Когда право лукавой ночи, до заката, в могилу канет, в предрассветной, тоскливой корче, оживут и застонут камни. Вид их жалок, убог и мрачен под крупою росистой пудры. Вы не знали, что камни плачут ещё слаще, чем плачет утро, омывая росой обильной ветви, листья, цветы и травы? Камни жаждут, чтоб их любили. Камни тоже имеют право на любовь, на х

Репетиция в пятницу

-
Автор:
Тип:Книга
Цена:299.00 руб.
Издательство: Эксмо
Год издания: 2018
Язык: Русский
Просмотры: 251
ОТСУТСТВУЕТ В ПРОДАЖЕ
ЧТО КАЧАТЬ и КАК ЧИТАТЬ
Репетиция в пятницу Анатолий Тихонович Гладилин Сталинизм преодолен навсегда или никуда не пропадал, а затаился и цепь случайных событий может привести к его возрождению? «Репетиция в пятницу» Анатолия Гладилина, написанная в далеком 1977 году (когда у нее не было никаких шансов увидеть свет), рассказывает о невероятных событиях, которые лишь на первый взгляд кажутся фантасмагорией. А повесть «Евангелие от Робеспьера», культовая книга советских времен, посвященная последним годам жизни великого французского революционера, не потеряла своей актуальности. Анатолий Гладилин Репетиция в пятницу Гладилин. Шестидесятник. Первый и последний 1 Как-то на углу улиц Лувр и Риволи, в витрине магазина разных причуд, увидал я оловянных солдатиков. Легионеры Цезаря, ополченцы Вашингтона, гвардейцы Наполеона и гренадеры Кутузова – офицеры, барабанщики, трубачи, знаменосцы, – построенные в шеренги и колонны, они являли образцовую композицию и стремились к ее центру. В центре же стоял квадратный помост. А на нем – группа фигурок рядом с небольшим несложным сооружением. Рама. Доска. А перед ней – корзина… Именно. В центре располагалась гильотина. Не знаю – работала эта модель или нет. Но сделана была филигранно. Как и все с ней связанное. Эшафот, механизм, окровавленный нож, место жертвы, ящик для тела… Каждый элемент был отлит любовно и со знанием дела. Меж войсками и эшафотом имелось свободное пространство, в нем – оцепление в синей форме с пиками в руках. На краю эшафота – некто, держащий в вытянутой руке человеческую голову… Это чудесно промытое окно располагалось в нескольких сотнях шагов от места, где некогда стояло это устройство, где окончили свои дни и безвестные жертвы, и герои, чьи имена хранит история. * * * История… Как много копий наломали об нее люди. И перьев – не меньше. Уж так крепка. Иной раз слышу вопрос: зачем опять обсуждать темы и тени прошлых времен? Отчего не обратиться к нашему сегодня? Не взглянуть в умные лица и ясные глаза современников? Не отразить славный образ положительного героя на фоне героических панорам блистательных свершений? Минутку. Разве не этим заняты авторы художественных текстов, исследующие историю – хоть давнюю, хоть новую – ту, что по соседству, за углом? Они обращаются. И глядят. И отражают. Если убрать не так уж много значащие детали и рассчитать по самому большому счету – то и увидим: все (ну – почти) осталось ровно так, как в… какую эру ни возьми. Люди мнили и мнят себя Бонапартами. И никто не ставит им диагноз. А разве мало считающих себя Сталиным? Скажете: хватит двух-трех? Да хоть одного… Зеркало эпохи – всегда кривое. Но и нас, и их оно отражает такими, какие мы на самом деле. 2 Мудрецы советуют: возьмите вашу историческую память, аккуратно просейте и извлеките из нее всё самое доброе, возвышенное и прекрасное. А после – злобное, гнусное и страшное. Прекрасное – увековечьте. А страшное… – не жгите. И на свалку не мечите. Что с того, что оно воплощено в людях? Скажем – в террористе-мечтателе «неподкупном Робеспьере»? Или – в террористе-цинике «вожде народов Сталине»? Пусть наравне с увековеченными и расцвеченными свершениями живут и гильотина, и колонны смерти, и расстрелы в подвалах, и лагеря, и Вандея с Колымой, и напудренный паричок, и от черной трубочки дымок. Все просто: несите свой ужас, свой террор[1 - Террор, la terreur, по-французски и значит «ужас».] в самые дальние углы музеев и архивов. Для спецов. Кому надо – найдут. А обычную память пусть тешат изобретатели, первооткрыватели, артисты, герои… Но – не выходит. Потому что история устроена так, что, едва заведем мы разговор о Робеспьере, тут же явится и Фуше. Заговорим об общественном благе – замаячит тень палача. Затрещат барабаны. Закричат санкюлоты. И женщины с пиками двинутся на Версаль… А там – король не может взять в толк: как ради снижения государственного долга можно сокращать расходы на охоту? Там Мария-Антуанетта – красавица в вечном поиске развлечений… Но, пардон, это прилично, что она спала с каждым третьим? И разве хорошо дарить казну графине Полиньяк? А ее новая страсть – принцесса Ламбаль? О, сладость поцелуя! О какой государственности речь? Но голодные парижане – всё ближе. А за ними – образ того, чьим именем названа одна из повестей в этой книге, – гения гильотины, погибшего на ней. Максимилиана Робеспьера. 3 – …Жаль, умер старик Вольтер. Ему не надо было бы ничего придумывать, вся наша теперешняя жизнь – сборник анекдотов! – вот что значит глядеть на годы вперед. Так оно было и в XVIII веке, так оно есть и теперь. Повесть «Евангелие от Робеспьера» впервые вышла в СССР в 1970 году. То был год «закручивания гаек». Да такого, что кто-то из читателей даже спросил автора – Анатолия Гладилина: как пропустили? Но касается она и этого – нынешнего года. И я спрашиваю (про себя) то же самое. «Как? А вот так…» – отвечает Гладилин. Он и тогда знал, что серию «Пламенные революционеры», в которой вышел текст, смотрит не цензура, а ЦК; а в ЦК есть те, кто и «Любовь к электричеству» Аксенова пропустил. А это – не просто крамола, как «Евангелие». А учебник конспирации. А чего вы ждали от книги про Леонида Красина?[2 - «Любовь к электричеству» – повесть друга Анатолия Гладилина – писателя Василия Аксенова – об одном из героев русского революционного подполья, инженере и политическом стратеге Л. Б. Красине.] А что хотели от книги про Робеспьера? Ох уж эта вера Людовика XVI и многих прочих самодержцев в то, что «пока нация полагается на меня, всё будет хорошо». А с чего вы взяли, государь, что она полагается на вас? Когда владыкам сложновато играть в покер и они предпочитают жмурки, в их мир приходят такие тексты, как «Евангелие», и такие авторы, как Гладилин. 4 С Гладилиным, вообще-то, сложно. Его литературная судьба (а от любой другой она неотделима) поистине удивительна. C середины 50-х его имя гремит в СССР. В 1956-м в журнале «Юность» вышла повесть юного, до той поры никому не известного автора «Хроника времен Виктора Подгурского». И – стала сенсацией! Как порой говорят, «перевернула взгляды целого поколения» и обрела неслыханную популярность. Как и ее автор. В 1959-м читатель радостно встретил его новую повесть в «Юности» «Дым в глаза». А еще через год – «Песни золотого прииска». Текст вышел в «Молодой гвардии», вызвал дикий скандал, специальные решения ЦК комсомола и окрики в печати. До той поры Гладилин – противоречивый молодой автор. Теперь – литературный хулиган, достойный экзекуции. Но за что же? За что? А за удачные попытки поделиться своим видением советской действительности. Какой-какой? Советской. Другой он не знает. А эту – очень хорошо. Сталин развенчан. Устои колеблются. Романтики грезят свободой слова, «социализмом с человеческим лицом». Начальство заявляет, что искусство принадлежит народу? Это значит – нам. Так решают Гладилин и его друзья. На глазах поколения рождается новое культурное движение. А критик Станислав Рассадин (сам того не ожидая) дает ему имя: «шестидесятники». Так называется его статья в журнале «Юность». И он для юной литературы теперь и приют, и оплот, и трибуна. Здесь – все. Аксенов, Ахмадуллина, Вознесенский, Окуджава, Рождественский, Евтушенко… Их песни, стихи, проза и речи приводят агитпроп в ужас. Да это ж контрреволюция! «Клуб Петефи»![3 - «Клуб Петефи» – творческая организация венгерских интеллектуалов, как писали советские газеты, «змеиное гнездо антисоветчины». После подавления венгерского восстания 1956 года ликвидирован.] Не-ет, мы вам Будапешт здесь устроить не дадим! На выставке в Манеже Хрущев топает ногами на художников-авангардистов. В Кремле – орет на Аксенова и Вознесенского. А воротилы пропаганды спускают на молодую литературу всю псарню красной критики. Опального Гладилина в Кремль не зовут. Но и он попадает под шпицрутены. – По старым меркам, – вспоминает Анатолий Тихонович, – двух статей в «Литературке» хватило бы на десять лет лагерей. А «Литературка» плевалась полгода… 5 А «гайки» то закручивают, то откручивают. Порой даже удается печататься. В 1965 году «Юность» публикует в двух номерах роман Гладилина «История одной компании». Мосфильм заказывает сценарий, хочет снять по книге кино. Но 1-й секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов на съезде комсомола заявляет: «Воспитывать молодежь мешают американский империализм и книги Анатолия Гладилина». И всё заканчивается. И редакции не берут тексты. Тем не менее в 1970 году Политиздат публикует «Евангелие от Робеспьера». 200 тысяч экземпляров тиража мгновенно исчезают в книжных магазинах. Потом в той же серии – «Сны Шлиссельбургской крепости»… А что будет завтра? Жизнь в стране устроена так, что никакой прогноз невозможен. Но Гладилин называет свою новую повесть «Прогноз на завтра». В Москве она летает из редакции в редакцию. Да и улетает во Франкфурт-на-Майне. В «Посев». Мало какое издательство в СССР считают более вражьим. Беспартийного Гладилина вызывают в ЦК партии и выносят приговор: «Каждая ваша книга вызывает, мягко говоря, полемику, займитесь переводами». Но у Гладилина уже написана «Репетиция в пятницу». Вот эту вещь, он знает, никогда в СССР не опубликуют. И он выбирает эмиграцию. У него начинается новая жизнь. Париж, радио «Свобода», встреча с Галичем, Некрасовым, Максимовым, новые книги. Но, как и прежде, нет шаблона, куда удалось бы втиснуть Гладилина. Он необъятен в разнообразии своих интонаций, ракурсов и тем. 6 Вспомним: вот Виктор Подгурский с редкой страстностью ищет свое место в мире и о любви мечтает. Вот народный форвард высшей классности голы без счета забивает. Вот среди советской несуразности золото мальчишка добывает. Вот в краю далеком прозаик в изгнании тень всадника встречает. Ну а старший лейтенант госбезопасности тело властелина охраняет. С этого и начинается повесть «Репетиция в пятницу». Не стану пересказывать сюжет. Хватит нескольких штрихов. Что это за радость – сторожить тело Хозяина? Как сказать? Отпуск – два месяца. Оклад. Деньги «за звездочки». Бесплатная путевка. Отбиваешь у летчиков Любку – кожаную юбку, Ленку – покажи коленку или Верку – попку-безразмерку и – плясать. Каждый вечер – ужин в «Ореанде». Чтоб швейцар дверь распахивал, а лабухи встречали знойной песней: «Пора настала, я пилотом стала»… Что еще служебному человеку надо? Плюс – уважение. Потому что он – старлей госбезопасности Подберезовик – во все времена как был хозяин жизни, так и есть. Пока не происходит удивительное. Читатель может решить: в «Репетиции в пятницу» воскресает Сталин. А он что – умирал? Разве Хозяин, Старикан, Усатый Таракан – не продолжал жить в согражданах? И те об этом знали. Как герой платоновского «Чевенгура», что говорит: «Во мне глист громадный живет, он мне всю кровь выпил». А лечиться – отказывались. Жил он в них, когда еще и не родился. Ибо он – воплощенный сплав мерзейших свойств, увы, присущих почти всем во все времена. Кому – меньше, кому – больше. А многим – сверх меры. Отсюда и метафора бункера – подвала души, где укрыт Сталин. А выпустить хочется! Потому-то Подберезовик его и ждет. Как партийные секретари. И чекисты. И таксисты. И артисты. И Марья Петровна. Дама из тех гражданочек, что коли в кране нет воды – бегут за хлебом. «И куды меня несет?» Да в ночь же, в ночь! А заскочишь за угол, так там – «хлебный хвост». Так звали очереди. При Сталине. Надо ли быть гением, чтоб угадать: и через полвека они будут совать в погреба сухари, водку, мыло, соль, крупу, консервы и скупать спички? Нет. Гением надо быть, чтобы описать это. Рассказать им о них самих. Что и делает Гладилин. А заодно и их начальникам, коих, как известно, отличает значительность лица. Подберезовик обретет ее быстро. Он был никем – жалким сторожем сталинского тела, забытым в карауле. А стал – всем. Вторым лицом после Хозяина. Потому что первым отдал ему честь, когда тот из бункера вылез. И (пусть – на время) влился в число удивительных людей, что делят всех на тех, с кем они целуются; тех, кому подают руку; тех, кому делают общий привет; и тех, кого для них нет. Но кто при этом обязан постоянно испытывать законную гордость и глубокое удовлетворение. 7 Гладилин точно знает партийно-государственный ритуал. И пишет о нем – тупом, убойном, стадном – ясно и подробно. Как и нужно нынче читателю. Чтоб он не шел на поводу у «политики памяти», что весело сует ему «священные реликвии»: то посох Ивана Грозного, то сапог Аракчеева, то пенсне Берии вместе с кнутами бесчисленных тайных мелких палачей. Тех, что и нынче здесь. И выйди Сталин на сцену, сладостно выдохнут: «Отец родной, слава Те Господи, жив!..» Или, как пьяный секретарь обкома – запричитают: «Вылечили! Через двадцать один год! Перегнали Америку!» Искренне. От души. Гладилин, сочиняя свою повесть в Москве (1974–1975 год), всё это ясно видел. Но вряд ли он предвидел, что будет сорок лет спустя после ее выхода в свет. Как сограждане станут толковать про биотехнологии и долголетие начальства, что заживет за счет нефти, газа, леса и руды, братаясь с Китаем и пестуя Павок Корчагиных и Павликов Морозовых. А графоманы засыплют редакции «Песнями о вожде». А им – ну прямо как в «Репетиции» – скажут: «Большое спасибо! Мы на вас надеялись». А не желающих – потащат в участок, шипя: «Все подпишешь, падло». «Если надо сжечь Париж – мы сожжем его!» Разве не так говорил Людовик XVI? А они, коли надо сжечь мир, – пустят ракету на атомной тяге. Известно: давние счеты короля с пожарной охраной кончились плохо. И сейчас, слыша заявления про «мировой пожар», слушатель знает: идет игра с огнем. Но если в истории мира и повести Гладилина «Евангелие от Робеспьера» он штурмует Бастилию, то сейчас для него Бастилии нет. То есть, во-первых, нечего брать. А во-вторых, есть телевизор. Кстати, в «Репетиции в пятницу» он второе по силе орудие победы над Сталиным. Впрочем, стоп: об этом – в повести. Но не скрою: победители войдут в историю. Вот так в нее и входят. Кто-то – заявляя: «Где это видано, чтоб после работы гнать на митинг? Не сталинские времена!» Кто-то на вопрос короля: «Это – бунт?», – отвечая: «Это – революция!» А кто-то – как Гладилин – рассказывая об этом нам. И тут кончается история. И начинается искусство.     Дмитрий Петров Репетиция в пятницу I В двенадцать часов по ночам Встает император усопший.     В. А. Жуковский. «Ночной смотр». В двенадцать часов по ночам Василий Иванович Подберезовик, старший лейтенант войск Комитета госбезопасности, слушал «Голос Америки» – «Передачу для полуночников». На дежурство Василий Иванович заступал в 21:00 и, расписавшись в журнале, сразу же включал радиоприемник «Минск», настроенный на первую всесоюзную программу. В это время Москва обычно передавала балетную музыку Хачатуряна и Караева, театральный дневник, концерт Катульской или Рейзена и прочую муть, от которой мухи дохнут. Радиостанция «Юность» с 23.05 позволяла себе кое-что повеселее – джазик там какой или песни из «Семнадцати мгновений весны». Потом шли «Последние известия», а после Гимна Советского Союза «Юность» заводила тягомотину про какого-нибудь шизика, жившего черт знает когда и написавшего нечто такое-этакое, очень древнее, которое Василий Иванович никогда не слыхал и слушать не собирался. Хоть радио выключай! А выключишь – что делать? Ночь длинная… Три месяца назад, в июле, Василий Иванович заикнулся полковнику Белоручкину, что, дескать, неплохо было бы телевизор поставить, но товарищ полковник прищурил глаза и вкрадчиво осведомился: «А бабу привести не пробовал?» Старший лейтенант тут же осознал, что не по делу выступил и что Белоручкин это ему еще припомнит. Действительно, на следующих политзанятиях товарищ полковник вскользь прошелся по некоторым офицерам, которые забывают о лежащей на них ответственности и вместо службы мечтают смотреть футбол. Правда, товарищ полковник фамилий не называл – и на том спасибо. Если до 23:00 в дежурку к Василию Ивановичу мог заглянуть майор Боровик (когда проверял наружную охрану) или даже сам товарищ полковник (чего практически никогда не бывало), то после отбоя старший лейтенант знал, что теперь, до шести утра, в дежурку ни одна собака не поскребется. Нынче вывелись дураки – шастать по ночам. Однако армия научила Василия Ивановича быть всегда «на стреме». Поэтому на столе лежали подшивки «Правды», «Красной звезды», областного «Ленинского знамени» и раскрытая тетрадь, куда Василий Иванович изредка записывал цитаты из докладов Генерального секретаря, важные, основополагающие мысли, например, такие: «В то же время, товарищи, мир получил еще одно наглядное доказательство того, какую опасную роль играет в международной жизни военный блок НАТО, насколько само существо этого блока, его основные политические цели несовместимы с интересами свободы, независимости и безопасности народов». Вот так… Ежели какая холера нагрянет, то пусть воочию убедится, что старший лейтенант повышает свой идейно-политический уровень, работает над собой. Береженого Бог бережет. Василию Иванычу стукнуло тридцать два года. Был женат, развелся. Просил Лизку: «Отдай мебель, ведь на мою зарплату куплена», – а Лизка отрезала: «Отдам на том свете, угольками». Сейчас, конечно, развод не то что раньше, но анкета подпорчена. Ведь начальство так рассуждает: ежели с бабой не смог справиться, как же ему отдел доверить? Такие дела. Но нет худа без добра. Будь Подберезовик женат, не попал бы на Объект. Ведь ни одна дура не согласится, чтоб ее мужик десять месяцев в году, исключая законного отпуска и воскресений, дома не ночевал. Такие дела. А тут Василия Иваныча вызвали и предложили. Подумал. Дальнейшее продвижение по службе накрылось – анкета подпорчена. А на Объекте надбавка – сотня в месяц – это, значит, за особую секретность. Деньги с неба. Решил: была не была – перезимуем. И ничего, четвертый год пошел. Прижился. Служба не пыльная, а отпуск – два месяца и путевка в санаторий бесплатная. Подправишь в Минводах здоровье, а потом можно подымить у моря. В этом году в июне законно подымил, «бой в Крыму, все в дыму – ничего не видно». Но Василий Иваныч не сплоховал и отбил Верку у летчиков. Верка – девка классная. Юбка кожаная, ноги загорелые. Идешь с ней танцевать – у иностранцев челюсти отваливаются. Каждый вечер в «Ореанде» ужинали. У ресторана толпа – академики, майоры, доктора наук, но перед Василием Иванычем швейцар дверь распахивал, а оркестр встречал любимой песней: «Пора настала, я пилотом стала…» Однажды Верка поинтересовалась: «Вася, друг, а где ты работаешь, уж не в комиссионке ли?» Но значительно сжал губы Василий Иваныч, коротко глянул, и осеклась Верка. Поняла: ее Вася-друг – большой человек, засекреченный, а может, и еще больше – в космонавты готовится! Словом, вопросов больше не было. Верка – она догадливая. Ах, Верка, Верка, как она умела! Да что себя травить, вспоминать на ночь глядя, расстраиваться. Вон уже передают бой курантов… Василий Иваныч зажег настольную лампу, погасил верхний свет, подошел к окну, прислонился лбом