были в лесу, опасность к ним находилась очень близко. Один из отрядов Мамонтова захватил Саровский монастырь, часть которого, как известно, была отдана под детский дом, или, как его тогда чаще называли, приют. Захватив монастырь, бандиты разграбили его, воспитателей детского дома поубивали, а ребят выгнали в лес, откуда те разбрелись по ближайшим деревням и селам. После изгнания мамонтовцев собрать этих ребятишек было очень нелегким делом. Однако повторяем, для Стасевичей и их воспитанника эти события прошли незаметно. В эту зиму Алёшкина, как и всех учеников города, тревожило другое. Не было не только мыла, соли и керосина, не было и таких необходимых школьникам предметов, как бумага, тетради, чернила, мел, карандаши, перья и, конечно, учебников. Пока пользовались старыми гимназическими, в которых учителя приказывали вычеркивать целые страницы, ничем их не заменяя. Все магазины в городе были закрыты, а на базаре, кроме спекулянтов, продававших разное старье, больше не торговал никто. Крестьяне привозимые ими продукты не продавали, а меняли на вещи, предлагаемые жителями города, чаще всего на одежду и обувь. Иногда они брали даже такие вещи, которые в их хозяйстве были не нужны, но могли вызвать удивление и зависть односельчан. Нередко можно было видеть, как тот или иной мужичок грузил на сани или на телегу граммофон без пластинок, поломанную музыкальную шкатулку, старинное замысловатое кресло или этажерку, приобретенные в обмен на мешок картофеля, пуд муки или бутыль конопляного масла. Правда, Стасевичи, как мы уже знаем, в продуктах питания не нуждались и поэтому в таких обменах не участвовали, но некоторым из их друзей, как, например, Армашам, такой товарообмен был знаком. Вообще, Боря, попав в семью Стасевичей, после смерти бабуси, пожалуй, не только не потерял ничего в материальном отношении, но даже и выиграл. Он каждый день был сыт, а это в его возрасте было если не самым главным, то, во всяком случае, очень важным. Все родственники и знакомые, характеризуя мальчика, отмечали его неряшливость, феноменальную способность рвать, пачкать и изнашивать одежду. Он месяцами не менял белье, и часто не потому, что не было чистого, а просто по своей беспечности и неряшливости. Стасевичи раз в две недели мылись, посещая баню в лесничестве, или ту же самую, где когда-то мылась Мария Александровна Пигута. Боря же ко всякому мытью, и в особенности к бане, имел какое-то органическое отвращение и от посещения ее старался ускользнуть, используя малейшую возможность. Его воспитатели считали, что мальчишка уже находится не в том возрасте, чтобы следить за тем, когда он ходит в баню, поэтому мылся он иногда раз в месяц, а то и того реже. Немудрено, что от бесчисленных царапин, ссадин на постоянно грязном теле, грязного нательного белья и почти полного отсутствия постельного к середине зимы у Бориса по всему телу стали появляться огромные чирьи, причинявшие ему большие страдания. Чирьи достигали размеров с кулак и больше. Лечить их было абсолютно нечем, кроме дегтярной мази, прописанной Рудянским. Мазь эту, липкую, черную и густую, мазали на тряпку, прилепляли к чирью и держали до тех пор, пока он не прорвется. Но стоило одному начать подживать, как где-нибудь на новом месте начинал назревать другой, и так продолжалось до самой весны. Сегодня нам понятно появление фурункулов. Неполноценное в витаминном отношении питание, плохие жилищные условия и, самое главное, неудовлетворительное гигиеническое содержание тела – вот причины, служившие развитию фурункулеза, тогда же это приписывалось худосочию организма мальчика. Чирьи за серьезную болезнь не признавались, и Боря ни от каких домашних работ не освобождался, и как ему ни приходилось морщиться, скрипеть зубами, а иногда и просто реветь, все свои обязанности он выполнял. Конечно, посещал и школу. К весне раздобыли еще ихтиоловую мазь, а в Новой аптеке аптекарь дал Борису мелилотный пластырь. То ли все эти средства сделали свое дело, то ли улучшилось питание: появились зеленый лук, щавель, то ли улучшение гигиенических условий, но так или иначе в конце концов от мучивших его фурункулов мальчишка избавился. Янина Владимировна где-то сумела раздобыть целый кусок бязи, из которого для мальчишек сшили несколько пар белья, а Боре дали и простыни. Кроме того, Борис стал мыться в бане аккуратнее и чаще, тут оказал помощь Алексей Владимирович Армаш. Узнав о Бориной болезни и справедливо полагая, что грязь в причине ее развития играет не последнею роль, он взял «шефство» над Борей, брал его в баню с