к черному стеклу. Во дворе ветер метался около фонаря, привинченного к столбу, и желтый круг дрожал на асфальтовом плацу, где утром и вечером происходил развод караула. Окинув взглядом пустынный двор, старший лейтенант вздохнул, пересек наискосок дежурку и повернул ключ, торчавший в стене. Приоткрылась дверь, которую человек посторонний не сразу бы заметил: ведь дверь была тоже заклеена обоями. Старший лейтенант спустился по ступенькам в темноту и нажал на железный длинный рычаг. Двойная стальная дверь, как в бомбоубежищах, подалась без скрипа. Василий Иваныч нащупал рукой выключатель, щелкнул. Под потолком что-то полыхнуло и зажурчало, и через три секунды три люминесцентные лампы осветили синеватым мертвенным мерцанием нижний каземат. Комнату перегораживала ширма, обыкновенная деревянная ширма, стоявшая гармошкой. Налево у стены – ведро с водой и два металлических ящика с вертикальными решетками, направо – стул, под стулом – пылесос. В каземате было значительно прохладнее, чем в дежурке. Инструкция предписывала, что температуру в помещении надо поддерживать в пределах от +5 до + 9. В случае отклонения в ту или другую сторону старший лейтенант обязан был привести в действие отопительную или охладительную установку. Еще в обязанности старшего лейтенанта входило убирать помещение при помощи пылесоса и менять раз в неделю воду в ведре. Василий Иваныч мельком глянул на градусник. +7, самая норма. Воду он менял в прошлое дежурство, а вот уборку надо было бы произвести сегодня. Обычно он успевал это сделать до двенадцати, но сейчас сверху уже неслись звуки гимна. «Вот чертова баба! – подумал Василий Иваныч про Верку. – Из-за нее опоздал. Да ладно, пропылесосю утром, небось, старикан не обидится». Он щелкнул выключателем, притворил за собой железную дверь и затопал по лестнице. Как назло, диапазон сорока одного метра трещал, и пока Василий Иваныч искал «Голос» на сорока девяти, он пропустил короткий обзор новостей. «Голос» завел легкую музыку (по-ихнему «поп-джаз»). «Хрен с ними, – подумал Василий Иваныч. – Поп-джаз, так поп-джаз. А новости они повторят, ребята сознательные». И все-таки старший лейтенант Подберезовик остался недоволен собой. Он привык придерживаться принципа: «Кончил дело – гуляй смело». Обычно после часу ночи он разогревал чаек, а потом кемарил на диванчике. Теперь же мысль о том, что утром ему предстоит возиться в холодном каземате, как-то не радовала. Собственно говоря, последние известия мало интересовали Василия Иваныча. Он лишь сравнивал вражескую информацию с той, которая напечатана в «Правде», и, находя разночтения, ехидно улыбался. «Во дают, – размышлял Василий Иваныч, – и наши врут, и эти. Такова жизнь. А как же иначе? Разве можно нашему Ваньке правду открывать? Не, Ванька тогда таких делов натворит, только держись! К примеру, вдруг Ванька пронюхает, что старикана не захоронили у Кремлевской стены, а здесь тело содержат? На Западе, естественно, шухер подымется, а к нам делегации с заводов зачастят. Делегации – черт с ними, как-нибудь отобьемся от передовиков производства! Но если занесет в нашу область грузинский ансамбль песни и пляски, тогда хоть пулеметы на вышке устанавливай и круговую оборону занимай! Нет, правда – она как палка, а у палки – два конца. Еще не знаешь, каким вдарит». Василий Иваныч был убежден, что истинную правду должны знать лишь люди особые, избранные. За это им и надбавку за секретность платят. А кому не положено – не суйся. «Голос» прервал легкий джаз – по-ихнему «поп-музыку», – и Василий Иваныч навострил уши. Вот, оказывается, что в мире происходит. Ихние студенты голыми по улицам бегают! Это надо же придумать: в город на парашютах прыгнули, чтоб, значит, их по телевизору показали. В город на парашютах – и все нагишом. И половина – девки! Жуткое дело, как империалисты загнивают! Да, там у них другой климат. У нас такого не дождешься. Василий Иваныч почувствовал шевеление собственной плоти. Живут же люди! Тут сидишь три месяца без бабы, а там голые студенточки с неба падают. Эх, хоть бы раз глянуть на такое загнивание! Вот если бы Василия Иваныча командировали в тот город, он бы не растерялся, устроил бы паре девочек мягкую посадку… «Голос» опять забарабанил джаз-музыку (по-ихнему «легкий поп»), а Василий Иваныч сидел, пригорюнившись, и нервно мял сигарету. Вообще-то старший лейтенант Подберезовик не курил, здоровье экономил, но уж по такому случаю… Да, Вася-друг, признайся честно, тебе крупно не повезло: запоздал ты малость родиться. Ведь рассказывают люди, что еще двадцать пять лет назад для человека из Госбезопасности жизнь другим колером блистала, и такая панорама открывалась! В году сорок девятом перед погонами Василия Иваныча генералы вытягивались, а уж штатских крыс оторопь брала. Ныне – что погоны… Одно слово – старлей. А в сорок девятом именно они, старлеи, знали, кого казнить, кого миловать, и Госбезопасность правила страной, а над Госбезопасностью – один Бог, Усатый Хозяин. Только давно это было. Усатый Хозяин здесь, внизу, в каземате за ширмой лежит. Раз в неделю пылесосит его Василий Иваныч, водит щеткой по маршальскому мундиру, по орденским колодкам – собирает пыль. Под воздушной струей шевелятся седые усы Хозяина – маленького безвредного старикана, – и не поймешь, чем он так напугал народ, что перед ним в три погибели сгибались. В три погибели сгибались, памятник ему в каждом городе стоял, да дело прошлое… Теперь лежать ему в каземате в полной безвестности, и так пока не сгниет. А вместе с ним и Василий Иваныч здесь, в дежурке, сгниет заживо. И никакой тебе перспективы, лишь бы до пенсии дотянуть. Одним словом, старлей. Неделю назад провожали в Москву капитана Сурикова. Суриков на три года моложе Василия Ивановича, в одном отделе начинали. Но Сурикова Москва запросила, а там – дело известное – малость поднатаскают и пошлют в «заграницу», каким-нибудь вторым секретарем посольства, чтоб, значит, капитан мог наблюдать с близкого расстояния, как империализм загнивает, как голые бабы с неба валятся. Правда, Суриков – ничего не скажешь – умен, институт закончил, Евтушенку наизусть шпарит, два языка от корки до корки вызубрил – на ихней фене ботает. После проводов Василий Иваныч на бровях домой дополз. С горя набрался, ибо услышал, как сука Суриков про него, про Василия Иваныча, майору Боровику выразился: «Наш бедный Вася так и умрет старлеем. У него интеллект на уровне мхов и лишайников». Ишь, слова какие выкопал! А товарищ майор, вместо того чтобы поставить капитана на место, лишь поддакнул (а куда Боровику деваться, ведь Суриков в Москву идет, на повышение!): «Жаль Васю. В его возрасте, и всего лишь старший лейтенант – таких надо списывать из армии». «Голос» залопотал: «Ближний Восток, Киссинджер, режим благоприятной торговли, евреи…» Плюнул Василий Иваныч и выключил радио: надоело, все одно и то же. В тишине чуть слышно позвякивало оконное стекло, и почувствовал Василий Иваныч, как холодом потянуло. «Это ж я, когда наверх торопился, нижнюю дверь забыл запереть», – сообразил старший лейтенант и вдруг замер. Снизу раздались шаги. Кто-то подымался по ступенькам. «Вот гады, – пронеслось в голове у Василия Иваныча, – из леса подкоп устроили! В каземат проникли. А наружная охрана прошляпила. Погорел майор Боровик». Старший лейтенант бросился в угол, где был телефон «вертушка», связывающий дежурку с областным управлением. Правая рука лихорадочно нащупывала кобуру… Стенная дверь чуть скрипнула, Василий Иваныч обернулся и застыл в нелепой позе, и крик застрял в горле, и волосы поднялись дыбом. Старикан в маршальском мундире стоял в дверном проеме и добродушно щурился из-под густых бровей. «Подменили! – обожгла Василия Ивановича ужасная догадка. – В мундир артиста вырядили, а Его в подкоп уволокли. Поднять тревогу! Звонить! Задержать, пока не поздно. – Но тут в голову ударила еще более страшная мысль: – А ведь этот… небось слыхал, какое у меня радио играло. Доложит по начальству – и пропал я, совсем пропал! Что же делать?» Между тем человек в маршальском мундире уверенно прошаркал наискосок по комнате и включил верхний свет. Василий Иваныч издал горлом неопределенный звук – ыык! Без сомнений, то был сам Старикан – уж Василию Иванычу не узнать ли это лицо, ставшее для него, можно сказать, близким и родным! Старикан, с той же пугающей Василия Иваныча уверенностью, подошел к тумбочке с приемником, выдвинул нижний ящик и выудил оттуда пачку сигарет, которую Подберезовик держал на всякий случай в заначке. Как ни был поражен всем происходящим Василий Иваныч, но мозг его с этого момента заработал четко и профессионально… «Ясно, что Старикан не первый раз в комнате. Вот он достал из кармана брюк трубку (а я давно обращал внимание: что же там оттопыривалось), разломал сигарету, набил трубку табаком, взял мой коробок, чиркнул спичкой, затянулся. Будь я проклят, но это он! И что-то все же изменилось в его лице. Что именно?» – Табак – дрянь! – хрипло заговорил Старикан с сильным грузинским акцентом. – Разбаловались вы тут бэз мэня. – Старикан откашлялся, и глаза его сверкнули. – А ты, Вася, хочешь всю жизнь в старлеях проходить? Тогда звони. Тут только понял Василий Иваныч, почему так странно изменилось знакомое лицо. Глаза! Зажглись глаза – и сразу же исчез маленький безвредный старикашка, и восстал ОН, настоящий Хозяин, тот, которого Василий Иваныч, сам того не подозревая, так долго ждал. И когда Хозяин глянул на него, глянул строго, но с лукавинкой, то старший лейтенант Подберезовик вытянулся во весь свой огромный рост и гаркнул с придыханием: – Здравия желаю, товарищ Сталин! II В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик… Марья Петровна проснулась в пять часов утра. Она включила настольную лампу, взглянула на будильник и сама удивилась: какой черт ее поднял так рано? Но сна не было ни в одном глазу. «Пойду поставлю чайник», – решила Марья Петровна. У двери своей комнаты она надела прямо на ночную рубашку пальто, голые ноги сунула в галоши, отперла дверной замок, выглянула в коридор и, убедившись, что никого нет, выскользнула на кухню. На кухне она постояла несколько мгновений, прислушалась, потом включила свет. Из двух лампочек под потолком вспыхнула только одна. Другая включалась прямо из комнаты Марьи Петровны – от соседей у Марьи Петровны был отдельный счетчик, и своими лампами она пользовалась, когда сама находилась у плиты или в уборной. Но в такую рань грех было не побаловаться чужой электроэнергией. Ничего, небось соседи не обеднеют. У них денег куры не клюют. И свет в коридоре жгут с утра до позднего вечера. Марья Петровна взяла со своего столика чайник, подошла к раковине и отвернула кран. Воды не было. Марья Петровна недоуменно уставилась на кран. Случались, конечно, перебои с водой, когда чинили трубы или еще там что, но обычно домоуправление заранее предупреждало жильцов объявлениями в подъезде. Тут же – нет воды, и все. Выключив свет на кухне, она и в уборной попользовалась не своей, а соседской лампочкой и, спустив воду, сохранившуюся с вечера, несколько раз для проверки дернула за рычаг. Бачок молчал. Марья Петровна заспешила к себе в комнату и начала быстро одеваться. Одетая, с авоськой в руке, она уже снаружи запирала дверь комнаты, когда в коридор выскочил сосед, Петр Никифорович. Петр Никифорович выскочил по нужде, в трусах и майке, впопыхах щелкнул выключателем, но, увидев соседку, засмущался. – Марья Петровна, куда же это вы спозаранку? – спросил Петр Никифорович, потирая сонные глаза. – В булочную, за хлебом! – отрезала Марья Петровна, стараясь не смотреть на толстого мужчину, можно сказать, совсем голого. Петр Никифорович разинул рот и потом, пробормотав: «С ума спятила, старая дура, ведь булочные еще закрыты, нет, прямо беда с этими пенсионерами…» – протопал в уборную. Марья Петровна специально долго возилась с входным замком, пока не услышала негодующий громкий шепот из уборной: «Воды нет! Слесаря-пьяницы! Давно пора жалобу писать!» Скорчив довольную гримасу, Марья Петровна осторожно захлопнула дверь. Булочная находилась через несколько домов, и Марья Петровна сначала шлепала по лужам довольно бодро, повторяя про себя: «Хлеба кила четыре, муки, а потом в продмаге соль не забыть, а потом в хозяйственном – мыла…» Но, не доходя до улицы, на которой была булочная, Марья Петровна остановилась. «И что я, старая, может, и вправду сдурела? – подумала она. – Нешто с хлебом перебои? Да хлеба у нас – завались! И куды меня несет?» Но ее действительно несло, как будто что-то толкало в бок, в спину, и она, поглядывая на темные окна и радуясь, что кругом все спят и никто не высовывается и не смеется над ней, тихонько прошла за угол. У булочной стояла очередь. Старики и старушки, все с авоськами, переминались с ноги на ногу. Очередь встретила Марью Петровну молча и настороженно. Марья Петровна, облегченно вздохнув, пристроилась с краю. Капитану Сурикову давно следовало сдать дела и отбыть по новому назначению в Москву. Но начальник областного управления лично попросил Сурикова задержаться еще на неделю. Это было вызвано тем, что область наградили орденом Дружбы народов, и как раз сегодня, в пятницу, на торжественном заседании, орден будет вручаться. Прибыли делегации из соседних областей, зампред из Москвы и даже несколько иностранных корреспондентов – словом, неделя для областного управления КГБ выдалась жаркой, и каждый человек был на учете. Капитан Суриков пришел в управление в 9:00 и с первых же минут почуял что-то неладное. Вместо праздничной энергичной суеты и бестолковщины в управлении царила атмосфера какого-то глухого ожидания. Молчали телефоны, никто ни на кого не кричал, не вызывал с докладом, не носился с бумагами по коридорам. Наоборот, сотрудники сидели тихо на своих местах, стараясь не смотреть друг на друга, или, собравшись маленькими группами, о чем-то осторожно перешептывались. Как и в каждом здоровом советском учреждении, в управлении имели место свои интриги. Сотрудников управления (конечно, весьма грубо и приблизительно) можно было разделить на две группы – на «старых» и «новых». «Старые» – кадровые чекисты, связавшие свою судьбу с ГБ еще с юных лет. «Новые» – люди, призванные в органы на укрепление из различных советских учреждений, главным образом из комсомола. Начальник управления, бывший секретарь обкома комсомола, был, естественно, человеком «новым». Оба его зама – полковник Белоручкин и полковник Белоконев – служаки старой закалки. Старые кадры считали «новых» выскочками и малопригодными к профессиональной работе. Новое пополнение, в свою очередь, скептически относилось к старым кадрам, обвиняя «стариков» в компрометации славного имени ЧК и в неспособности проявлять гибкость. Обе группы скрыто и подспудно конфликтовали друг с другом, но человеку, не разбиравшемуся в этих тонкостях, могло показаться, что в управлении – тишь, да гладь, да Божья благодать. Однако капитан Суриков, несмотря на свою сравнительную молодость, не был новичком в органах, и ему сразу бросилось в глаза, что «старики» о чем-то пронюхали и держат это в тайне. Лейтенант Потапов, человек из «новых», успел шепнуть Сурикову, что полковник Белоручкин ночью вызвал «разгонку», заезжал в управление, вскрыл сейф в отделе кадров и с папкой личных дел отбыл на Объект. Кому и зачем могли потребоваться личные дела, да еще в середине ночи? – Может, нашего снимают? – тихонько, одними губами спросил Суриков, подразумевая под «нашим» начальника управления. Лейтенант Потапов покосился на соседний стол, за которым бритый наголо подполковник Титов сосредоточенно и вдумчиво изучал листок отрывного календаря, пожал плечами и громким безразличным голосом ответил: – Начальство утром должно встречать первого секретаря обкома, а пока в управлении за главного – полковник Белоконев. Тут позвали всех срочно в зал, и полковник Белоконев объявил, что он сам, к сожалению, заболел, у него бюллетень, но поступило указание (полковник надолго закашлялся), чтобы управление немедленно выделило людей для поездки в колхоз «Заветы Ильича» – копать картошку. Полковник добавил, что это, так сказать, поездка добровольная, однако область в прорыве, план по заготовкам картофеля срывается, и если найдутся желающие, то автобусы ждут у подъезда. Капитан Суриков не верил своим ушам. Ну, стало привычным делом, когда посылают копать картошку студентов, служащих, инженеров, ну там кандидатов наук, профессоров и прочих дармоедов, а тут на картошку бросали Комитет госбезопасности! А это ни в какие ворота не лезло… И уж совсем удивился Суриков, когда больше половины сотрудников тут же, с нескрываемой радостью, вызвались ехать. Уезжали не только старые кадры – к ним присоединилась и часть из «новых». Добровольцев как ветром сдуло. В отделе подполковник Титов лихорадочно напяливал пальто. – Игорь Яковлевич? – изумился Суриков. – Вы же сегодня дежурный! – Голубчик, – хихикнул подполковник Титов, – меня подменил лейтенант Потапов. Душа-человек! В окно Суриков наблюдал, как подполковник Титов вскочил в последний автобус. Автобусы скрылись за поворотом. – Поехали месить грязь, за пятьдесят километров, даже не переодевшись! – растерянно пробормотал Суриков. – Не понимаю!.. – А чего тут понимать! – ответил лейтенант Потапов, нервно барабаня пальцами по стеклу. – Теперь до возвращения начальства ты, Анатолий Николаевич, у нас самый главный в управлении. Капитан Суриков присвистнул и расстегнул на рубашке под галстуком верхнюю пуговицу. Потом поднял телефонную трубку. В десять часов утра радио на аэровокзале объявило: «Внимание, граждане пассажиры, посадка на самолеты, вылетающие рейсами 722 и 568, задерживается на тридцать минут». Взволнованные пассажиры бросились к справочному бюро, но миловидная девушка, еще минуту до этого восседавшая за стойкой, вдруг куда-то исчезла. Толпа, сгрудившаяся у справочного бюро, гадала, что произошло: «Нелетная погода или самолеты поломались?» Девушка не появлялась, и ожидающим поневоле приходилось перечитывать рекламные плакаты с видами курортов Кавказа, Крыма и с призывами «Экономить время – пользоваться услугами “Аэрофлота”». А на летное поле одна за другой въезжали черные «Волги», останавливаясь чуть поодаль «Чайки», шофер которой почитывал газетку и лениво поглядывал по сторонам. Из каждой машины выходило по одному человеку, и все направлялись к главному, парадному входу аэровокзала. Постепенно у входа собралась плотная группа людей, одетых весьма разномастно: кто в светлых габардиновых плащах, кто – в темных нейлоновых, кто – в заграничных модных пальто из дорогого материала, но у всех этих людей было что-то общее, а именно: значительное выражение лица. И по этому выражению любой, самый непосвященный человек мог точно определить: собрались не простые смертные, а ответственные работники. Так оно и было. Областное начальство приехало встречать первого секретаря обкома. Рабочий день каждого начальника был расписан по минутам. Случалось, что сотрудники ведомств неделями дожидались аудиенции у своего руководства, уж не говоря о простых гражданах, которые за месяц записывались на прием. Однако когда глава области улетал или прилетал (а это происходило примерно два раза в месяц), начальство срывалось с рабочих мест и мчалось за двадцать километров на аэродром, ибо, во-первых, так было принято повсюду, а во-вторых, этим подчеркивалась важность визита в соседнюю область или в Москву. С взлетной полосы к аэровокзалу выруливал Ту-124, персональный самолет первого секретаря обкома. Самолет подплыл почти к самому парадному входу. Тут же подали трап. Группа встречающих чинно двинулась к трапу, причем как-то незаметно, но привычно и дисциплинированно перестраиваясь на ходу. Впереди шли трое – второй и третий секретари обкома и председатель облисполкома. За ними сомкнутыми рядами – члены бюро обкома, далее члены исполкома, управляющие трестами и директора крупных заводов. Показавшись на трапе, первый секретарь сверху поприветствовал всех встречавших и легко сбежал по ступенькам. Для Первого дружное бюро обкома делилось: а) на тех, с кем Первый целовался; б) на тех, с кем Первый прощался или здоровался за руку; в) на тех, кому он делал общий привет; г) на тех, кого он вообще не замечал; но тем не менее все члены бюро, а также члены исполкома и руководители предприятий обязаны были при сем присутствовать и радостно улыбаться. Корреспонденты из областных газет суетливо щелкали фотоаппаратами. Первый поцеловался с двумя секретарями обкома и председателем облисполкома, пожал руку начальнику милиции и начальнику областного КГБ, помахал шляпой знатному кукурузоводу, мило улыбнулся директору металлургического завода и, едва не задев плечом председателя областного комитета профсоюзов, прошел мимо него, даже не взглянув и не услышав восторженного блеяния «профсоюзника». Между тем председатель обкома профсоюзов являлся членом бюро, но всем было известно, что этот человек «погорел» и его переизберут на следующем пленуме. Первый сел в «Чайку», начальник областной милиции услужливо закрыл переднюю дверцу машины, и тут же в рядах руководства как-то сам собой образовался коридорчик, по которому к «Чайке» протиснулся молодой человек в итальянской «болонье», до сих пор державшийся сзади других. На лице молодого человека отсутствовало выражение значительности, он просто не замечал окружающих, но, судя по тому, с каким почтением его пропустили к машине, с какой отчаянной завистью смотрел ему вслед председатель профсоюзов, можно было догадаться, что молодой человек хоть сам по себе и не начальство, однако имеет в области вес, и немалый. Это был Красавин, помощник Первого секретаря обкома. Красавин пристроился на откидном сиденье «Чайки» и склонился к спине своего шефа. «Чайка» тронулась. За ней потянулись черные «Волги». За окошком справочного бюро в аэровокзале неожиданно вынырнула симпатичная девушка, а радио вновь ожило и объявило: «Внимание, граждане пассажиры! Объявляется посадка на самолет, вылетающий рейсом 722». III И ходит он взад и вперед И бьет он проворно тревогу… Открытие торжественного заседания было назначено на одиннадцать часов, и поэтому автомобильный кортеж прибыл сразу к зданию областного театра музкомедии, в зале которого уже собирался советский и партийный актив, а также представители трудящихся и общественности. В фойе наблюдалась некоторая суета: представители трудящихся и общественности торопливо докуривали папиросы и дожевывали бутерброды с черной икрой и сырокопченой колбасой. За кулисами члены президиума чинно прогуливались, разбившись на пары, и изо всех сил делали вид, что их совсем не интересует, о чем беседуют второй и третий секретари обкома с зампредом из Москвы. Первый уединился в кабинете директора театра – ему надо было срочно просмотреть текст своего доклада. Доклад давно подготовили и утвердили на бюро, но перед отъездом Первый просил своих помощников вставить несколько абзацев – «для оживления». Как раз сейчас Первый и изучал эти абзацы. Времени было в обрез, но тем не менее Первый успел коротко переговорить с тремя должностными лицами – видимо, они появились не случайно. Сначала пришел председатель облисполкома. – Как наш гость? – спросил Первый, не отрываясь от бумаг. – Порядок, Пал Палыч, – отрапортовал председатель. – Встретили как положено. Они знают, что вы были на приеме у Кулакова. Вчера в Лесном организовали охоту. Они весьма довольны. – Петрович, – как бы мимоходом осведомился Первый, – что за ерундистика с водой и почему именно сегодня утром? – Пал Палыч, – взревел председатель, набухая от гнева, – я уже расследовал. Кузькин клянется, что автоматически отключились насосы станции. Но я этому Кузькину покажу его мать! Я ему голову оторву! – Это хорошо, – миролюбиво сказал Первый, и председатель исчез. В дверях выросла бравая фигура начальника областной милиции. – С приездом, Пал Палыч! – радостно выпалил с порога начальник. – Федя, – тихо спросил Первый, – почему очереди у булочной, и именно сегодня? – Пал Палыч, – зашелестел начальник, – пенсионеры сдурели. Слух, что ли, кто распустил… Но как только булочные открылись, очереди мигом распались. Да что хлеб, в магазины сегодня даже мясо выбросили. – И все же похоже на провокацию, – задумчиво пожевал губами Первый. – Похоже, – согласился начальник. – Но мы этих гадов под землей найдем. Последним появился начальник областного КГБ. Еще с порога он начал: – Пал Палыч! Ведь я предупреждал, сигнализировал, просил – не пускать американских корреспондентов! Они же – известное дело – шпионы и провокаторы. Очереди у булочных, диверсия с водой… Но американцы и этот хлыщ-англичанин у меня «под колпаком». – Нынче, Митрохин, нельзя без иностранных корреспондентов, – вздохнул Первый. – Разрядка международной напряженности. Митрохин вздрогнул: то, что его назвали по фамилии, служило плохим признаком. А Первый вкрадчивым голосом продолжал: – Скажи, Митрохин, почему в театре нет ни одного человека из управления? Почему больше половины личного состава Комитета уехало на картошку? Лицо Митрохина поплыло красными пятнами. – Быть не может!.. Самоуправство… Я не знаю… – Мне почему-то кажется, – улыбаясь, сказал Первый, – что начальник управления КГБ, конечно, если он соответствует должности, обязан все знать. Митрохин пулей вылетел из кабинета, ворвался в пустую комнату администратора и бросился к телефону. Первые три номера не отвечали. После того как Митрохин набрал четвертый, в трубке раздался голос: «Капитан Суриков у телефона!» – Суриков, сволочь, – задыхаясь, заговорил Митрохин. – Красавину успел настучать, а мне ничего не известно? Потом начальник управления молча слушал трубку и наконец разразился тирадой, текст которой мы не решаемся воспроизвести. Высказавшись, Митрохин опять послушал трубку и добавил более спокойно: – Ладно, с ними разберемся. При желании можно было и меня предупредить. А пока – одна нога там, другая здесь! Через минуту четыре белые «Волги», взревев, отпрыгнули от здания областного управления КГБ и понеслись к театру. Признаемся честно: у нас не хватает таланта ярко и красочно передать всю торжественность заседания – ну просто не можем найти достойных и выразительных слов. Но вот в пятом ряду слева сидит ответственный секретарь областной партийной газеты, которому поручено написать отчет срочно в номер. Он строчит в блокноте, для быстроты пропуская фамилии и позволяя себе некоторые сокращения. Заглянем в его блокнот: «Кумачом расцвечены улицы и площади города. Перед фасадом областного театра музкомедии на флагштоке государственный флаг СССР. Здесь состоялось совместное торжественное заседание областного комитета партии, исполкома Советов депутатов трудящихся, посвященное награждению области высоким орденом Дружбы народов. В зале члены и кандидаты в члены бюро обкома, депутаты областного Совета, руководители партийных и советских организаций, передовики промышленности и сельского хозяйства, деятели науки и культуры, воины Советской Армии. Здесь же многочисленные гости из соседних областей, соревнующихся с нашей областью, делегации из Москвы, иностранные корреспонденты. Аплодисментами встретили участники торжественного заседания зампреда из Москвы, Первого, председателя и т. д. (проверить по списку). В президиуме также члены бюро обкома, руководители делегаций, прибывших на торжество, знатные производственники, представители общественности. Торжественное заседание открыл тов. Первый. От имени коммунистов, всех трудящихся нашей области он выразил сыновнюю признательность партии, ее ленинскому Центральному Комитету, Политбюро и лично Генеральному секретарю ЦК КПСС тов. Л. И. Б. за постоянную заботу о благе и счастье советских людей. От имени областного комитета партии, исполкома тов. Первый горячо поздравил всех участников торжественного заседания, всех трудящихся области со знаменательной наградой – орденом Дружбы народов. С огромным воодушевлением участники торжественного заседания избирают почетный президиум в составе Политбюро ленинского ЦК КПСС во главе с тов. Л. И. Б. Далее тов. Первый рассказал об огромных успехах области. (Полный текст доклада, набранный в типографии, сверить по стенографическому отчету.) Бурные, продолжительные аплодисменты. Тепло встреченный собравшимися, на заседании выступил Зампред из Москвы. (Готовые гранки сверить по стенограмме.) Под звуки торжественного марша в зал вносят знамя орденоносной области. Тов. Зампред из Москвы прикрепляет к знамени орден. Бурные аплодисменты, все встают. С высокой наградой Родины трудящихся нашей области поздравили руководители делегаций: (уточнить инициалы и проверить по списку). Ораторы говорили, что расцвет экономики и культуры нашей области, как и всех соседних областей, – это наглядный результат вдохновенного творческого труда рабочего класса, колхозного крестьянства, народной интеллигенции, яркое свидетельство торжества ленинской мудрой политики КПСС. Участники торжественного заседания с большим подъемом приняли приветственное письмо ЦК КПСС, Президиуму Верховного Совета, Совету Министров СССР. С заключительным словом…» С заключительным словом должен был выступить первый секретарь обкома. Но тут в зале поднялся глухой ропот, шум усиливался, участники торжественного заседания вскакивали с мест, где-то сверху, с галерки, раздалось нестройное «Ура». Удивленный ответственный секретарь редакции оторвался от блокнота, приподнялся, чтоб получше рассмотреть происходящее на сцене, и… перо выскользнуло у него из рук, а блокнот полетел под кресло… В то время, когда участники торжественного заседания с большим подъемом принимали приветственное письмо, к театру музкомедии подъехали белая «Волга» и крытый военный грузовик. Лейтенант Потапов, дежуривший с товарищем из четвертого отдела, узнал управленческую «разгонку». Правда, его несколько насторожило, что из грузовика один за другим начали выпрыгивать солдаты с автоматами через плечо, но тут из машины вышел полковник Белоручкин, и лейтенант Потапов успокоился: начальству виднее. Далее из «Волги» вылез старший лейтенант Подберезовик, которого в управлении за глаза называли «Чапаевым» («Зачем этого увальня принесло?» – лениво подумал Потапов). Подберезовик помог выбраться из машины сухонькому седому старичку в военной шинели, без погон. («Еще один выступающий, – догадался Потапов, – какой-нибудь “старпер”, большевик-пенсионер».) Полковник Белоручкин первым поднялся по ступенькам, рванул на себя дверь и при виде дежурных скривился в иронической улыбке: – Всего двое у входа? Ах, товарищ Митрохин! Надо же в такой день посылать Комитет на картошку! Лейтенант Потапов хотел было заметить, что, насколько ему известно, приказ исходил не от начальника управления, а от полковника Белоконева, но Белоручкин не дал ему выговорить ни слова: – Потапов, наверх! Вам поручается наблюдать за балконом, а наружную охрану будут нести солдаты и второй отдел. – Полковник тяжело выдохнул воздух и, как бы жалуясь, добавил: – Взвод с Объекта пришлось снять. Людей мало. Теперь для Потапова все стало на место. Взвод с Объекта – это спецчасть. Свои. В дверях появился Подберезовик со старичком-большевичком, и Потапов отметил про себя, что наш «Чапай» очень возбужден, небось опрокинул пару стаканчиков, а вот лицо пенсионера странно знакомо: знатные усы отрастил папаша… До фойе они дошли все вместе, вчетвером, а там Потапов свернул на лестницу, ведущую на балкон. В верхнем фойе Потапов задержался. Зашел в туалет, со смаком выкурил сигарету. Дежурство на балконе – дело длинное и тоскливое… На балконе была какая-то нелепая суета. Люди то вскакивали, то садились обратно в кресла, раздавались какие-то крики, и вообще шум в зале стоял невообразимый. Навстречу Потапову к выходу пробирался старик в старомодном синем в полосочку костюме. Лицо у старика было неестественно бледное, а глаза навыкате. Увидев лейтенанта Потапова, старик схватился за сердце и тихо опустился на ступеньки. Еще ничего не понимая, Потапов попытался пробраться к первым рядам балкона – отодвинул плечом какую-то женщину, протиснулся к перилам. Внезапно зал разом стих, и тогда Потапов увидел на трибуне усатого старичка-большевичка, который поднял руку и сказал: – Поздравляя область с выдающимися трудовыми успехами, я хочу объяснить народу, почему я здесь, чтоб не было никакой буржуазной мистики… Старичок-большевичок говорил с грузинским акцентом и, что больше всего изумляло, без бумажки. Потапов охнул. Только сейчас он заметил на плечах старичка маршальские погоны. – Я был тяжело болен, – продолжал оратор, – и мэдицина пришла к заключэнию, что единственный способ мэня вылечить – это усыпить и заморозить на долгий срок, то эсть, по-научному, ввэсти в состояние анабиоза… Тэперь я проснулся и абсолютно здоров. Шквал рукоплесканий и криков расколол зал. Сосед Потапова, пожилой снабженец, плакал навзрыд и причитал почти что в ухо лейтенанту: – Отец родной, слава Те Господи, жив!.. Потапов покачнулся и вцепился в бархатные перила балкона. Первый секретарь обкома сидел неподвижно, как статуя, и смотрел на светлое пятно зала невидящими сухими глазами. Одна ненужная и противная мысль билась у него в голове: «Ведь я был главным инженером на заводе… Спокойная техническая должность… Маша предупреждала: не переходи на партийную работу… Высоко поднимешься – больно упадешь… И сидел бы я сейчас в министерстве, ведь звали… Ну почему, почему мне так не повезло?» …В первый момент, увидев Сталина, он подумал, что это актер из какой-нибудь музыкальной комедии: сейчас актер споет поздравления и станцует – таков новый церемониал празднеств, и, конечно, московский товарищ в курсе, по его инициативе… В тот момент еще можно было что-то спасти. Но пока он искал глазами Зампреда из Москвы, пока наконец встретился с его недоумевающим испуганным взглядом, время уже ушло. Отныне он, хозяин области, не мог управлять собранием. Отныне зал подчинялся только Сталину. Скорее всего по инерции, без всякой надежды, он оглянулся на боковой выход и сразу засек в дверном проеме насупленное лицо полковника Белоручкина, а за ним фигуру солдата с автоматом на плече. Первый секретарь обкома даже позволил себе усмехнуться: все расписано и подготовлено. А как же ты думал? Старая школа! Как будто издалека, до его ушей доносился размеренный голос Сталина: – Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ… Мы опираемся на морально-политическое единство советского общества, на растущую хозяйственную, политическую и культурную мощь, на дружбу народов нашей страны. «Что же будет? – отрешенно подумал Первый. – Кто же останется в Политбюро? Он им все припомнит. Он никому и ничего не прощал». – Разрешите, товарищи, со всей большевистской прямотой, – Сталин сделал многозначительную паузу, – а партия Ленина не может забывать этого слова, так вот, именно с большевистской прямотой (в разных концах зала вспыхнули аплодисменты) высказать несколько замечаний по постановке идеологической работы среди масс. Ленин учил, что наша партия должна всячески развивать критику и самокритику, и если допущена ошибка, то ее надо исправлять, а не замалчивать. (По залу прошел настороженный шепоток.) Ни для кого не секрет, что в нынешних условиях вести идеологическую работу среди населения стало значительно труднее. Пропагандистские семинары посещаются с неохотой, агитаторов приходится назначать чуть ли не из-под палки, и вообще явно снизился интерес к изучению классиков марксизма-ленинизма. («Верно!» – закричало несколько человек из зала.) Причин, конечно, много. Но вот одна из них, на мой взгляд, существенная. Признаться, я с удивлением узнал, что сейчас почти официально разрешена эмиграция некоторым группам населения. Кажется, с одной стороны, в этом нет ничего страшного. Пускай недобитые остатки еврейской буржуазии катятся в свои Палестины, как говорят в народе, баба с возу, кобыле легче… (По залу прошелестел одобрительный смешок.) Но, с другой стороны, что же получается, товарищи? Раньше, когда Советский Союз держал границы на замке, у старой интеллигенции, кулацких прихвостней и прочих чужеродных элементов не было иного выхода, как идти на службу к Советской власти и жить строго подчиняясь нашим законам. Теперь же, когда появилась лазейка для эмиграции, разные малочисленные группы населения начали строить иные планы и в связи с этим потихоньку вести антисоветскую агитацию. Естественно, в таких условиях нашему пропагандистскому аппарату трудно работать. (Аплодисменты.) Уверен, что большинство партии не согласно с таким ослаблением идеологической борьбы. (Громкие аплодисменты.) Надо, чтобы каждый гражданин Советского Союза, где бы он ни находился и где бы ни работал, твердо осознал, что коммунизм лично для него неизбежен и неотвратим. Только при этом условии мы можем построить новое общество. Зал взорвался бурной овацией. «Как просто и гениально! – усмехнулся первый секретарь обкома. – Мудрость вождя, вероятно, в том и состоит, чтобы выражать подспудные мысли партийных работников. Теперь они пойдут за Сталиным в огонь и воду. К тому же подкупает его манера выступать: он обращается прямо в зал, а не читает речь, он как бы советуется с людьми, а не повторяет заученные абзацы. Ты бы смог без бумаги? – спросил он сам себя. – Нет, боишься, не дай бог, оговоришься, не так поймут, не так передадут… Эх, права Маша – надо было оставаться на заводе». – Мы помним троцкистско-бухаринскую кучку шпионов, убийц и вредителей, – продолжал Сталин, – пресмыкающуюся перед заграницей, проникнутую рабьим чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовую пойти к нему в шпионское услужение… «А что, если… – полыхнуло в глазах у Первого. – Ведь Ему нужны свои преданные кадры… Нет, небось доложили, по чьей инициативе мне дали область. Интересно, меня тоже причислят к шпионам и убийцам?..» – Нельзя забывать, – говорил Сталин, – о капиталистическом окружении, которое засылает в нашу страну шпионов, вредителей и убийц. «Безнадежно, – устало сомкнул веки первый секретарь обкома. – Вот уже идейно обосновывается грядущая чистка. Мне пощады не будет». Сталин на трибуне сделал паузу, отпил из стакана воды. – Товарищи, у меня не было возможности тщательно проанализировать обстановку, но бросается в глаза следующая любопытная деталь: руководители нашего государства чего-то слишком часто ездят по заграницам, а секретари обкомов неделями добиваются у них приема! Если посмотреть с партийной точки зрения, то это безалаберщина, разбазаривание дорогого государственного времени. (Зал одобрительно загудел.) По-моему, товарищи, надо чаще посылать в такие поездки работников среднего звена, из обкомов. – Сталин окинул цепким взглядом первые ряды и указал рукой на розовощекого молодого человека. – Вот вы, например, разве не договорились бы с Жискар д'Эстеном? Думаю, что наш советский комсомолец политически грамотнее французского президента. Розовощекий молодой человек, второй секретарь обкома комсомола, обмер и вдруг представил себя в роскошной машине