собой чуть ли не каждую неделю и не только следил за тем, как тот моется, но и сам старательно соскабливал с него грязь. С конца 1919 года у Бориса появилось еще одно увлечение. Мы уже упоминали о том, что с отменой преподавания Закона Божьего в школах священники стали агитировать учащихся на посещение занятий, организуемых ими в церквях и соборах. Занятия бесплатные, производились по вечерам после окончания уроков в школе. И многие ученики, ранее не любившие этот предмет или относившиеся к нему безразлично, после запрещения его преподавания, выражая свой протест такими действиями «власти», стали посещать эти кружки. Возможно, что это чувство кем-то умело и подогревалось. Стасевичи-католики были довольно религиозны и в то же время веротерпимы, полагая, что занятия в церкви выражают Борино религиозное чувство, ему не препятствовали. Однако уже к весне 1920 года большинство из посещавших церковные кружки разочаровались: все было так же, как раньше в гимназии, те же старые учебники, то же изучение катехизиса и тому подобное. Ребята стали пропускать занятия, многие бросили их совсем. Стали мешать этим занятиям и родители. Ребята, пользуясь предлогом, уходили из дому по вечерам и вместо одного-двух часов, требовавшихся для этих уроков, считали своим долгом пробегать где-нибудь целый вечер. А почти все они имели обязанности по домашней работе, которые не успевали выполнять. В числе таких разочаровавшихся был и Борис. Количество учащихся в церковных кружках стало катастрофически падать. И священники пошли на новое ухищрение, некоторых стали привлекать к участию в церковной службе, давая за это даже небольшое вознаграждение, а у кого имелся слух и голос, тех записывали в церковные хоры. Алёшкин обладал хорошим слухом и довольно приятным и сильным дискантом, он знал ноты, так как при отборе музыкальных учеников в школе попал в их число, или, как тогда называли, комплект. Мальчик любил музыку. К занятиям в музыкальной школе, однако, относился довольно небрежно. И хотя быстро усваивал заданное учительницей, но как следует отрабатывать, учить не любил, тем более что это и не всегда удавалось: этому мешали домашние работы, которых было немало, или кто-нибудь в доме отдыхал, или рояль был занят Яниной Владимировной. И он часто приходил в класс с невыученным уроком. После испытания его зачислили в соборный хор. Участие в качестве певца церковного хора ему очень льстило, кроме того, давало кое-какие материальные выгоды: за пение xopа по приглашениям платили и, хотя на долю мальчишек-дискантов и альтов приходилось немного, львиную долю забирал регент, большую часть басы и тенора, кое-что попадало и им. Соборный хор, лучший в городе, «зарабатывал» довольно много, и хотя пение обязывало посещать занятия кружка, но во всех отношениях эта неприятная обязанность окупалась. У Стасевичей принятие мальчика в соборный хор восприняли как заслугу. Причем особенно он вырос в глазах всей домашней прислуги. Теперь, если он не всегда успевал сделать всю возложенную на него домашнюю работу, то ее доделывали кухарка Луша или няня Маня, которая говорила: – Борька-то ведь в церкви поет, ему некогда, не по улицам шлендрает… А мальчишка хоть и не «шлендрал», но и в хоре время проводил довольно весело. Он быстро выучил все основные песнопения, молитвы и концерты; хорошо запомнил слова и вскоре уже почти в продолжение всей службы мог петь безошибочно, не заглядывая в ноты. Этим он снискал похвалу регента, и, что было, пожалуй, самым главным, попал в особую группу, которая сопровождала соборный причт при совершении различных богослужений: молебнов, панихид и т. п. вне церкви. А именно это было интересно и выгодно. В этом году в Темникове свирепствовали инфекционные болезни: было много похорон, панихиды служили часто. Всего в хоре находилось человек 60, это был не только самый лучший, но и самый большой хор в городе. А по приглашению ходила небольшая – лучшая часть его, человек двадцать-двадцать пять, в числе их состоял и Алёшкин. После службы хористов угощали чем-нибудь вкусным, платили и деньгами. В результате Борис наедался досыта дармовых угощений и имел всегда хоть маленькие, но свои «карманные деньги». Стасевичи против такого заработка своего приемыша не возражали. Борису Алёшкину за период пребывания в хоре запомнились два случая. Один из них – это служба в пасхальную ночь. Мальчик и раньше как молящийся бывал на пасхальной заутрене, длившейся два-три часа, а в этот раз весной 1920 года он был непосредственным участником этого торжественного и красочного