на Елисейских Полях, а кругом француженки, Брижит Бардо, Анук Эме и эта, как ее, с ногами… камеры телевизоров, кино – и жар шибанул ему в голову. – Создается впечатление, что в настоящее время у нас мало проявляется заботы о партийных кадрах. (Зал затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово вождя.) Кадры партии – это командный состав партии, а так как наша партия стоит у власти, они являются также командным составом руководящих и государственных органов. Что значит правильно подбирать кадры? Правильно подбирать кадры – это еще не значит набрать себе замов и помов, составить канцелярии и выпускать оттуда разные указания. (Зал грохнул дружным смехом.) Во-первых, надо ценить кадры как золотой фонд партии и государства, дорожить ими, иметь к ним уважение. Заботливо выращивать кадры, помогать каждому работнику подняться наверх… «Сидоров сгорел, он человек Первого, – шумело в голове у розовощекого секретаря обкома комсомола, – и, значит, я… Сегодня же ночью раскопаю у тестя «Краткий курс» вызубрю от корки до корки». Розовощекий секретарь обкома комсомола преданно глянул на трибуну, а с трибуны неслось: – Надо смело выдвигать новые молодые кадры, не давая им перестояться на старом месте, не давая им закиснуть. У молодых кадров имеется в избытке чувство нового, драгоценное качество каждого советского работника… Розовощекий секретарь обкома комсомола смотрел на Сталина собачьими глазами, и до него уже не доходили дальнейшие слова, он просто знал, что отныне каждая клеточка его тела принадлежит мудрому Вождю и Учителю, и если в бой пошлет товарищ Сталин, Сталин – наша слава боевая, то теперь он до конца, до гроба, он любому горло перегрызет… И когда Сталин кончил речь, после бури криков «ура» и рукоплесканий, зал встал и как один человек запел: От края до края, по горным вершинам, Где вольный орел совершает полет, О Сталине мудром, родном и любимом, Прекрасную песню слагает народ… — розовощекому секретарю обкома комсомола казалось, что его срывающийся голос будет услышан на трибуне. IV И маршалы едут за ним, И едут за ним адъютанты… Примерно в четыре часа дня по проспекту Маркса к площади Дзержинского подымался интеллигентного вида человек с большой папкой под мышкой. Он шел и мучительно размышлял, куда же ему сначала зайти: в издательство «Детская литература» или в издательство «Колос»? В издательстве «Колос» ему выписали тридцать шесть рублей гонорару, в Детгизе причиталось значительно больше – сто двадцать три рубля. Но там он был должен редактору и главному художнику, и если раздать все долги, то едва останется рублей двадцать. А вдруг редактора или художника нет на месте? Тогда надо скорей спешить в «Детскую литературу». А если они, скорпионы, только его и ждут? Может, завернуть в «Колос»? Словом, интеллигент страдал типичной интеллигентской раздвоенностью. Из подземного перехода, ведущего к «Детскому миру», на интеллигента наскочила толстая раскрасневшаяся тетка в зеленом платке, желтом пальто и черных резиновых сапогах. В одной руке тетка держала полную авоську апельсинов, другой придерживала красного игрушечного коня в целлофановом пакете. Тетка толкнула интеллигента и, не извинившись, заойкала: – Ой, куда же это я попала, к ЦУМу или к ГУМу? В ответ интеллигент чертыхнулся и вышел на площадь. «Вот темнота, – думал он, – со всей страны приезжают в Москву и только знают спрашивать – где ГУМ и ЦУМ, а ведь столица – культурный центр, музеи, театры, да фигу два их это интересует, мешочники!» Но тут другое интригующее зрелище привлекло его внимание. Своим зорким, наметанным взглядом художника он заметил, как через всю площадь Дзержинского, игнорируя столпотворение машин и огни светофоров, легко, элегантно, поблескивая никелированными полосами и зелеными стеклами, проскользила длинная правительственная машина, похожая в профиль на шляпу с загнутыми полями, и встала у первого подъезда здания КГБ. «Красиво, – умилился интеллигент, – небось личный «ЗИЛ» товарища Андропова». У первого подъезда несколько якобы беспечно слоняющихся мужчин в штатском сбились в кучу, образовав нечто вроде коридора. Открылась дверь первого подъезда, но кто оттуда вышел – интеллигенту не удалось рассмотреть. Внезапно движение на площади стихло. Светофоры горели только красным огнем. «ЗИЛ» Андропова оторвался от тротуара и, набрав огромную скорость, визжа шинами, обогнул памятник Дзержинскому. Частный бордовый «жигуленок» и два зеленых такси, отскочив от предыдущей толпы машин, мельтешили по площади. Не сбавляя хода, «ЗИЛ» рыкнул клаксоном, да так страшно, что в животе у интеллигента похолодело, а частный «жигуленок» и два такси тут же оказались на тротуаре. Правительственный «ЗИЛ» унесся по направлению к Старой площади. Провожаемый нескончаемыми рукоплесканиями, товарищ Сталин прошел в президиум (президиум стоя приветствовал его аплодисментами), улыбаясь, поздоровался за руку с Зампредом из Москвы, председателем облисполкома и первым секретарем обкома (аппаратчики тут же отметили эту знаменательную последовательность) и сел на свободный стул в третьем ряду сцены (старые аппаратчики понимающе переглянулись: примерно такое же место в президиуме Сталин обычно занимал на заседаниях в Кремле). Высоченный, широкоплечий, курчавый мужчина, появившись на трибуне, объявил перерыв на обед, а членов бюро обкома попросил собраться на экстренное совещание, которое будет проводить лично товарищ Сталин. И еще незнакомый оратор сообщил, что после перерыва состоится праздничный концерт артистов музкомедии. Депутаты областного Совета, представители партийных и советских организаций, передовики промышленности и сельского хозяйства, деятели науки и культуры, а также многочисленные гости из соседних соревнующихся областей, взволнованные и радостно возбужденные, высыпали в фойе. Там их ждали дымящиеся лотки с горячими сосисками и котлетами. Двери театрального буфета были гостеприимно распахнуты, а за стойкой заманчиво поблескивали бутылки коньяка и портвейна. Однако большинство участников торжественного заседания, презрев эти соблазны, бросились кто в нижний вестибюль к телефонам-автоматам, кто – прямо в гардероб и к выходу. Но не тут-то было. У главного входа, а также у запасного и пожарного дежурили солдаты с автоматами, а стоявшие рядом молодые люди в штатском, похожие на спортсменов, вежливо разъяснили интересующимся, что пока из помещения театра велено никого не выпускать, во избежание возможных кривотолков в городе. Длинные очереди, образовавшиеся в вестибюле у телефонов-автоматов, стали очень быстро распадаться, ибо какой смысл звонить, когда телефоны не работали. Молчали также телефоны в комнате администратора, в кассе, а директорский кабинет был заперт изнутри. Несколько секретарей обкомов – руководители делегаций из соседних соревнующихся областей – резкими, властными голосами немедленно потребовали начальника охраны. Начальник охраны не замедлил появиться. Им оказался тот самый широкоплечий, высоченный мужчина, который объявлял перерыв. Секретари обкомов, сразу сбавив тон, обступили начальника караула и по-свойски, даже добродушно указали ему на явное недоразумение: секретарям положено обедать в обкомовской гостинице! Начальник караула извинился, однако подтвердил: пока не объявлено решение бюро обкома, из театра никто не уйдет. – Василий Иваныч, – обратился к начальнику охраны один из секретарей, видимо, достаточно информированный, – я прекрасно понимаю ответственность момента, так что на мой счет будьте покойны, но у меня язва, я не могу есть сосиски. Сделайте хоть для меня исключение. В ответ Василий Иваныч сухо улыбнулся, но сделать исключение не пожелал. Было замечено также, что на лестнице к Василию Иванычу подлетел с деловым видом молодцеватый военный с погонами капитана войск КГБ и начал что-то сосредоточенно шептать ему на ухо. Василий Иваныч постоял, склонив голову, послушал, потом выпрямился и, весело блеснув глазами, лениво, но достаточно внятно произнес: – Суриков, а катись ты к… Капитан застыл как вкопанный, потом смешался с толпой. Василий Иваныч неторопливо продефилировал сквозь фойе, где передовики производства, деятели науки и культуры, а также представители воинов Советской Армии почтительно уступали ему дорогу. Вообще бросалось в глаза, что возбуждение и ажиотаж, еще недавно царившие среди участников торжественного заседания, как-то спали. Наверно, люди просто устали – ведь сегодня пришлось столько волноваться, столько аплодировать, радостно приветствовать… Делегаты в одиночку или парами слонялись по коридорам, переговариваясь преимущественно о погоде, а гости из областей сбились в кучи по углам. Некоторые депутаты замерли у окон, тоскливо вглядываясь в многолюдную театральную площадь. Где заседает бюро обкома, никому не было известно. В шестом часу из маленького фойе, в котором на плюшевых диванах под портретами артистов театра расположилась делегация северной области, довольно явственно донесся солидный басок: – Товарищи, в конце концов, нас пригласили сюда в качестве гостей и мы ни за что персональной ответственности не несем. И почти тотчас же небольшое происшествие взбудоражило умы. Из буфетной комнаты, покачиваясь, вышел первый секретарь южной области. Первый секретарь южного обкома был известен партактиву под ласковым именем «Железный Миша». Так прозвали его любящие подчиненные за крутой нрав и пуританский характер. Во всех соседних соревнующихся областях знали, что «Железный Миша» – абсолютный трезвенник, а тут… «Железный Миша» был не просто сильно выпивши, а пьян в дупелину, в стельку, в драбодан. Широко и бессмысленно улыбаясь, первый секретарь южного обкома громко бормотал: – Это надо же, медицина шагнула! Через двадцать один год! Вылечили! Двадцать один – очко! Да здравствует наша советская медицина!.. Гр-р-рандиозные успехи! Теперь мы можем надеяться… Чудеса! Перегнали Америку! «Железного Мишу» деликатно поддерживали с обеих сторон два члена его делегации, тоже изрядно навеселе. Не скроем – эта сцена неприятно удивила некоторых деятелей науки и культуры, которые посчитали, что ответственные лица должны своим поведением показывать положительный пример, должны сдерживать свои эмоции, тем более в такой необыкновенный день. Но ушлые аппаратчики быстро смекнули, что к чему. – А ваш-то умен, – сказал кто-то члену делегации южной области. В буфет повалил народ. У стойки мигом образовалась огромнейшая очередь, хвост которой терялся в фойе. Запарившаяся буфетчица еле успевала откупоривать бутылки с коньяком. Кабинет директора областного театра музкомедии состоял из двух комнат: самого директорского кабинета и маленькой приемной. В кабинете за двойными, обитыми дерматином дверьми заседало бюро обкома, а в приемной, за столиком секретарши, сидел полковник Белоручкин и периодически вызванивал кому-то по телефону. Из кабинета не было слышно, с кем и о чем говорил полковник Белоручкин, но сам полковник, кончив очередной разговор, открывал створку дверей и таким образом был в курсе того, что происходит в кабинете. – Безобразие, – втолковывал в трубку полковник Белоручкин, – почему телевидение уехало так рано? Монтируют передачу? Так вы не то снимали! Какое вручение? Ах да, орден… Эту пленку можно выбросить. Я вам говорю. Я передаю указания Самого. Кого? Понимать надо, молодой человек. У нас главный в области, – тут полковник не удержался и хихикнул, – Пал Палыч. Да, присылайте снова операторов. Что свет? Какой свет? Нужен свет – организуем, театр подожгем. Шучу, конечно. Да, к шести часам. Запишите на пленку – и экстренно в эфир. Полковник положил трубку, усмехнулся и приоткрыл створку двери. – Мне стало известно, – донесся из кабинета спокойный, деловитый голос Сталина, – что вы, Петрович, как-то неудачно рассуждали о тридцать седьмом годе. Бесспорно, имели место некоторые перегибы и факты нарушения ленинской законности. Но, как гласит народная пословица, лес рубят – щепки летят. И потом, вспомните, уважаемый товарищ, кем были вы до тридцать седьмого года? Девятнадцатилетним пареньком, секретарем цехового комитета комсомола. А в октябре тридцать седьмого года вас назначили сразу директором завода… В приемной тренькнул телефон. Белоручкин послушал трубку и поморщился: – Какого Григория Аполлоныча? Какие билеты? Да, это театр. Не могу. Григорий Аполлоныч репетирует с артистами праздничный концерт. Звоните завтра. Бросив трубку, полковник опять навострил уши. – Советский Союз всегда боролся за мир во всем мире, – говорил Сталин. – Подчеркиваю, боролся. А нынешняя так называемая политика «мирного сосуществования» является сдачей позиций международному империализму. В самом деле, вдумайтесь, товарищи: ради долгосрочных кредитов и импортного оборудования мы идем на уступки нашему врагу. Враг получает долгожданную передышку и укрепляет свою военную мощь. Что же получаем мы? Дорогостоящие станки и оборудование ржавеют на складах, валюта тратится на ширпотреб. Между тем с нами торгуют не из-за наших красивых глаз. Империализм весьма озабочен собственной выгодой. Советский Союз за бесценок продает нефть, газ, лес, руду. Вспомните, товарищи, ленинское учение об империализме! Для империализма характерна хищническая эксплуатация сырьевых баз колоний, то есть Советский Союз в данном случае служит сырьевым придатком империалистической системы. Это позор! Чем же отличается политика нынешнего правительства от политики прогнившей дореволюционной России? «Он их как котят, – удовлетворенно жмурясь, подумал Белоручкин. – Он им быстро мозги вправит». Снова вякнул телефон. – Да, – сказал полковник в трубку. – Телефонограммами на предприятия! Даны указания? Отлично. Митинг в семь часов на театральной площади. Полковник встал, сладко потянулся, поправил погоны, провел рукой по волосам и четким шагом вышел из приемной в фойе, не забыв запереть за собой дверь. По театру стремительно разнесся слух: товарищ Сталин выступит по областному телевидению, которое будет транслировать свои передачи по первой программе и через «Орбиту» на всю страну. Стало также известно, что в семь часов вечера назначен грандиозный митинг трудящихся. Рабочие города соберутся на театральной площади слушать Вождя и Учителя. Настроение участников торжественного заседания сразу поднялось. Возможно, некоторую роль сыграло то обстоятельство, что почти все делегаты и депутаты успели раз или два подойти к буфетной стойке. Как бы там ни было, в фойе опять зазвучали громкие, радостные голоса, а в зале молодые активисты под руководством розовощекого второго секретаря обкома комсомола организовали летучий семинар «Сталин и молодежь». Почти под самой крышей театра, там, где узкая лестница упиралась в дверь балкончика для осветителей, совершенно случайно встретились два молодых человека. Злые и завистливые языки называли их самыми умными людьми в области. Тот, что был в военной форме с погонами капитана КГБ, настороженно прислушался, нет ли каких шагов по лестнице, потом тихо спросил: – Как самочувствие, Красавин? – Капитан Суриков, разрешите доложить, – в тон ему ответил Красавин, – настроение бодрое, идем ко дну… – У меня к тебе вопрос, довольно серьезный: знал ли кто-нибудь из прежнего состава Политбюро о том, что Сталин не умер, а, так сказать, перешел в состояние анабиоза? – Темное дело. Однако смею полагать, что Хозяин был достаточно хитер. Иначе бы его прах давно развеяли по ветру. Кто из стариков оставил в наследство такую «бомбу замедленного действия», мне неведомо. Вероятно, он здорово веселился, предвидя, что произойдет через какое-то время. Наверно, его самого уже нет в живых, а то бы примчался сюда, как ошпаренный. Убежден в одном: для нынешнего руководства это сюрприз, и весьма неприятный. – Я так и думал. Красавин смерил внимательным взглядом своего собеседника. Суриков выдержал этот взгляд. – За меня, Славочка, будь спок. Я еще в пятнадцать тридцать, как только вся эта заварушка началась, связался с Москвой. Глаза Красавина потеплели, он покачал головой. – Рисковый ты парень, Толя. – А трус, Славочка, в карты не играет, – дружелюбно разъяснил ему капитан Суриков. Тень озабоченности промелькнула на лице Красавина. – Как это удалось? – У меня секретов нет, – улыбнулся Суриков. – Слушайте, детишки: в грим-уборной Светки Барашковой – примы местного театра – городской телефон. – И, предупреждая следующий вопрос Красавина, быстро добавил: – Только теперь все перекрыто, и из театра не выйти, я уже пробовал. – Светка Барашкова? – наморщил лоб Красавин. – Та, что поет писклявым голосом? – Но фигура какая! – бесстрастно заметил Суриков. – Понял тебя, Толя. Ты даром времени не теряешь. Зачем же тогда в Москву переводиться? – Служба. Однако сейчас меня могут перевести совсем в другие края. Да и тебя тоже. – Куда партия направит, туда и поедем. – Глаза Красавина заблестели. – Толя, кажется, рождается неплохая идея. Ты газеты читаешь? – Не понял намека. – Ну хоть в программу телевизионных передач заглядываешь? Помнишь, что сегодня в 19:30? – Сегодня? Да, – оживился Суриков. – Я еще думал, как бы смыться из театра. – Так вот, надо бы уговорить наших старперов, чтоб выступление Вождя и Учителя по телевидению назначили на это время. Сейчас у ребятишек такая запарка, пожалуй, не сообразят, что к чему. А это, Толенька, в наших силах. Суриков недоуменно потер пальцем переносицу, затем удивленно протянул: – Ты гений, Слава. Как поется в песне – «и чтоб никто не догадался». В свою очередь, я попытаюсь… V Встают молодцы-егеря, Встают старики гренадеры… В конце рабочего дня всех начальников цехов Второй городской трикотажно-швейной фабрики срочно вызвали к директору. Игорь Борисович Швец, и. о. начальника прядильного цеха, опоздал минут на десять. В приемной директора ему первым делом бросилось в глаза заплаканное лицо секретарши Нюрочки. Нюрочка склонилась над пишущей машинкой и не попадала пальцами по клавишам. – Нюрочка, опять крушение личной жизни? – снисходительным тоном Дон Жуана пропел Швец и сочувственно улыбнулся. Нюрочка оторвала от бумаг страдальческие глаза и трагическим шепотом запричитала: – Скорей проходите, Игорь Борисыч, и умоляю вас, будьте осторожны, не губите себя. Игорь Борисович недоуменно пожал плечами, но поспешил в кабинет. В кабинете при его появлении наступило тягостное молчание, а худой, лысый, желчный старик, восседавший в директорском кресле, зыркнул глазами из-под густых бровей и, отчеканивая каждое слово, произнес: – Вот, товарищи, вам наглядный пример нарушения трудовой дисциплины. Молодой человек изволит опаздывать на десять с половиной минут. Игорь Борисович раскрыл рот, намереваясь объяснить, что всему виной обрыв пряжи – на третьей линии забарахлил станок, и надо было наладить, – но тут его взгляд остановился на директоре фабрики Полежаеве: директор фабрики ютился в стороне от всех, на диванчике у окна. Встретив взгляд Игоря Борисовича, директор фабрики улыбнулся жалкой улыбкой и поспешно отвел глаза. Игорь Борисович закрыл рот и опустился на крайний стул у Т-образного стола, покрытого зеленым сукном. Лысый Пуп (так окрестил про себя Игорь Борисович старика, сидевшего в директорском кресле) выждал некоторую паузу и продолжал: – Итак, я предлагаю коллективу нашей фабрики принять новые социалистические обязательства: годовой план выполнить к седьмому ноября, а к концу года выпустить еще пятьдесят тысяч изделий и, таким образом, перекрыть план в полтора раза. Убежден, что трудовой почин нашей фабрики будет подхвачен другими смежными предприятиями. Думаю, бюро обкома нас поддержит. Игорь Борисович опять открыл рот, на этот раз совершенно непроизвольно. План, спущенный на фабрику, был и так достаточно напряженным, а еще пятьдесят тысяч изделий – полугодовой план за пятьдесят дней! – это уж пахло чистейшей липой. – У нас может не хватить сырья, – раздался робкий голос главного инженера. – Ерунда, – отрезал Лысый Пуп. – Будем экономить за счет внутренних резервов. На мусорной свалке я видел целые мотки пряжи. Пора опять приучить рабочих дорожить каждой ниткой. – Да кто это? – изумленным шепотом спросил Игорь Борисович у соседа. – Из управления или министерства? – Пал Петров Александро?в, старый директор фабрики, – не оборачиваясь, процедил сквозь зубы сосед. «Ах, старый, – разом успокоился Игорь Борисович, – тогда понятно. Наверно, в главке кто-то напутал, назначил старика на прежнюю должность, вот Лысый Пуп и спятил от радости». – Павел Петрович, – осторожно заметил главный технолог, – у нас явный дефицит человеко-часов. Прикажете оплачивать сверхурочные? – Никаких сверхурочных! – отрезал Пал Петров Александро?в. – Будем работать по субботам, а не хватит времени – займем и воскресенье. «Во дает Лысый Пуп, – развеселился Игорь Борисович. – А наши что, не видят? Тут же клинический случай. Ишь, какую ахинею несет, прямо спектакль…» – Эксперимент с субботами себя не оправдал, – уверенно долдонил Лысый Пуп. – Сознание нашего рабочего не доросло до двух выходных дней. Поэтому рабочий не повышает свой культурно-политический уровень, а глушит по субботам водку. Когда построим коммунизм, тогда, конечно… но пока пойдут одни «красные субботы». Тут уж Игорь Борисович не выдержал и попросил слова. – Уважаемые товарищи! Мы все внимательно выслушали пожелания нашего старого директора, однако я вынужден дать техническую справку. Бесспорно, мы можем выпустить еще пятьдесят тысяч изделий, но за счет чего? Вместо женских кофточек больших размеров пошьем детские распашонки. Вместо, простите, мужских кальсон – дамские трусики. Кто знает, может, тогда и обойдемся наличным сырьем… Резкое увеличение планового задания приведет к снижению качества продукции, а ведь ни для кого не секрет, что на складах пылится на двести тысяч рублей нереализованной продукции нашей фабрики: кальсон, маек, дамских кофточек, вышедших из моды. Поэтому мне кажется… – Игорь Борисович, с трудом сдерживая улыбку, развел руками, приглашая присутствующих посмеяться и покончить с этой комедией. Однако никто из присутствующих глаз не поднял, а старый директор саркастически хмыкнул: – Я предполагал, что мне придется столкнуться с нездоровыми пораженческими настроениями. О модах и разных там размерах не беспокойтесь. Внешторг допустил ошибку и закупил французский трикотаж. У покупателя, естественно, глаза разбежались. Ошибка будет исправлена в ближайшем будущем. Валюта, как и прежде, пойдет только на оборудование для тяжелой промышленности. А когда полки в магазинах опустеют, покупателю станет не до капризов, будут носить наше, отечественное, куда же он денется? Что касается нереализованной продукции на складах, то тут не обошлось без вредительской руки. Кстати, довожу до вашего сведения, что областные органы выявили в Хлеботорге шайку иностранных шпионов и убийц. Эти презренные наймиты империализма долго скрывали свои злодеяния, но сегодня они попытались взвинтить цены на хлеб. Вам, наверно, известно, что утром у булочных выстроились очереди. Несколько часов тому назад арестованы Коган, Фельдман, Гринштейн и другие работники Облхлеботорга, растленные еврейские буржуазные националисты, завербованные международной буржуазной политической организацией. Патриотический долг советских людей – ни на минуту не забывать о политическом окружении, всемерно повышать политическую бдительность, зорко следить за происками поджигателей войны и их агентов… – Товарищ Александров, – вдруг вставил свое слово Петр Никифорович из отдела главного механика, – вредители явно пробрались и в городской коммунальный отдел. Сегодня утром отключили воду. – Видите, товарищи, – торжествующе подхватил старый директор. – Враг не дремлет. А мы с вами вместо мобилизации внутренних ресурсов занимаемся какими-то техническими справками. Кстати, товарищ, – два буравящих огня из-под густых бровей пронзили Игоря Борисовича, – какая ваша фамилия? – Швец, – услужливо подсказал добродушный толстяк Петр Никифорович. – Я, я… – выдавил из себя Игорь Борисович, – я украинец… – И, как оглушенный, опустился на стул. Новые социалистические обязательства были приняты единогласно. Начальники цехов разбегались из приемной, стараясь не глядеть друг на друга. Замредактора областной партийной газеты попросил принести подшивку «Правды» за март 1953 года и заперся в кабинете. Надо было срочно писать передовую в номер, но замредактора не торопился. Развернув подшивку, он нашел «Правду» за 10 марта 1953 года, закурил сигарету и, глубоко затягиваясь, начал внимательно изучать большой полосный снимок, где были запечатлены руководители партии и правительства, стоявшие на трибуне Мавзолея Ленина – Сталина в день похорон Нашего Учителя и Вождя, Величайшего Гения человечества. Губы замредактора шевелились, он считал: «Если отбросить зарубежных гостей из братских коммунистических и рабочих партий, то наших на трибуне 19 человек. Из них – один умер на своем посту, один ушел на почетную пенсию, и только один, вон тот, высокий, в серой шапке, – до сих пор член Политбюро. Остальные… этот – «авантюрист и наймит зарубежных империалистических сил», этот – «волюнтарист», а вот сомкнутыми рядами стоит «антиправительственная группировка», «примкнувшие»… М-да, трое из девятнадцати…» Зам главного редактора убрал подшивку в шкаф, достал майские газеты за 1974 год. Полосное клише от 2 мая: на трибуне Мавзолея В. И. Ленина – члены и кандидаты в члены Политбюро во главе с Генеральным секретарем товарищем Брежневым. С болезненной гримасой, словно впервые их увидел, вглядывался зам главного редактора в маленькие лица на фотографии, потом, вздохнув, аккуратно сложил газеты, сдвинул их в сторону, разгладил стопку чистой бумаги, притушил окурок и нацарапал пером авторучки заголовок передовой: «Сталин – это Ленин сегодня». Поэт Сергей Заикин к заму главного редактора не попал. Секретарша не пустила, сказала: «Занят». Ничего не оставалось, как направить свои стопы в отдел культуры, а идти туда поэту не хотелось. Дело в том, что нынешний завотделом культуры был другом Поклепикова, областной поэтической звезды первой величины. Поклепикова печатали даже в столице, хотя он развелся с женой и сожительствовал со студенткой. У Заикина к Поклепикову имелись старые счеты. Когда-то Сергей Заикин выступил в газете со стихами-откликом на очередной успех нашей космической науки. Стихи были такие: Запускали мы ракету, А ракета эта та Превращается в планету — Вот так чудо-красота. И плывет планета мирно И, вращаясь над землей, Возвещает всему миру: «Слава партии родной!» Стихи хорошо приняли в обкоме, однако прощелыга Поклепиков, еще не зная этого, всенародно охаял их на поэтическом вечере в текстильном институте, обвинив Заикина в графоманстве и спекуляции на теме. Услужливые голоса не замедлили передать Сергею Заикину, что зал, состоящий в основном из незрелой зеленой молодежи, встретил цитирование его стихов громким хохотом. Небось собутыльник Поклепикова, теперешний зав Синицын, тоже тогда присутствовал в зале… Сталкиваясь с Заикиным на совещаниях, Синицын всегда почтительно здоровался первым, но в глазах его плясали иронические искры. У двери с табличкой «Отдел культуры «Ленинского знамени» Сергей Заикин нерешительно потоптался, а потом, махнув рукой – мол, наше дело правое, – уверенно распахнул дверь. При его появлении Синицын вскочил с места и опрокинул стул. – Здравствуйте, товарищ Синицын, – окая, проговорил Заикин. – Я пришел сам, не ожидая зова. Понимаете, не мог не откликнуться. Вот – песня о Сталине. – Большое спасибо, Сергей Владимирович! Мы на вас надеялись, – проникновенно и взволнованно сказал Синицын и протянул дрожащую ладонь к рукописи. В тот же час с супостатом Сергея Заикина, поэтом Поклепиковым, приключилась вот какая история. На улице его остановил спортивного вида незнакомец и вежливо осведомился, не товарищ ли это Поклепиков. Получив утвердительный ответ, незнакомец ужасно обрадовался и начал умолять поэта зайти тут, неподалеку, посмотреть и отредактировать стихи в стенной газете, а то наши ребята пишут бог знает что, а вывесишь на стенку – и позора не оберешься. «Совсем одолели, чайники проклятые», – возмутился Поклепиков и хотел было решительно отказаться, но незнакомец упредил его и показал удостоверение органов. – Ради бога, не подумайте ничего дурного, – смущенно лепетал незнакомец. – Я это к тому, чтоб вы поняли: учреждение наше солидное, товарищи любят поэзию, а сами писать совершенно не умеют. Ну сделайте одолжение, и времени у вас займет всего минут двадцать. Мысль о том, с каким бурным восторгом сегодня на вечеринке у Людочки будет встречен его рассказ «Как я редактировал органы», привела Поклепикова в отличное настроение, и поэт милостиво согласился. Управление было действительно неподалеку, и Поклепиков не успел оглянуться, как оказался в кабинете на втором этаже, а поклонник поэзии из органов (который просил называть его «просто Витей») уже усаживал его за свой стол, повторяя, что сейчас, одну секундочку, принесут ватман. В кабинет заглянул человек со значком мастера спорта на лацкане пиджака. – Эдик, смотри, кто к нам пришел, – воскликнул «просто Витя». – Наша знаменитость, поэт Поклепиков! Эдик аж даже замычал от восторга и вызвался сбегать за чаем. – Сейчас принесут, принесут ватман, – приговаривал «просто Витя», – нас сегодня на картошку посылали, наверно, ребята вернулись, переодеваются. «Ого, – изумился Поклепиков, – у меня в кармане еще одна сенсационная новость». А вслух сказал, что, по его сугубо личному убеждению, копать картошку должны все-таки колхозники, а не служащие государственных учреждений. – Абсолютно с вами согласен, – закивал головой «просто Витя». – Если подсчитать экономический эффект плюс перерасход заработной платы, то картошка получается дороже золота. «Умные ребята сидят в органах, – подумал Поклепиков, – соображают. Нет, пришло другое поколение». А вслух сказал: – У меня есть стихи по этому поводу, я их читал недавно на своем творческом вечере. «Просто Витя» ужасно оживился и стал умолять поэта прочесть стихи, пока там наши ребята с картошки переодеваются, пока несут ватман. Поэт для приличия немного поломался, но прочел: Академики копают грядки, Доктора наук на борозде, А на производстве беспорядки — Нет документации нигде… И еще шестнадцать строк в таком же духе. «Просто Витя» задохнулся от смеха, а потом, успокоившись и вытерев слезы, попросил ему лично дать списать слова. Окрыленный успехом, Поклепиков диктовал четверостишия, «просто Витя» прилежно и споро записывал. В разгар работы появился Эдик, осторожно, на цыпочках пересек комнату и поставил чай с лимоном на стол перед поэтом. «Просто Витя» протянул Поклепикову листок со стихами и, мягко улыбаясь, предложил: – Подпишите, пожалуйста, оставьте, так сказать, на память ваш автограф. Поэт достал из пиджака шариковую авторучку и подмахнул листок. – И у меня лично к вам просьба, – ласково заурчал Эдик, протягивая поэту раскрытую тоненькую папку. – Вот здесь, пожалуйста, подпишите. Это приветствие управлению по случаю награждения области. Папка была раскрыта на странице под номером 13, где от всего предыдущего текста сохранилась одна фраза, напечатанная на машинке, видимо, последняя: «Да здравствуют наши бдительные советские органы безопасности». И три подписи: Коган, Фельдман, Гринштейн. «Вот влип в историю, – поморщился поэт. – Но как отказать таким милым ребятам? Обидятся. Попытаюсь все обратить в шутку». – Товарищи, я бы с удовольствием, – сказал Поклепиков, вставая со стула, – но боюсь, что не успею прочесть весь текст, мне пора. Так где же ваша газета?.. И потом, партия учила меня не подписывать коллективных писем… Комната раскололась на три неравные части, и Поклепиков оказался на полу. Всхлипывая и ничего не соображая, он попытался встать на четвереньки и получил еще два удара ногой под ребра. Словно из небытия он услышал спокойный и бесстрастный голос «просто Вити»: – Подпишешь, падло. Осветители сматывали провода, зачехляли софиты. Оператор остервенело запихивал в футляр камеру, но камера почему-то не лезла, и оператор чертыхался. Режиссер телевидения стоял, втянув голову в плечи, и бессмысленно моргал глазами. Это бессмысленное частое моргание раздражало полковника Белоручкина («Перепутает все, пентюх»), и полковник повторил: – Значит, так, ответ Пал Палыча вырежете, начнете с выступления второго секретаря обкома. Далее крупный план – Шмелева, председателя профсоюза, он зачитывает решение бюро. Затем сразу – слово товарищу Сталину и его обращение к советскому народу. Ясно? И немедленно в эфир, экстренный выпуск! За передачу отвечаете головой. – Иван Филиппович, – раздался за спиной подобострастный голос, и полковник Белоручкин круто обернулся на этот голос, ибо тотчас узнал его: пожалуй, после Никиты Сергеевича полковник больше всего на свете ненавидел Красавина, первого помощника Пал Палыча, – вежливую интеллигентскую гниду. – Тебе чего? – рыкнул Белоручкин. – Иван Филипыч, разрешите уточнить, – Красавин с почтением припал к полковничьему погону, – сейчас народ по магазинам шастает, не собрался народ еще у телевизоров. Вот, может, в семь тридцать? И тогда слово вождя непременно дойдет до масс. – Чего? Отложить пере… – взревел полковник и замолк на полуслове. А ведь прав, шельма. Недаром его Пал Палыч при себе держал. Несознательный народ действительно по магазинам рыщет. Но Красавин-то, подлец, почуял, куда ветер дует. Ишь, как выслуживается! Думает, не вспомним мы ему – все вспомним! Постой, надо сообразить. Винные отделы закрываются в 19 часов. Так, накинем минут сорок, пока мужики в подъездах пошумят и поллитру на троих «раздавят». Значит… – Передачу пустишь ровно в 20:00! Понял? – бросил Белоручкин режиссеру. – Есть, в двадцать ноль-ноль! – взвизгнул режиссер, еще больше втягивая голову в плечи и еще чаще моргая глазами. – А ты, – полковник ткнул пальцем Красавину в грудь, – ноги в руки – и вниз: давай звонок. Кончился антракт! И как ни был Красавин озабочен своими тайными планами, но и он вздрогнул, разгадав зловещий смысл последних слов полковника Белоручкина. VI И армия честь отдает… Участники торжественного заседания бурно приветствовали появление на сцене членов бюро обкома во главе с товарищем Сталиным. Сталин скромненько прошел в третий ряд президиума, а члены бюро обкома с непроницаемыми улыбками заняли места в первом ряду длинного стола, покрытого красным бархатом. Все было просто, привычно, по-деловому, однако капитан Суриков, дежуривший вместе с лейтенантом Потаповым у дверей балкона, сразу же насторожился и толкнул Потапова в бок. – Смотри, в президиуме рокировка: Второй на месте Первого, а наш профсоюзник занял место председательствующего. В зале стоял такой шум, что Суриков не понял, услышал ли Потапов его слова, но, когда аплодисменты спали, лейтенант с усмешкой шепнул капитану: – Поздравляю вас, Анатолий Николаевич, с новым начальством! Тут только Суриков догадался, что наметанный глаз Потапова уловил еще одну перемену: на месте Митрохина сидел начальник милиции. Председатель областного комитета профессиональных союзов открыл заседание, а на трибуну вышел второй секретарь и от имени обкома партии, исполкома Советов депутатов трудящихся, руководителей партийных и советских организаций, передовиков промышленности и сельского хозяйства, деятелей науки и культуры, а также воинов Советской Армии зачитал новое приветствие к Политбюро и ЦК КПСС. В приветствии говорилось о больших успехах советского народа, который под мудрым руководством ленинской коммунистической партии успешно претворяет в жизнь решения XXIV съезда, и так далее – в общем, все как обычно. Впрочем, уже был тут новый нюанс. В тексте отсутствовала фраза, обязательная по последним временам: «и лично Генерального секретаря ЦК КПСС». Дальше Суриков отметил еще одну новацию: обращение призывало крепить узы дружбы «с братским коммунистическим Китаем». Как-то вскользь прозвучало несколько туманное пожелание «сократить в целях экономии капиталовложения в освоение районов Крайнего Севера за счет мобилизации внутренних ресурсов и применения более дешевых методов строительства». Участники собрания единодушно одобрили текст приветствия. Затем на трибуну один за другим стали подыматься руководители соседних соревнующихся областей. Ораторы говорили об огромных заслугах товарища Сталина перед партией и советским народом. – Перекурим, – предложил Суриков Потапову, и они вышли в безлюдное верхнее фойе. – Ну, как тебе новый курс? – спросил Суриков, щелкая зажигалкой. Потапов затянулся сигаретой и задумчиво произнес: – Анатолий Николаич, пойми меня правильно. Может, новый курс, то есть возвращение на старые рельсы, имеет свой смысл? Ведь мы на грани войны с Китаем. – Значит, готовься к «культурной революции» и записывайся в «хунвэйбины»! – А иначе? – Иначе не будет, лейтенант. И потом, как тебе понравилось «освоение районов Крайнего Севера за счет мобилизации внутренних ресурсов»? – Кстати, хотел спросить: что это значит? – Это означает концлагеря, а «применение более дешевых методов строительства» – труд заключенных. – Похоже, – вздохнул Потапов. – Ответь мне на последний вопрос, только честно: почему ты против Сталина? – Для меня этот человек – государственный преступник, и вот почему. Представь себе, с точки зрения чекиста, что на место Генсека нашей партии пробрался враг, буржуазный наймит, иностранный шпион, словом, один из тех людей, которых в тридцатые годы так успешно разоблачали наши бдительные органы. Только на этот раз враг оказался не липовым, а настоящим. Какими были бы его действия? В первую очередь он устроил бы чистку, перебил бы лучшие партийные кадры, организовал бы «охоту за ведьмами» и под шумок уничтожил бы весь руководящий состав Красной Армии. Далее он предоставил бы возможность немецким разведчикам под видом военных советников спокойно разъезжать по территории нашей страны. Плачевные итоги финской кампании, стоившие нам колоссальных жертв, только бы раззадорили его. Накануне грядущей войны он бы приказал срыть старые фортификационные оборонительные сооружения (под предлогом строительства новых) и затеял бы перевооружение армии (причем устаревшая техника из частей изымалась, а новую армия еще не успевала получить). Он бы оставил без внимания все многочисленные агентурные сигналы о концентрации немецких войск на границе, утверждая, что это, мол, провокация Англии, страны, воюющей с Германией. Пожалуй, ничего больше он бы не смог предпринять из опасения быть окончательно разоблаченным. Так бы действовал иностранный шпион, буржуазный наймит, враг, пробравшийся на пост руководителя государства. И именно так действовал Сталин, наш Мудрый Вождь и Учитель… – Но мы же выиграли войну, мы же победили! – Выиграли? В течение трех лет мы отвоевывали территорию, которую потеряли за три месяца! Победили? Прости меня за чудовищную мысль, но если бы двадцать миллионов советских людей, которым суждено было погибнуть в войну, заранее выстроили вдоль границы, причем даже плохо вооруженных, то