богослужения, одним из его действующих лиц. Он пробыл в церкви всю ночь и утро пасхального воскресенья. Второй произошел вскоре после первого. Через неделю в праздник Вознесения Господня соборный хор в полном составе пригласили в Санаксырьский монастырь для участия в торжественной службе, так как там этот праздник был «храмовым». Службу справлял архиерей. Хор провел в монастыре целые сутки, приняв участие в заутрене, ранней и поздней обеднях и молебне. За хористами из монастыря прислали несколько телег, в которые они и расселись тесными кучками. Регент и дьякон (из церкви Иоанна Богослова), певший в особо торжественных случаях в соборном хоре «октавой», ехали в отдельном тарантасе. От Темникова до монастыря не более трех верст, он даже хорошо виден с крутого берега реки Мокши, на котором стоял город, но время было весеннее, дороги состояли из сплошного моря грязи, и вести хор пешком регент отказался. Забегая вперед, заметим, что монахи надули все-таки регента, лошадей дали только на один конец, предоставив хористам возвращаться домой как им заблагорассудится – попросту идти пешком. А это было не очень приятно: обувь почти у всех рваная, а у таких ребят, как Борис, по существу ее не было совсем, так как ботинки или сапоги с оторванными и кое-как привязанными веревкой или проволокой подошвами, со множеством дыр на всяких других местах, при первых же шагах по весенней грязи промокли насквозь, и ребята фактически шли босиком. К счастью, для всех это опасное путешествие прошло более или менее благополучно, серьезно никто из хористов не заболел. Правда, кое-кто, в том числе почти все мальчишки, от холода и боли в замерзших пальцах к концу дороги уже по-настоящему ревели. Таким зареванным явился домой и Борис. Он был мокр и грязен, и едва лишь появился в кухне, как Луша, увидевшая его, причитая и ругая на чем свет «длинноволосых халдеев», как она в порыве злости назвала монахов, не давших лошадей даже для маленьких ребят, принялась раздевать его, чистить и отмывать от грязи, а затем загнала на печь и укрыла большим тулупом, где перемаявшийся «певец» вскоре и заснул. Вечером, докладывая хозяйке, как при возвращении из монастыря вымок и выпачкался Боря и что он сейчас спит и отогревается на печке в кухне, Луша рассказала и о плачевном положении его обуви. Янина Владимировна, погоревав о том, как быстро мальчишка износил сапоги, «ведь в начале осени их только сшили», решила запретить ему участвовать в таких поездках и до тех пор, пока удастся сшить ему что-нибудь новое, разрешить пользоваться старыми Юриными ботинками, которые тому стали уже малы. Пока решался вопрос с Борисовой обувью, тот сладко спал на теплой печке, с головой укрывшись тулупом, и, вероятно, видел во сне весь этот интересный день. Иначе чем же можно объяснить, что день этот запомнился ему на всю жизнь. Соборный хор приехал в монастырь поздно вечером, его поместили в большом зале монастырской гостиницы. Монахи натаскали туда душистого сена, уложили его широким и высоким валом вдоль стен, накрыли холщовыми половиками. Так приготовили постель для хористов. Посередине поставили длинный стол, вокруг него широкие лавки. На столе стоял пятиведерный самовар, и к моменту приезда хористов из него шел густой пар, а сам он недовольно пофыркивал. Рядом с самоваром стоял большой фаянсовый чайник, в котором, как потом оказалось, был заварен самый настоящий чай. Боря, как, впрочем, и его товарищи по хору, уже давно не видел такого чая и в глаза. Еще при жизни бабуси пришлось перейти с чая на сушеную морковь, ячменный, желудевый кофе и другие суррогаты. У Стасевичей чая тоже не было, пили молоко. Кроме того, в разных местах стола дымилось несколько больших чугунов с гречневой кашей, а на деревянных блюдах лежали крупные ломти мягкого, видно недавно испеченного, ржаного хлеба. Посередине стола, в большой деревянной чашке, лежала горка наломанного крупными кусками сотового меда. Почти для всех такой ужин был предметом давно невиданной роскоши, и приехавшие хористы, усевшись за стол, поглощали все подаваемое с завидным аппетитом. Не отставал от других и Алёшкин, хотя эта еда для него не была диковинкой. У Стасевичей ужины были не хуже, но он основательно проголодался, а кроме того, он находился в таком счастливом времени, когда был способен есть все что угодно, сколько угодно и в любое время, лишь было бы что есть. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/boris-aleksin/neobyknovennaya-zhizn-obyknovennogo-cheloveka-kniga-1-tom-2/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.