гитлеровская армия не продвинулась бы и на километр – она просто захлебнулась бы в крови… И не было бы нескольких сотен разрушенных городов и десятков тысяч спаленных деревень. Такой ценой любой дурак победит. Войну выиграл не Сталин, а советский народ, и победил не благодаря Сталину, а вопреки Сталину. Вот почему после окончания войны Сталина надо было не чествовать как национального героя, а судить как государственного преступника. Потапов курил и изредка косился на Сурикова своими темными глазами. Впервые в жизни лейтенанту Потапову предстоял ответственный выбор, который мог круто изменить его карьеру. Зачем капитан именно сейчас пустился в такие откровения, откровения, прямо скажем, рискованные для сотрудника ГБ и в нормальной обстановке? Вариант, что Сурикову захотелось просто высказаться, излить душу, Потапов отбросил тут же: Суриков не дурак, чтобы быть у Потапова «на крючке». Тогда оставалось еще три варианта: первый – Суриков проверяет Потапова и хочет его самого «взять на крючок», однако это как-то не вязалось с их прежними товарищескими отношениями, и Суриков, пожалуй, не станет провоцировать Потапова; второй вариант – Суриков намерен зафиксировать при свидетелях, что даже в самый напряженный, скользкий момент он выступал как ярый антисталинист. И третий вариант – капитан своей отчаянной смелостью пытается убедить его, что у Сталина нет ни малейших шансов вернуться к власти. Возможно, Сурикову кое-что известно, но раскрывать карты преждевременно, и он просто намекает. Нет, решил Потапов, надо держаться Сурикова – здесь, в области, перспектив практически никаких, но в случае успеха Потапову это зачтется и Суриков перетащит его за собой в Москву. Вот о чем думал Потапов, а вслух произнес: – Извини меня, Анатолий Николаич, я хотел удостовериться, искренне ли ты убежден или о своей шкуре печешься. – И, усмехнувшись, добавил: – У нас всякое бывает. Капитан зло сплюнул в урну и продолжал как заведенный: – С государственной точки зрения, конечно, заманчиво использовать дешевый труд политзаключенных, а не платить бешеный северный коэффициент вольнонаемным рабочим. Наверно, многие видят в этом решение финансовых проблем. Мол, таким путем обойдемся без иностранных займов. Но как только начнутся массовые посадки, считай, лейтенант, и мы с тобой обречены, а это – главное. Надо же извлекать уроки из прошлого – ведь в аппарате НКВД тоже были свои тридцать седьмые годы! А уж казалось – как ребята старались… И тут лишь Потапов понял, куда клонит Суриков. Ну ясно, сверху поступило указание «шить дело» на товарища Сталина, дескать, не товарищем он был, а «тамбовским волком», ставленником иностранной разведки. И сейчас Суриков демонстрирует ему, Потапову, новые методы работы. Ведь ежели Суриков, допустим, такую речугу толкнет в студенческой аудитории, прослезятся студенты и будут кричать: «Да здравствуют наши славные органы!» Вон оно как хитро заворачивается. Действительно, научились ребята! Недаром Сурикова считают самым умным человеком в управлении, недаром он прет на повышение. «Молодец капитан, орел», – восхитился Потапов, но виду не показал и лениво протянул: – Да ладно, капитан, кончай агитацию, говори, что надо? Выслушав Сурикова, лейтенант в целом одобрил его план и лишь в одном усомнился: – Не дадут тебе разговор с Москвой. Эта линия взята под контроль. – Согласен, – светло улыбнулся капитан. – Но особенность интеллекта полковника Белоручкина такова, что он всегда будет действовать прямолинейно. Связь с Москвой он контролирует, а отключить соседние области не догадался. У меня там есть верные ребята, и они передадут мой доклад по назначению. – А если?.. – Настойчивый взгляд Потапова требовал ясности. – А если… – понятливо улыбнулся Суриков, – если перехватят, то ты ни при чем, и вообще я с тобой не разговаривал. Герой дня, Василий Иваныч Подберезовик, стоя у ближайшего к сцене выхода, одним глазом наблюдал за президиумом, другим следил за залом. Спиной он почувствовал, как приоткрылась дверь, обернулся, но, увидев голову лейтенанта Потапова, начальственным баском осведомился: – Ну что там еще? Потапов протиснулся в дверь и, дотянувшись до плеча старшего лейтенанта, зашептал. На секунду лицо Василия Иваныча приняло глупейшее выражение, но, быстренько справившись с собой, он уже обоими глазами покосился на девятый ряд партера, где в правых креслах сидели шесть иностранных корреспондентов, а в десятом ряду, прямо за ними, два скучающих молодых человека. Потом Василий Иваныч дважды одобрительно кивнул головой и буркнул что-то на ухо юному комсомольцу с красной повязкой на руке, дежурившему в зале. Комсомолец скользнул по стенке к девятому ряду, а лицо Василия Иваныча вновь обрело спокойствие и значительность. Лейтенант Потапов заспешил в нижнее фойе, где перекинулся парой слов с двумя сотрудниками, курившими у театрального входа. Сотрудники беспокойно задергались, а один даже вслух обронил такую фразу: – Гляди, чуть не прошляпили. – Только надо послать кого-нибудь с ними из понимающих, – как бы рассуждая сам с собой, проговорил Потапов, и тут, словно случайно, в вестибюле появился капитан Суриков. Капитан пробегал служебной рысцой, но лейтенант его остановил: – Анатолий Николаич, повезешь иностранцев в гостиницу. – Не могу, дежурю на балконе, – отмахнулся капитан. – Капитан, – в голосе Потапова звучали повелительные нотки, – это приказ полковника Белоручкина! Свезешь, запрешь и проверишь телефоны. Скажешь – авария на линии. Капитан скорчил гримасу и направился к гардеробу за плащом. Тем временем, ведомые юным комсомольцем, по лестнице спускались шесть иностранных корреспондентов, а за ними, сохраняя некоторую дистанцию, два штатских товарища – видимо, вышли покурить. Трое иностранцев оживленно переговаривались между собой по-английски, а трое других – корреспонденты из соцстран – молчали и пугливо оглядывались. – Господа, товарищи, – радостно бросился к ним лейтенант Потапов, – администрация театра приносит свои глубочайшие извинения. Вы хотели звонить, а тут… Словом, произошла накладка. Пожалуйста, вас сейчас же отвезут в гостиницу, откуда вы сможете по телефону совершенно беспрепятственно соединиться со своими агентствами. – Все о'кей! – отчеканил пожилой седовласый американец. – Все «хоккей»… – тихо передразнил его один из штатских товарищей. Мария Степановна набрала номер обкомовского гаража. – Мне машину на городскую квартиру. – А кто говорит? – спросила трубка. Обычно Марию Степановну узнавали по голосу, но, наверно, сейчас дежурил диспетчер из новеньких, поэтому Мария Степановна вежливо разъяснила: – Это жена Пал Палыча. Однако ожидаемого эффекта эти слова не произвели. Более того, в трубке хмыкнули и нагловатым тоном спросили: – Ну и что? – Как что? – Мария Степановна даже опешила. – Мне надо через сорок минут быть на железнодорожном вокзале. Приезжает мать Пал Палыча. А это говорит жена Пал Палыча! Вам понятно? – Понятно, – ответила трубка. – Нет машин. – Как нет? – осеклась Мария Степановна. – Для меня нет? – Нет ни одной, – весело повторила трубка. – Все машины обслуживают участников заседания. В трубке пошли частые гудки, и Мария Степановна опустила ее на рычаг. Мария Степановна чувствовала, что на глазах у нее выступили слезы. Это было неслыханным хамством: ей, жене Пал Палыча, отказать в машине! Может, они там все пьяные? Ну, погодите, вернется Пал Палыч, она ему устроит сцену… Работнички его совсем распустились. Не узнать ее по голосу! Не дать машину! Господи, может, в городе уже нет Советской власти? Всхлипывая, она набрала номер городской справочной и узнала телефон диспетчерской такси. В диспетчерской ей сказали, что все машины на линии и вообще заказывать такси надо за два часа. До поезда оставалось тридцать пять минут. В передней, натягивая на плечи пальто, Мария Степановна продолжала всхлипывать: «Позор-то какой! Через весь город тащиться на автобусе! Да еще, наверно, с пересадкой…» И тут Мария Степановна вспомнила, что она даже не знает, какие номера автобусов идут к вокзалу… В красном уголке обкомовского гаража играли в домино. Илья Фомич, шофер Пал Палыча, терпеливо ждал своей очереди. Конечно, он мог и не ждать, и ему бы с готовностью уступил свое место кто-нибудь из четверки игроков, но брать себе партнером водителя «Волги» – фу, это было бы несолидно. У Ильи Фомича имелся постоянный партнер – Тимофей Тимофеич, шофер второй обкомовской «Чайки», которую держали специально на случай приезда московского начальства. Тимофей Тимофеич, честно говоря, играл плохо: путал счет, забивал «тройки», когда их выставлял Илья Фомич, открывал «шестерки» соперникам – но где было взять лучшего партнера? Больше «Чаек» в гараже не было. На столе сделали «рыбу» и шумно подсчитывали очки. «Комами» оказались шоферы управляющего делами и зава по пропаганде – мелкота, сошки. За столом остались асы домино – шофер профсоюзника и шофер Третьего. – Ну, Тимофеич, держись! – сказал Илья Фомич, предвкушая лихую игру. – И следи за тем, что я выставляю… – Он знал свое законное место и, мешая костяшки, продолжал поучать: – И не торопись дуплиться! Дупелем козырять надо! В суете никто и не заметил, как в комнате появился шофер Второго, Иван Кузьмич. Иван Кузьмич неслышно подошел к столику и, подождав, пока Илья Фомич отберет себе костяшки, степенно проговорил: – Илья Фомич, такое вот дело, извини-подвинься: я буду играть с Тимофеичем. В комнате воцарилась жуткая тишина. Сперва Илье Фомичу показалось, что он ослышался. Потом подумалось: уж не шутит ли Кузьмич? Нет, взгляд Кузьмича был строгим, он не шутил. Илья Фомич покраснел, встал со скамейки, еще раз взглянул в глаза Кузьмичу и молча выложил на стол ключи от «Чайки». На душе у капитана Сурикова скребли кошки, или мыши, или еще какая-то сволочь – словом, неспокойно было Сурикову, хотя он и старался держать себя в руках. Из окна гостиницы он наблюдал за театральной площадью и в то же время чутко прислушивался. Ему казалось, что сейчас раздастся стук в дверь, войдут знакомые лица. «Ну, – скажут, – Анатолий Николаич, любопытно узнать, о чем вы только что разговаривали с южной областью?» Вдруг Белоручкин догадался и приказал прослушивать все междугородные линии? Правда, сотрудники были все нарасхват. Белоручкину могло попросту не хватить людей… Кто знает? Всегда найдутся охотники выслужиться. Пока не стучали и не входили. Может, пронесло? Во всяком случае, капитан Максимов из южного управления уже должен был передавать докладную Сурикова в Москву. А если и в Москве? И докладная ложится на стол Берии или Абакумова? Постой, при чем тут Берия или Абакумов? Их же расстреляли. А если нет? Если их тоже заморозили? Вот же воскрес Сталин… Спокойно, Анатолий Николаич, не горячись. Слишком уж много мистики. Впрочем, обойдутся и без мистики. На Лубянке есть свои Белоручкины. Ладно, лучше думать о другом. Разрешите доложить, товарищ полковник, наше задание выполнено! С корреспондентами порядок. Заперли их по трое в двух «люксах», из ресторана принесли ужин, на водку не поскупились. Суриков мельком глянул на часы и хлопнул себя по лбу: время начинаться митингу представителей трудящихся города. Суриков припал к окну. У освещенного подъезда театра безлюдно. Через площадь проехал автобус. Потом грузовик. Потом такси. Две бабы с полными сумками чешут наискосок. Пьяный застрял у фонаря. Парень обнимает девушку, а она закрывает лицо руками. Где же народ? Где же представители трудящихся? Суриков шарил по карманам в поисках сигарет. Вот черт, куда-то запропастились! Красавин при всей его изворотливости не мог сорвать митинг. И вообще, если бюро назначило, митинг никто не мог отменить. Или положение стало таким прочным, что решили обойтись и без трудящихся? Так что же там произошло? Умный, умный, а дурак – сам себя перехитрил, теперь сиди в номере и мучайся в неизвестности. VII И с музыкой мимо его Проходят полки за полками… Между тем в обкоме суета поднялась необыкновенная: несколько раз звонили из театра и грозно спрашивали, почему на площади не видно представителей трудящихся. Инструктора повисли на телефонах, пытаясь тщетно связаться с предприятиями, но большинство заводов и фабрик не отвечали – ведь рабочий день уже кончился, а в тех конторах, где еще удавалось кого-то застать, удивлялись, почему не предупредили раньше, и, словно сговорившись, твердили: – Теперь поздно, народ разошелся по домам. Начали искать виновных. Бледный заворготделом трясущимися губами лепетал, что он дал четкие указания обзвонить предприятия по списку. Кому давал указания? Секретаршам отдела Танечке и Тамарочке. Где список предприятий? Вот он, перечень, лежит на столе у Тамары. Где Тамара? Где Таня? Леший их знает… Заворготделом вытирал пот со лба и повторял, что он абсолютно уверен в Тамаре и Тане, ведь девочки такие добросовестные, и что случилось, он – разрази его гром! – не понимает, поручение-то самое элементарное. Дело было действительно несложным. Возможно, эта кажущаяся простота все сгубила. Верно, заворготделом положил список па стол Танечке и приказал немедленно связаться с дирекциями заводов и фабрик. «Сейчас, – сказала добросовестная Танечка, – будет исполнено». Она достала телефонный справочник и уже приготовилась снять трубку, как вдруг телефон брызнул звонком, и возбужденный голос Надьки из торга сообщил: – Танька! Беги в универмаг, арабские сапоги на «платформах» выбросили! Скорей, там Наташка очередь заняла. Медлить было нельзя. Таня быстренько нацарапала записку Тамаре: «Срочно обзвони предприятия приду через полчаса», – переложила список на Тамаркин стол и смылась в универмаг. «Тамарка вот-вот вернется, – думала по дороге добросовестная Таня, – хватит ей в буфете чаи распивать. Пускай хоть немного поработает, ничего, облезет». Тамара вернулась в отдел, когда у нее на столе разрывался телефон. – Тамарка! – затараторила трубка. – Куда ты запропастилась? В универмаге выбросили «платформу», Зойка в очереди стоит. – Спасибо, Зиночка, – поблагодарила Тамарка, прочла Танькину записку и подивилась коварству подруги. Она сообразила, что Танька, наверно, давно уже в очереди. Ишь, хитрая, хочет щеголять в новых сапогах! А я за нее отдувайся? Вот придет через полчаса, пускай сама и звонит. На митинг собирать народ не впервой, и за двадцать минут успевали. Время еще терпит. В крайнем случае, я мигом обернусь: Зойка, небось, с утра у прилавка торчит. …Универмаг ревел, как реактивный лайнер на взлетной полосе. Густая очередь закупорила вход на второй этаж. С трудом поднявшись по лестнице, Тамара никак не могла протиснуться к обувному отделу. Штопором ввинчиваясь в толпу, Тамара наткнулась на спину толстой тетки – и дальше ни с места. Сзади поднажали – ни дыхнуть, ни охнуть. Тамара остреньким локтем уперлась в могучую спину, загораживающую прилавок, но это было все равно как биться в бронированную дверь: ни малейшего эффекта. Бог знает сколько прошло времени, но вдруг спина сдвинулась влево, и Тамара, предварительно получив удар от кого-то по уху и зацепившись плащом за чей-то зонтик, змеей проскользнула в первый ряд. Вот и Зойка, красная, потная, с выпученными глазами, как раз ее очередь садиться в кресло. – Куда? – завизжали сзади. – Она стояла, стояла, – вопила Зойка, схватив подругу за руку. – Не видели, не знаем, много вас таких ходят! – орали голоса. Продавщица, Зойкина знакомая, хотела пропустить Тамарку к креслу, но злобная старуха, стоявшая сзади, загородила проход. – Не получит! – надрывалась старуха. – Пока я не получу, и она не получит. Я тут давно очередь держу. А этой заразы не было. – Сама зараза! – зашипела Тамара. – Умирать пора, а не за «платформами» давиться… – Я для дочери покупаю, – верещала старуха, – дочь в больнице. Я с обеда дежурю. А эти спекулянтки по третьему разу заворачивают… «Старая ведьма, – подумала Тамара, – врет и не краснеет». И жалобно пискнула: – Бабушка, я на работу опаздываю. – Все опаздывают, – злорадствовала очередь, – держи ее, бабка, пускай постоит, как все люди. Зойка примерила и выписала «платформы». Проталкиваясь назад, она шепнула Тамарке: – Продавщицу я предупредила. Как старуха уймется, Симка тебя посадит, а пока не может. Старуха мертвой хваткой держала Тамару за рукав. «Молодая, а нахальная», – думала Марья Петровна, не спуская глаз с девушки. Да, да, это была наша давешняя знакомая, Марья Петровна. Купив утречком хлеб, соль, муку и мясо, она на всякий случай заглянула в универмаг и там пронюхала, что после обеда ожидаются арабские сапоги. Никакой дочери у Марьи Петровны не было, но Марья Петровна быстренько подсчитала, что за сапоги она заплатит семьдесят пять рублей и тут же, в универмаге, их у нее оторвут за сто двадцать! «Сорок пять рублей на полу не валяются, – рассуждала Марья Петровна. – А эту стерву умру, но вперед себя не пущу». Как-то отдаленно, мельком, Тамара вспомнила о работе, но сразу успокоилась, решив, что Танька наверняка пролезла с черного хода и давно вернулась в обком, да еще, профурсетка, в новых сапогах… Таня точно прошла черным ходом, но и там, на узкой лестнице, стояла очередь, правда, потоньше и потише, чем в торговом зале. Тут были все свои: из торга, из комиссионки, из исполкома и даже две девки из милиции. Однако очередь продвигалась крайне медленно. – Девочки, – сообщила сверху заведующая обувным отделом, – у нас народный контроль. Терпите. Приходилось терпеть. «Ладно, – думала Таня, – на работе скажу, что зуб заболел и, мол, побежала в поликлинику. А Тамарке обзвонить предприятия ничего не стоит, и так она полдня в буфете Красавина караулит. Все надеется… А вообще она девка аккуратная, не подведет». Как мы убедились, заворготделом имел все основания полагаться на добросовестность своих секретарш, но кто мог предвидеть, что в универмаге выбросят сапоги на «платформе», да еще арабского производства? Ведь это же можно приравнять к стихийному бедствию… Из театра поступило новое указание: звонить на квартиры директорам, чтоб они, в свою очередь, подняли на ноги партийный и комсомольский актив. Обкомовские телефоны работали с полной нагрузкой. Руководители фабрик и заводов – те, с которыми удалось связаться, – крутили диски аппаратов до мозолей на пальцах. Однако постепенно становилось ясно, что митинг безнадежно сорван. Квартиры комсомольских и партийных активистов или не отвечали, или же сами активисты отвечали женскими голосами – дескать, нет дома, или жены активистов вдохновенно врали в трубку, что мужья отправились в гости, куда – неизвестно. А один представитель завкома, потревоженный звонком и, вероятно, изрядно поддавший, так прямо и рубанул сплеча: – Да вы что там, озверели – собирать народ после рабочего дня? Это вам не сталинские времена! И бросил трубку. На сцене шел праздничный концерт артистов музкомедии. Исполнялись отрывки из оперетт – «Баядера», «Москва, Черемушки», «Вольный ветер». После того как прима театра заслуженная артистка Узбекской ССР Светлана Барашкова спела: Друг мой, будь как вольный ветер!.. — товарищ Сталин улыбнулся и зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты, а начальник областной милиции понимающе переглянулся со вторым секретарем и послал человека, дежурившего у дверей, за кулисы. – Когда мое выступление? – не оборачиваясь, спросил Сталин. – Передача назначена на восемь вечера, – услужливо подсказали голоса из темноты ложи. Сталин глянул на часы. – Интересно посмотреть. – Сталин встал и, показав пальцем на второго секретаря и Зампреда из Москвы, добавил: – Со мной пойдешь ты и ты. Полковник Белоручкин с радушной улыбкой усадил их в директорском кабинете, включил телевизор, а сам скромненько удалился в приемную. Телевизор загудел, зажегся бледно-голубой экран. Смутные тени, метившиеся на экране, постепенно обретали четкие контуры. Парень в темном свитере и шлеме бежал на коньках, размахивая клюшкой. Его толкнул другой конькобежец, в светлой форме, но парень устоял на коньках и ткнул клюшкой черный кружок. В карликовых воротах упал кургузый человечек в страшной маске, а из телевизора комментатор завопил высоким, пронзительным голосом, будто его только что кастрировали: «Го-о-л!» – Это что такое? – брезгливо скривив нижнюю губу, осведомился товарищ Сталин. – Это – хоккей! – чуть слышно пролепетал второй секретарь обкома, и левая щека его задергалась. – Наши играют с канадцами. – Так! – сказал Сталин и достал трубку. – Митинг до сих пор не собрали, мое выступление задерживается… В чем дело, Аркаша? Иль область тебе не по зубам? В приемной полковник Белоручкин накручивал телефонный диск. – Когда передача? – спросил полковник. – Почему? Расстреляю сволочей! Шумно дыша, полковник появился в дверях. – Товарищ Сталин, разрешите доложить! На телевидение пробрались вредители: говорят, что невозможно прервать трансляцию матча. – Ну, Аркаша, что скажешь? – глухо и зловеще спросил Сталин, буравя второго секретаря пронизывающим взглядом. Даже при бледно-голубом освещении было заметно, как посерело лицо Второго. Теперь у него попеременно дергались обе щеки. – Иосиф Виссарионович… – бесцветно и убито забормотал второй секретарь. – На телевидении правильно говорят – нельзя прекратить трансляцию: народ возненавидит любого, кто помешает досмотреть матч до конца. Возненавидит и не простит. Даже если б это был… сам Владимир Ильич. Сталин закурил трубку, помолчал, потом сухо осведомился: – Когда хоккей кончится? – В двадцать один сорок пять! – отрапортовал полковник. – Передачу назначить на десять, – устало произнес Сталин, – а эту муть выключить. Белоручкин позвонил на студию, распорядился. Но тут же телефон разразился частыми, нетерпеливыми звонками. – Чего еще? – заорал полковник в трубку. Однако голос его сразу спал. – Да, слушаю, – говорил полковник, – у аппарата Белоручкин. Так точно, передам. Сталин, совсем было собравшийся уходить из кабинета, вопросительно глянул на полковника. – Товарищ Сталин, – доложил Белоручкин, – звонили из ЦК! Они получили приветственное письмо от нашей области. Сейчас заседает Политбюро. Разрабатывается торжественный церемониал встречи товарища Сталина. По лицу Сталина скользнула тень, потом он криво усмехнулся: – Разрабатывается… Пошли на концерт. В дверь номера постучали. Суриков вздрогнул, метнулся от окна, включил свет, поправил ремень и обреченным тоном произнес: – Входите. Дверь открывалась очень медленно, и эти три секунды были самыми страшными в жизни капитана Сурикова. – Привет! – бодро сказал Красавин. – Небось в штаны наложил? – Черт! – лязгнул зубами капитан Суриков. – Откуда ты, прелестное дитя? – Водочка есть? – спросил Красавин. – Сейчас бы стопаря хватил. Кстати, свежая новость: в Москве заседает Политбюро. Разрабатывается торжественный церемониал для встречи товарища Сталина. Так нам передали. – Ну? – У Сурикова подкосились ноги, и он опустился в кресло. – Ну и народ потихоньку разбегается, – засмеялся Красавин. – Наружная охрана исчезла. Анатолий Николаич, в буфете продают водку? – Да говори толком! Успеешь за водкой!.. – Толенька, не нервничай. Народ у нас сообразительный. Смекнул. Понимаешь, у нас еще не было случая, чтоб Они возвращались. Если там, – Красавин поднял палец к потолку, – человек теряет свой пост, то это навсегда. Там, наверху, никто ему своего места не уступит. Раз Политбюро собралось раньше, чем Сталин успел выступить перед трудящимися, то будь спок: Москва что-нибудь придумает. – Идем в буфет! – сказал Суриков. Ах, Красавин, Красавин, не поторопился ли он? Публики в театре действительно поубавилось, зато оставшиеся всячески демонстрировали свою верность Вождю и Учителю. И когда со сцены молодой тенор вместо очередной арии из оперетты запел: Артиллеристы, Сталин дал приказ, Артиллеристы, зовет отчизна нас!.. — зал дружно подхватил припев. Объявили антракт. Однако в фойе сами собой закрутились летучие митинги. Ораторы не спорили, они единодушно призывали действовать. Особенно усердствовал розовощекий секретарь обкома комсомола, и вокруг него собралось наибольшее количество слушателей. Сталин в окружении обкомовской свиты проходил мимо и замедлил шаг. – Мы пожинаем плоды гнилой либеральной политики, – витийствовал розовощекий секретарь. – Отсюда распущенность нравов, длинные волосы, мини-юбки. Мы слишком много разрешаем, а нам надо требовать и требовать! Только так можно построить коммунизм. Где нынешние Павлы Корчагины и Павлики Морозовы? Увы, телеэкран дарит молодежи других героев – песняров, мастеров фигурного катания, которые только и знают, как задирать ножки, да избалованных «звезд» футбола. Государству нужна крепкая рука! Хватит миндальничать с интеллигенцией! Пора разъяснить мудрствующим лукаво бородатым физикам и лирикам, что кто не с нами, тот против нас. А с теми, кто против нас, будем расправляться беспощадно! Зампред из Москвы покачал головой: – Горячий паренек! Круто забирает. – Далеко пойдет, – прищурившись, сказал Сталин и скрылся за дверьми директорского кабинета. Полковник Белоручкин накручивал телефонный диск, матерился и плевался в трубку, а потом в отчаяньи доложил: – Товарищ Сталин, телевизионщики – контры. Плачут, божатся, но говорят, что некуда вставлять передачу. На 22:00 запланирована трансляция футбольного матча на Кубок обладателей кубков. Киевское «Динамо» играет с немцами. – Дожили, – вздохнул товарищ Сталин. – Вождю нельзя пробиться к массам. Впрочем, я не спешу. Время работает на нас. Он подкрутил кончик уса и замолчал. Он подумал, что, в сущности, еще один день или еще один год не имеют принципиального значения. Раз уж он дождался своего часа, то кто же сможет помешать ему, Гению всего человечества, большому ученому, в языкознании знающему толк, вновь повести страну к победе коммунизма? Конечно, он сразу догадался, что какая-то гнида успела оповестить Москву раньше, чем туда дошло обращение бюро обкома. Звонок из ЦК и сообщение, что Политбюро в сборе, – явное тому доказательство. Засуетились, забегали! Однако разве по силам нынешним желторотым цыплятам остановить Сталина? Вот пятьдесят лет тому назад обстановка была сложнее. Какие корифеи выступали против него! Прославленные вожди революции: 1) Троцкий – «самый способный человек в настоящем ЦК» (Ах, Ульянов, такую свинью подложил в завещании!); 2) Бухарин – «любимец партии»; 3–4) Каменев и Зиновьев – оракулы и теоретики III Интернационала; 5) Рыков – «умелый хозяйственник»; да еще эти старые клячи Крупская и Стасова и еще… Только куда все они подевались через десять лет? Помогло тебе, Лев Давыдович, ораторское искусство? Как лихо на допросах закладывали друг друга Бухарин и Зиновьев! А Каменев до последней минуты надеялся, что зачтут ему прежние заслуги… Да, в двадцать четвертом году никто не верил, что Сталину удастся устоять. Верил лишь один Сталин, ибо он единственный понял, что России нужны не «немецкие теории», а привычная железная рука. Народ надо держать в крепкой узде. Конечно, тут без него отпустили вожжи. О чем это они говорят? Сталин прислушался. – Наши насуют немцам, – говорил профсоюзник, – фактор своего поля. – У них один Мюллер трех игроков стоит, – возражал член бюро, директор металлургического завода. – Этот гад без гола не уходит. – Колотов и Мунтян – проверенные ребята, – убеждал начальник милиции, – будут играть кость в кость! – В киевском «Динамо» слабо поставлена воспитательная работа, – утверждал секретарь по пропаганде. – Нет боевого настроя. – У нас Блохин! – А у них Беккенбауэр! – Лобановский использует прогрессивную систему «Два – четыре – четыре». – Да ФРГ – чемпион мира! – Вот посмотрим, как во втором тайме… «Идиоты, – изумился Сталин, – нашли о чем спорить! И с такими кадрами мне вести страну к новым успехам?» Сталин раздраженно постучал трубкой об стол. – Переносим мое выступление на завтра. Все равно враг будет разбит, победа будет за нами! – Правильно, товарищ Сталин, – обрадовался знатный кукурузовод, – выиграем у немцев со счетом пять – ноль! Но остальные члены бюро опомнились и в смущении замолкли. Один лишь полковник Белоручкин не оплошал. – Товарищ Сталин, – с молодой горячностью воскликнул полковник. – Только прикажите, я сейчас же поеду на телевидение и всех их, контриков, расстреляю! – Ага! – кивнул Сталин. Тут уж заволновался Аркадий Николаевич, второй секретарь обкома партии: – Иосиф Виссарионович! Не надо лишних эксцессов. В понедельник я их всех уволю с работы. Сталин махнул рукой. – Можно и так. Давно смолкли оживленные голоса в фойе. Участники торжественного заседания разошлись по домам (с разрешения Сталина), а сам Сталин, привыкший бодрствовать до четырех часов утра, ждал в директорском кабинете вестей из Москвы. С ним остались члены бюро обкома. Старший лейтенант Подберезовик одиноко бродил по полуосвещенным коридорам, и недобрые предчувствия томили его душу. Из приоткрытой комнаты администратора доносилась тихая музыка – вероятно, кто-то забыл выключить приемник, радиостанция «Юность» повествовала про какого-то «шизика», жившего черт знает когда и написавшего нечто такое-этакое, очень древнее, которое Василий Иванович никогда не слыхал и слушать не собирался. Ночь предстояла длинная. Пробили кремлевские куранты. В образовавшуюся паузу вполз новый, грохочущий, лязгающий звук. Василий Иванович бросился к окну. На пустынную площадь вылезли три бронетранспортера с расчехленными пулеметами. Маленькие фигурки ловко выпрыгивали из открытых люков. Снизу нарастал топот сапог. – Где? – отрывисто спросил Василия Иваныча подполковник в кожаной куртке и шлеме танкиста. За подполковником пружинисто отмеряли шаги солдаты в лихо заломленных беретах – форма воздушных десантников. – Там! – поспешно указал Василий Иваныч на директорский кабинет и, прячась за спины десанта, протиснулся в приемную. – Товарищ Сталин, – молодцевато рапортовал с порога танкист-подполковник, – по приказу министра обороны Маршала Советского Союза Гречко второй батальон мотострелковой гвардейской Кантемировской дивизии прибыл для вашей личной охраны, чтобы немедленно сопровождать вас в специально приготовленную резиденцию. Техника выгружается на аэродроме. Таманская танковая дивизия в случае необходимости может быть переброшена в город за два часа. За круглым столом, в кресле у самой двери, зашевелилась фигура. Василий Иваныч готов был поклясться, что еще полминуты назад в кресле никого не было – вернее, маячило нечто бесцветное, химерическое, не заслуживающее внимания, – однако сейчас прямо на глазах фигура обретала плоть, вес, значимость и, наконец, прежним, уверенным голосом первого секретаря обкома чуть хрипловато проговорила: – Продолжайте, подполковник. – Я уполномочен зачитать обкому, – продолжал танкист, – ответ Политбюро ЦК КПСС на приветственное письмо представителей трудящихся области. Новые люди, вероятно экипаж следующего бронетранспортера, вытеснили Василия Иваныча в коридор. Улучив момент, Василий Иваныч опять протолкнулся в приемную. Теперь он не прятался за спинами солдат, и с высоты его роста ему было прекрасно видно все происходящее в кабинете. – Ленинское Политбюро нашей партии, – читал подполковник с листа, – приветствует чудесное выздоровление прославленного руководителя, испытанного марксиста товарища Сталина! Всему миру продемонстрированы огромные успехи передовой советской медицинской науки. Однако ЦК сочло нецелесообразным кооптировать товарища Сталина в члены Политбюро, так как общеизвестно, что дочь товарища Сталина, Светлана Аллилуева, сбежала за границу, изменила Родине и тем самым скомпрометировала имя Вождя в глазах нашего народа… Повелительным жестом Сталин оборвал речь подполковника, поднялся из-за стола и резким голосом, в котором угадывалось множество оттенков – от иронии до восхищения, – резюмировал: – Научились, с-с-суслики! VIII И ближнему на ухо сам Он шепчет пароль свой и лозунг… В субботу утром по городу поползли слухи. Говорили… Собственно, о чем только не говорили! Понимающие люди обратили внимание на отсутствие сегодняшних областных газет. Город всполошился, рождались небылицы, одна фантастичнее другой. Однако после одиннадцати, когда заработали винно-водочные отделы, все эти новости были мгновенно перекрыты менее интригующим, но более ошеломляющим сообщением: В магазины! выбросили! нашу! родную! московскую! особую! за два восемьдесят семь!!! Торопись, пока не раскупили! Все взрослое население города, прихватив сумки, мешки, рюкзаки, разом устремилось на штурм винных прилавков. «Особую московскую» покупали даже язвенники, трезвенники, пенсионеры, сердечники! Кто же мог устоять перед соблазном приобрести давно исчезнувшую водку с четырьмя медалями на этикетке, которая к тому же почти на рупь дешевле обычной? У сберкасс выстраивались очереди. В городе шло братание, и уж такое началось… Любопытно, что и на следующий день, презрев инструкцию Министерства торговли, запрещавшую продажу водки по воскресеньям, все магазины бойко торговали «Особой московской». А в понедельник граждане были настолько переполнены впечатлениями от двух прекрасных праздничных дней (наперебой хвастались, кто сколько выпил, кто с кем подрался, кто где гулял), что начисто, намертво забыли о странных событиях злосчастной пятницы. И если впоследствии кому-то изредка что-то припоминалось, то он спешил отогнать от себя эти мысли – мало ли что померещилось с перепою! Наступили трудовые будни. В городе все оставалось по-прежнему. Правда, первый секретарь обкома полежал недельку в больнице с сердечным кризом, да в областном управлении КГБ полковник Белоручкин ушел на пенсию, а его пост – заместителя начальника управления – вскоре занял розовощекий секретарь обкома комсомола. (Сбылось мудрое предвидение Вождя и Учителя.) Что еще? Лысого Пупа – товарища Александрова – больше никто никогда не встречал на Второй трикотажной фабрике, а работников Хлеботорга – Когана, Фельдмана, Гринштейна – освободили из-под стражи через неделю, и они были так счастливы, что им даже в голову не пришло на кого-то жаловаться. С поэтом Поклепиковым дело обстояло несколько сложнее – все-таки областная знаменитость. Перед поэтом извинились, а местное отделение Литфонда выписало ему безвозвратную ссуду на сто пятьдесят рублей и предоставило бесплатную путевку в дом творчества «Гагра». Капитан Суриков отбыл по назначению в Москву, а в судьбе Красавина ничего не изменилось: может, оно и к лучшему? Да, чуть не забыли: в городском комиссионном магазине появился новый директор – молчаливый курчавый великан, Василий Иванович. Веселись, Верка! В заключение необходимо сообщить, как был улажен вопрос с иностранными корреспондентами. Да, недоучли, недоглядели наши товарищи из МИДа, и уже в субботу вечером начальник отдела министерства, подписавший разрешение журналистам посетить Семёнград, рыдал у себя дома, кусая обшивку на импортном диванчике, ибо мидовца только что поздравили с новой должностью: он стал заведующим бытовым сектором в Союзе композиторов. Ну, с корреспондентами из соцстран обошлось без осложнений. Позвонили в посольства, и на этом инцидент был исчерпан. Оставалось договориться с американцами и англичанином. Как только господа иностранцы прибыли в Москву, их взяли прямо на перроне и, не давая даже приблизиться к телефонам-автоматам, проводили на привокзальную площадь, где посадили (довольно бесцеремонно) в две черные «Волги». Господ иностранных журналистов сразу повезли в ТАСС. Их немедленно принял один из ответственных директоров агентства. Случай беспрецедентный! Ответственный тассовец, высокий, холеный, с оттопыренными от постоянного вранья губами и наглыми глазами продавщицы винно-водочного отдела, любезно предложил господам журналистам «седаун плиз», виски, коньяк. Странное дело: несмотря на вопиющее нарушение дипломатического этикета, несмотря на полный произвол по отношению к членам корреспондентского корпуса, господа иностранные журналисты были отнюдь не обескуражены и даже не обеспокоены. Американцы, мистер Джек и мистер Ивнинг, прыскали в рукав и заговорщически перемигивались. Англичанин, мистер Рой, пренебрежительно ухмылялся. Ответственный тассовец напряженно оценивал обстановку. Американцев он не боялся. Эти господа давно связали свою карьеру с Россией и не отважатся на открытый скандал. В Москве они жили как короли, и кто из них рискнет начинать свою деятельность сызнова где-нибудь в Вашингтоне или Латинской Америке? Но мистер Рой, прыщавый сопляк, мальчишка (остричь бы его наголо да выпороть!), – это фрукт особый. У него не было ни прочного положения, ни громкого журналистского имени. Этот ради красного словца… Да, граждане, нелегкая складывалась ситуация. – Я приношу глубочайшие извинения за причиненное беспокойство, и лишь чрезвычайные обстоятельства… – вежливым и фальшивым голосом начал ответственный тассовец, и у него даже живот заныл от унижения. На пресс-конференции он привык разговаривать с этими господами как учитель физкультуры в ПТУ, а теперь приходилось просить, умасливать и ублажать. Ответственный тассовец заверял господ корреспондентов, что в случае если они забудут мелкое и нелепое происшествие в Семёнграде, то им будет предоставлена возможность посетить любой город Советского Союза. Да, да, господа, любой город, в который не ступала нога иностранца! Мистер Джек хитровато улыбнулся, и ответственный тассовец мгновенно среагировал: – Джек, мы же давно знаем друг друга. (Подобное фамильярное обращение должно было свидетельствовать о дружеском расположении тассовца к мистеру Джеку.) Зачем нам портить отношения? Не скрою, у нас весьма недовольны вашим репортажем о выставке в Измайлове. И потом ваша связь с балериной Удальцовой… Однако у всех в работе случаются накладки. Считайте, мы продлили вашу аккредитацию. Но мистер Ивнинг, всегда такой покладистый и понятливый, на этот раз высокомерно фыркнул. – Господин Заплечный! (Мы старались не упоминать фамилию ответственного тассовца, но от вездесущей западной прессы разве что скроешь?) Наш профессиональный долг – информировать читателей обо всех интереснейших событиях в мире. Дальнейший диалог напоминал партию в пинг-понг. – А как же разрядка международной напряженности? – Не вижу связи. – Когда вас выставят из Москвы за незаконную покупку икон – увидите. – Фу, господин Заплечный, грубый шантаж… На этой информации я заработаю сто тысяч долларов. – Не заработаете. Мы дадим официальное опровержение и объявим вашу информацию типичной буржуазной «уткой». – А фотографии? – Кажется, у вас разобьется фотоаппарат, только вы попытаетесь сесть в машину. Мистер Ивнинг усмехнулся и вкрадчиво спросил: – Простит ли мне мой шеф, если мы промолчим, а агентство «Рейтер» даст информацию? Тут взоры всех присутствующих обратились к мистеру Рою. Мистер Рой вздыбил свои нечесаные патлы и весело подтвердил: – Да, да, господин Заплечный. Непременно, сегодня же «Рейтер» протелеграфирует всему миру. Лицо товарища Заплечного сделалось серьезным. – У меня есть некоторые данные, что наше правительство собирается выпустить в декабре дополнительно сверх квоты десять тысяч евреев. Через соответствующие каналы мы проинформируем о большой заслуге в этой гуманной акции корреспондента агентства «Рейтер». Мистер Рой, – тассовец отвел пылающие ненавистью глаза, – вы человек молодой, способный, согласитесь, это явится блистательным началом вашей журналистской карьеры, уж не говоря о том, что десять тысяч человек будут благодарны вам. Но паскуда-англичанин, видимо, не нуждался ни в чьей благодарности. Он положил ногу на ногу, хлебнул из фужера коньяку и с важностью произнес: – Я честный журналист и в сделки не вступаю. Мистер Джек невольно вздохнул, а мистер Ивнинг кинул на товарища Заплечного сочувственно-извиняющийся взгляд. М-да, как и ожидал тассовец, с мистером Роем было тяжело. Мало мистеру евреев! Но недаром товарищу Заплечному доверили такой ответственный пост. Приходилось выкручиваться из ситуаций и похуже. Поэтому товарищ Заплечный все предусмотрел и еще утром в ЦК запасся козырным тузом. Конечно, не хотелось его выкладывать, но другого выхода не было. – Господа, я вас не понимаю, – загрустил тассовец. – Зачем посылать заведомо ложную информацию, заранее зная, что она будет официально опровергнута? И это в то время, когда наши правительства достигли заметной разрядки международной напряженности. Народы мира устали от «холодной войны». – Выстрелив холостым зарядом, Заплечный резко изменил тон и заговорил холодно, привычно-деловито: – В городе Кимрах номерной «ящик» работает над созданием модернизированных межконтинентальных ракет стратегического значения… В кабинете стало слышно, как секретарша за двойной, обитой кожей дверью отвечает кому-то по телефону: «Его нет. Не знаю. Позвоните завтра». Тассовец достал из стола три бумажки и подписал каждую из них. – Вот пропуска на завод. Можете ехать хоть завтра. Разрешаются любой репортаж и любые фотографии. Мистер Джек присвистнул, а глаза мистера Ивнинга зажглись, как у охотничьей собаки, напавшей на след крупного зверя. Что касается мистера Роя, то он поперхнулся, покраснел, отодвинул фужер и с трудом выдавил из себя: – Пожалуй, вы правы. Народы мира устали от «холодной войны». С недавнего времени на одном из участков северного шоссе (очевидцы и свидетели этой правдивой истории не ставили своей целью раскрывать государственные тайны, а посему ни за какие деньги, ни под какими пытками не упомянут наименования шоссе, километраж и даже название города, в котором развернулись события; раз уж господа иностранные корреспонденты согласились молчать, то и мы обозначили город условно – Семёнград), так вот, на одном из участков северного шоссе появился дорожный знак «Остановка запрещена». Если углубиться в густой болотистый лес, то через пару километров упрешься в глухой двухметровый забор с колючей проволокой и с часовыми на вышках. Что это, оборонный объект? Засекреченная школа разведки? Не будем гадать. Известно только, что каждое утро к воротам подается продуктовый фургон, шофер выходит из машины, а за руль садится офицер и уезжает в глубь территории по бетонной дорожке, аккуратно обсаженной маленькими елочками. Известно также, что с месяц назад на этот объект привозили заслуженную артистку Узбекской ССР Светлану Барашкову. Вероятно, она выступала там с творческим концертом. Никаких других подробностей Светлана не сообщила. И вообще у нее новая шуба на лисьем меху. Солдатам, охраняющим объект, редко дают увольнительные, а в увольнении они не жмутся с деньгами, на службу не жалуются и о том, что происходит за двухметровым забором, предпочитают не разговаривать. Судя по всему, охрана пока надежна.     1974–1975 гг. г. Москва Евангелие от Робеспьера Повесть о великом французском революционере …То, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.     Ф. Энгельс (Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.») Не могли ли бы Вы помочь мне найти… ту статью (или место из брошюры? или письмо?) Энгельса, где он говорит, опираясь на опыт 1848 и 1789, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований?     В. И. Ленин (Письмо В. В. Адоратскому) Часть первая 1. Слово герцога де Лианкура К лицу ли такие похвальбы, когда потеряно все, даже честь!     Сюло Герцог де Лианкур, человек, имевший право входить к монарху в любое время дня и ночи, 6 мая 1789 года сидел в будуаре госпожи Луизы, которую он всегда называл просто Луиза, ибо ему было решительно наплевать на звание и фамилию ее мужа, хотя там и была частица «де», – ведь сейчас любой мошенник мог купить себе дворянское звание, – такие уж наступили времена. Ее муж всегда предусмотрительно исчезал перед приходом герцога, а герцог приходил в определенные дни, и это было известно заранее. Эта связь тянулась уже два года. Герцог де Лианкур все больше привыкал к Луизе, а Луиза, молодая, очень красивая женщина, вела себя безупречно, и если раньше в ее манерах иногда чувствовалось плебейское происхождение, то за эти два года она стала настоящей аристократкой. Достаточно было одного взгляда герцога – и Луиза понимала его. Так, например, когда недавно Луиза обила гостиную пестрой тканью, герцог только поморщился, и уже через неделю и мебель и стены были обтянуты спокойным синим бархатом. Правда, герцог подарил ей тысячу ливров, но ведь деньги можно было истратить на другое. Она всегда называла его герцогом. И даже в минуты интимной близости он оставался для нее «вашей светлостью». Это обращение – ваша светлость – ласкало ее слух, поднимало ее в собственных глазах, и, понимая это, герцог все же хотел, чтобы она любила его не как приближенного монарха, имевшего право входить к нему в любое время дня и ночи, а просто как человека, уже немолодого, с седыми висками, ибо он не только любил ее, он доверял этой женщине. Герцог был достаточно умен, чтобы не питать никаких иллюзий относительно собственной особы. Он твердо знал, что никогда не откажется от своего положения при дворе и не бросится очертя голову в политику, как это сделали герцоги Орлеанский и Ларошфуко, а ведь он получил не менее блестящее образование, изучал философию и по многим вопросам, касающимся последних событий, имел собственное мнение. Когда-то в аристократических салонах рассуждали о философии, потом пришла мода на мистицизм, теперь все говорили только о политике. Слушая герцога, сочувственно вздыхая и поддакивая ему в паузах, Луиза, наверное, думала, что она ведет обычную светскую беседу, но герцог был слишком горд для того, чтобы придерживаться общей моды. То, что он рассказывал, действительно волновало его, ему надо было выговориться, и, главное, он знал, что дальше этих стен его слова никуда не пойдут. – Расточительность Калонна имела так же мало успеха, как и бережливость Неккера, – говорил герцог, попивая из тонкого бокала красное вино, – наш дефицит достиг почти ста сорока миллионов. Его величество уменьшил расходы на охоту, и это вызвало негодование двора. Королю ничего не оставалось, как попытаться через парижский парламент провести эдикт о займе на пять лет в сумме четыреста двадцать миллионов. Представляете ужас советников? Старик де Сен-Венсан сравнил королевство с несовершеннолетним мотом, который легкомысленно отдает себя в руки ростовщика. Король решил прибегнуть к силе, он арестовывает д'Эпремениля и ссылает герцога Орлеанского в Вилье-Котере. Чего же он этим добился? Парламент отказался вотировать эдикт и потребовал созыва Генеральных штатов. Парламенты Бретани и Дофинэ ответили еще резче. Нужно было успокоить нацию и удовлетворить кредиторов государства. Недовольны были все: двор, духовенство, дворянство, парламент, народ. Что бы ни делал король – все было плохо. Он шел на хитрость – и ронял себя в глазах общественного мнения. Он прибегал к силе – и его начинали ненавидеть. Он предлагал реформы – его называли узурпатором. И так как он уже не мог править нацией, пришлось призвать саму нацию к кормилу правления. Его величество добр, примерный семьянин, ревностный католик. Он покидал балы, чтобы в тишине спокойно поработать у столярного станка. И это вызывало насмешки. Король любит охоту, это единственная его отрада. Когда обсуждался вопрос о месте созыва Генеральных штатов, король заявил: «Это может быть только в Версале по причине охоты». Конечно, у каждого человека свои слабости, но ведь это король! Время ответственное! Король слабохарактерен – значит, надо окружать себя твердыми людьми! Кто же около него? Он опять призвал Неккера на пост министра финансов, а сам не верит ему! Король громогласно заявляет, что поступил так против своей воли. Принцы? Граф д'Артуа – ограниченный недалекий человек. Вокруг него образовался штаб разгневанных дворян. Они кричат, что король решил принести в жертву наше храброе сословие, так много сделавшее для отечества. Но ведь народ голодает. Засуха и град уничтожили посевы. В Париже люди простаивают ночи у булочных, и номер очереди пишется мелом на спинах… Вообще-то герцог де Лианкур редко думал о народе и представлял его себе некой абстрактной массой. О падеже оленей в королевских лесах он говорил бы так же взволнованно, но с большим знанием дела. Но он заметил, что Луиза посмотрела на него с особенным уважением, и ему показалось, что он понял ее мысли: «Вот что значит государственный человек, его заботит судьба королевских подданных». И герцог продолжал развивать тему: – Когда состоятельные парижане ехали на выборы депутатов в Генеральные штаты, им навстречу на телегах везли трупы замерзших бедняков. Во всей Европе мы держим первенство по роскоши двора и по числу нищих. А огромная армия разбойников на лесных дорогах? Ведь это люди, отчаявшиеся найти работу! Да что тут говорить, – герцог отставил бокал вина и взглянул на Луизу, – кажется, с нее достаточно. – А что заботит другого принца, графа Прованского? Он мечтает вернуть времена Ришелье. Назад в семнадцатый век? И эти люди определяют политику двора! На короля оказывает влияние Мария-Антуанетта? Конечно, она красивая женщина; естественно, она ищет развлечений… – Тут герцог вскочил и заходил по гостиной. – Но ведь это же неприлично! Она спала с каждым третьим! Она подарила государственную казну графине Полиньяк! А эта ее новая страсть к принцессе Ламбаль! Да еще на глазах у всех! О какой же государственности может идти речь? Герцог опустился в кресло. – Вы устали, ваша светлость? – ласково спросила Луиза. – Да, вчера был тяжелый день… Торжественное открытие Генеральных штатов. Много шума из ничего. Накануне открытия его величество лично отдавал указания при размещении ковров и драпировок и репетировал тронную речь, изучая интонации своего голоса. Но тем не менее он умудрился оскорбить все третье сословие. Дворянство и духовенство проходили во дворец через главный вход, а шестистам депутатам третьего сословия пришлось два часа протискиваться через узкую заднюю дверь. Кстати, им приказали быть одинаково одетыми, и они напоминали стадо баранов. Выступал Неккер. Депутаты, конечно, ожидали от него реформ, а он предложил им… И тут герцог употребил изящный оборот, который нельзя перевести на русский язык, а смысл сводился к тому, что депутатам предложили фигу с маслом. – А как была одета королева? – тихо спросила Луиза, и герцог, словно очнувшись, понял, что его рассуждения малоинтересны молодой женщине и что она променяла бы все эти умные разговоры на возможность присутствовать на торжестве, на котором был весь большой свет. Более того, в этом вопросе чувствовался скрытый упрек: мол, герцог мог бы позаботиться о том, чтобы Луиза сидела в ложе одетая так же, как, допустим, графиня Монморанси или госпожа де Сталь. В первую секунду герцог готов был оскорбиться, но потом подумал, что нельзя требовать так много от милой и красивой женщины. И вообще, он приехал сюда не за этим. – Королева была одета очень просто, – сухо ответил герцог. * * * Герцог де Лианкур приезжал к Луизе раз в неделю. Их беседы теперь носили чисто светский характер, и если Луиза задавала вопрос о политике, герцог делал вид, что не слышит, – он был злопамятен. Но как-то в начале июля он пришел очень возбужденный и сам заговорил на тему, которой поклялся не касаться. – Дорогая Луиза, мне жаль, что умер старик Вольтер. Ему не надо было бы ничего придумывать, вся наша теперешняя жизнь – сборник анекдотов. Герцог при желании мог быть очень остроумным собеседником. Сегодня он был просто в ударе. – Как вам известно, мы пошли на созыв Генеральных штатов не от хорошей жизни. Первые два сословия были похожи на шулеров, которые намеревались при помощи парламентского покера обобрать неопытного и простодушного новичка – третье сословие. Возможно, это бы нам удалось, но зачем, еще не успев сесть за стол, передергивать карты? Не понимаете, в чем тут фокус? Объясню. Третье сословие хотело сообща проверять депутатские полномочия и заседать в одной палате с дворянством и духовенством. Но наши хитрецы объединяться, естественно, не желают. При голосовании посословно у дворянства и духовенства – два голоса против одного третьего сословия. При общем голосовании депутаты третьего сословия выравнивают свои шансы – их шестьсот человек, половина Собрания. Однако здравый смысл подсказывает идти на объединение и не отпугивать новичка, впервые принятого нами в игру. Но что нам здравый смысл? Нам традиции дороже! Неккер советует королю, как лицу наиболее заинтересованному, объединить сословия и тем самым, хотя бы для начала, создать видимость приличного заведения. Однако играть в покер его величеству слишком сложно. Он предпочитает жмурки. Больше месяца новичок не соглашается на крапленую колоду, к тому же он с удивлением замечает, что его не только не гонят из благородного дома (Версаля), а наоборот, среди шулеров растерянность и уныние, и раздаются голоса, требующие честных условий. Новичок слышит громкий, одобрительный голос Парижа и идет ва-банк. Депутат Сиейс – он известен своей брошюрой о третьем сословии – предлагает не считать депутатами тех, кто не явится на общую перекличку во дворец «Малых забав». Два первых сословия отклоняют предложение Сиейса, но через день туда приходит десяток священников. Их встречают слезами и объятиями. Король по-прежнему сидит зажмурившись, и тогда третье сословие провозглашает себя Национальным собранием и ходит с козырей: все налоги без санкции Национального собрания объявляются незаконными; сбор налогов прекращается, если собрание будет распущено; собрание начинает изучать требования народа. После этого депутаты расходятся по домам. Они объявили войну и ждут ответных репрессий: роспуска, высылки, ареста и т. д. Им остается уповать только на чудо, и чудо свершается. Через день в зал «Малых забав» с пением входят сто сорок священников, неся на руках своих епископов. Всеобщий плач и ликование. В городе повышается спрос на носовые платки. Тогда принцы расталкивают короля и заставляют его закрыть дворец «Малых забав». Прекрасное решение! Третьему сословию нечего терять, пути к перемирию отрезаны, и депутаты собираются в зале для игры в мяч. Играют они дружно и выигрывают сочувствие всей страны. Мунье, либерал из провинции Дофинэ, предлагает текст клятвы. Председатель Собрания астроном Бальи зачитывает ее вслух и клянется первым. Национальное собрание торжественно обязуется не прекращать своих заседаний, пока не будет выработан текст конституции. Тут уж король и без советчиков понимает, что больше нельзя сидеть сложа руки, и собирает все три сословия. Наш добряк старается придать своему голосу металлические интонации и, отменяя все принятые ранее решения, распускает Национальное собрание, приказывает депутатам немедленно разойтись посословно в разные помещения. Никогда его величество так молодецки не играл роль монарха. Правда, почему-то никто не кричит: «Да здравствует король!» Но дворяне и духовенство уходят вслед за его величеством. Третье сословие молча сидит в центре зала. Мой друг, обер-церемониймейстер маркиз де Брезе, с любопытством осведомляется, почему сидящая публика еще не очистила помещение. И тут встает известный кутила и смутьян маркиз Мирабо, которого еще родной отец предпочитал держать подальше от себя… в тюрьме. Обстановка скандала привычна для Мирабо, и он кричит: «Скажите вашему господину, что мы здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков!» Де Брезе спешит сообщить его величеству о «маленькой заварушке». Офицеры королевской гвардии поправляют шпаги, но, дорогая Луиза, дело в том, что его величество просто не в силах играть роль решительного монарха два раза в один день. «Да идите вы все к черту!» – говорит король. Действительно, что пристали к занятому человеку, которого ждет столярный станок! На следующий день третье сословие заседает вместе с духовенством, а через день к ним приходят сорок семь дворян во главе с нашими либералами – графами Монморанси, Клермон-Тоннером, герцогом Ларошфуко, и тут же, конечно, Орлеанский собственной персоной. Говорят, в зале такое началось! Итак, подведем итоги. Вместо того чтобы стать во главе представителей нации, король сделал их своими врагами. Вместо того, чтобы укрепить свою власть, король отдал ее Национальному собранию. Теперь, конечно, ему осталось только придать своему лицу благородное выражение и указом сверху заставить присоединиться к Собранию тех немногих депутатов, которые еще ничего не поняли. Кстати, отныне собрание называется Учредительным. Ему предстоит выработать долгожданную конституцию. Париж ликует. В Пале-Рояле бесконечный митинг. Армия братается с народом. Как говорится, мы доигрались. Вид рослых гвардейцев, обнимающихся с мастеровыми, может кого хотите привести в волнение. Но, как ни странно, больше всего волнуются депутаты. Храбрые ребята из Учредительного собрания в панике бросаются к королю. Его величество успокаивает их: «Пока нация полагается на меня, все будет хорошо». Кажется, все встает на свои места. Есть возможность помириться с Собранием и загладить промахи. Но граф д'Артуа грозит Неккеру кулаком. Добродетельная королева в ярости, прошедшие два месяца их ничему не научили. При дворе ходят слухи, что короля снова уговорили прогнать в отставку Неккера, распустить Собрание и окружить войсками Париж. Король пока делает вид, что ничего не случилось, а на последнем заседании совета он вообще притворяется спящим. Может, он всерьез думает, что все это ему только снится и в один прекрасный момент он проснется таким же абсолютным монархом, как Людовик XIV? В преемники Неккеру прочат барона Бретейля. Барон уже успел громогласно заявить: «Если надо сжечь Париж – мы сожжем его!» Не знаю, может, у него личные счеты с городской пожарной охраной, но для меня ясно: мы играем с огнем. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/anatoliy-gladilin/repeticiya-v-pyatnicu/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes 1 Террор, la terreur, по-французски и значит «ужас». 2 «Любовь к электричеству» – повесть друга Анатолия Гладилина – писателя Василия Аксенова – об одном из героев русского революционного подполья, инженере и политическом стратеге Л. Б. Красине. 3 «Клуб Петефи» – творческая организация венгерских интеллектуалов, как писали советские газеты, «змеиное гнездо антисоветчины». После подавления венгерского восстания 1956 года ликвидирован.
Наш литературный журнал Лучшее место для размещения своих произведений молодыми авторами, поэтами; для реализации своих творческих идей и для того, чтобы ваши произведения стали популярными и читаемыми. Если вы, неизвестный современный поэт или заинтересованный читатель - Вас ждёт наш литературный журнал.