Избранные. Боди-хоррор

Избранные. Боди-хоррор Алексей Жарков Конкурс Квазар Экспериментатор, решивший воскресить свою погибшую семью, жуткий вирус «вывихнутости», подкожный жемчуг, любовные приключения некроманта-некрофила, кошмарная лаборатория, где из людей производят чудовищ, морские твари темных веков, безумный стоматолог, железный шипастый монстр, чудеса нетрадиционной липосакции, тайна немецкого бункера, дьяволиада графомана, безответственный детский «пранк», обернувшийся самой настоящей жестью… Это и многое другое вы встретите на страницах нашего сборника. Избранные Боди-хоррор Составитель Алексей Жарков Иллюстратор Александр Павлов Иллюстратор Лилиана Скрипко Иллюстратор Юлия Романова Введение Максим Деккер © Александр Павлов, иллюстрации, 2017 © Лилиана Скрипко, иллюстрации, 2017 © Юлия Романова, иллюстрации, 2017 ISBN 978-5-4485-2004-4 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Тело моё – лихо моё Предисловие к сборнику и фанатский путеводитель по боди-хоррору от Максима Деккера. Боди-хоррор, био-хоррор, органик-хоррор. Приставка «боди» является транскрипцией английского «body», что в переводе значит «тело». Мутации, болезни, хирургические вмешательства – все это может произойти с каждым. С его собственным, родным телом, может произойти что-то странное и жуткое. И самое неприятное – от этого кошмара невозможно убежать, он внутри и снаружи, он – это ты. Направление боди-хоррора, которому до самостоятельного жанра всё еще далеко, не является изобретением последнего времени. Ошибочно полагать, что «телесные ужасы» зародились в мировом кинематографе 70—80-х годов. Например, в фильмах «певца мутаций» Дэвида Кроненберга, хотя его вклад неоценим. Боди-хоррор очень долго мутировал и эволюционировал, начиная с тех далёких пор, когда в чреве людского сознания зародилось такое понятие, как «образное осмысление действительности», то есть – искусство. Достаточно вспомнить прием «метаморфоз», облюбованный в мифах и произведениях творцов давних цивилизаций. В ацтекских мифах Кецалькоатль и Тескатлипока расчленили богиню Тлатекутли и из ее останков создали деревья, траву, воду, горы. В двадцатом веке первыми на тело человека обратили внимание Франц Кафка («Метаморфоза»), Мэри Шелли («Трансформация»), Говард Филлипс Лавкрафт («Герберт Уэллс: Реаниматор»). В равной степени в них показаны и чудеса, скажем, «необузданного онтогенеза», и метафоры, психологическая составляющая, розыск первопричины. Безусловно, знаковым романом становящегося на ноги «боди-хоррора» можно назвать «Руки Орлака» Мориса Ренара, в котором безумный хирург пересаживают мужчине руки убийцы. Несложно догадаться, что пошло следом за этим нововведением. В своем произведение Ренар очень ловко сыграл на распространенном у людей страхе перед будущими хирургическими операциями, связанными с трансплантацией (тогда в1923 Еланский впервые выполнил пересадку кожи с учетом группы крови). Что смотреть? Однако, крепче всего эксплуатация боди-страхов надежно закрепилась в ранее упомянутом кинематографе. Например, Кроненберг в «Видеодроме» хорошо обыграл мотив возникновения онкологических недугов из-за телевизионного излучения. Шведский нейрофизиолог Олле Йоханнсон изучал это явление на протяжении 30 лет. Еще идеальный пример эксплуатации в кинематографическом мире – «Будь как все». Так звучит девиз остросатирического «Общества», дебютного фильма Брайана Юзны, в котором он высмеял аспекты конформизма и обыграл идею «Занозы в социуме». Не удивительно, что это направление очень хорошо чувствует себя именно в изобразительной фауне: кино, комиксы и графические романы, живопись. Ведь нет ничего лучше для натурализма, чем арсенал спецэффектов или кисточка, порхающая бабочкой в руках художника. Но не стоит забывать, что боди-хоррор – это не одни лишь увечья, язвы, поэтапные танатоморфозы – процесс разложения, гной и плавящиеся лица. Это – инструмент, который в руках мастера способен нагнать страх или выверенное омерзение, которое не пойдет во вред форме и идее, а также философии происходящих с телом «деформаций». Это как в случае со сплаттерпанком, тоже относительно молодым субжанром – если нет «панка», протеста, противостояния, критического отношения, то все скатывается в унылую мясорубку – «сплаттер». Давайте рассмотрим примеры хороших, почти идеальных по классификации предыдущего абзаца боди-хорроров. Про фильмы Кроненберга говорить уже не будем, его творчество достойно отдельных исследований. Ну вот, кинолента «Американская Мэри» сестёр Соска – здесь вам и чистый анатомический ужас, и история мести, и грубый психологизм Баркера, и гротеск Уотерса, и тематика боди-модификаций, и вытекающая проблема расширения «авторского искусства», которым по версии главной героини выступает нелегальная хирургия. «Черноврачебные» элементы проникли в культовую «Кинопробу» Такаси Миике. Вообще, кинематограф Страны восходящего солнца, особенно из категории J-хоррор – отдельная песня. Ну конечно, с их фантазией, впитавшей ядерную атаку и страх лучевой болезни, грех не стать отмороженным (в хорошем смысле слова). Техно-трилогия «Тэцуо» Синьи Цукамото, артхаус Шодзин Фукуи, и убойные психоделические пародии Нобору Игучи и Ешихиро Нишимуру, в попкорн-лентах которых каждый кадр пропитан если не кровью, то осклизлыми тентаклями и пращами-пуповинами. Последние, наряду с тамошним аниме, вроде «Акиры» и «Города чудищ» конкретно повлияли на итальянских кинематографистов клана де Санти, основателей пресловутого Necrostorm, но дела у тех, мягко говоря, не самые лучшие. Таланта – ноль, свежих идей – ноль, но спецэффектов и реквизитов из жидкого латекса – хоть свою фабрику открывай. Что же касается манги, японских комиксов, то тут однозначно можно порекомендовать «Узумаки» Джунжи Ито, который по большей части также ссылается к вирду и метафизике, «Паразита» Хитоси Ивааки (это вообще классика), безумного «Личи Хикари Клуб» и комедийную «ФранкенФран». Из более популярных – «Страна Чудес Смертников», где герои умеют контролировать свою кровь, и «Токийский гуль», где из местных вампиров вырастают и шипы, и когти, и даже «венерины мухоловки», которые не прочь подкрепится человечиной. Если говорить о культе «боди» в графике, то невозможно не упомянуть мастистого Ричарда Бернса. И если его трилогия «LastLook» широко известна узкому кругу, то «Черная дыра» прочно закрепилась своими доброкачественными метастазами в мясе поп-культуре. Экстремально сочный и в то же время аллегоричный, графический роман Бернса является своего рода «произведением взросления», где бок о бок идут шокирующая составляющая и подростковые вопросы, вроде игры гормонов, первых мыслях о сексе, отрочестве, и т.д., и т. п. Невооруженным глазом видно, что идеям о телесных кошмарах хорошо живется в кинематографических и графических слоях кожи человеческой деятельности. Про игры со всякими Resident Evil, The Thing (по Карпентеру, который умело привил к теме космохоррор) и Dead Space вообще можно не заикаться. Как обстоят дела с литературой? Тут все немного скуднее, что не может не вызывать досадный вздох. В разные времена к школе изменений тела, как и социально-философских, так и биологически-эскулапских, обращались Эдгар По, Грэм Мастертон, Лавкрафт, Шелли, Хендерсон, Муди. Подтверждением тому является антология короткой прозы «The Mammoth Book of Body Horror», которая вышла в 2011 году под редакцией супругов Пола Кейна и Мари О’Риган. Критики встретили книгу не особо тепло, но, несмотря на различные споры, книга справилась с целью – собрать лучшие образцы короткой жанровой прозы, в период с 1831 по 2011 года. Из данного разряда можно смело выделить отдельные произведения Клайва Баркера из цикла «Книги крови». С романами дела обстоят немного лучше. Не будем брать в учет того же Баркера, Шелли и Кинга, про них все знают. И Кафку тоже. Начнем с Джеффа Вандермеера, пионера «нью-вирда». В 2015 году свет увидел его роман «Аннигиляция», который повествует о вылазке группы ученых в загадочный район Х. Телесные элементы здесь условны, по большей степени акцент делается на сюрреализм и «странную» фантастику. В том же году «вирдовый» напарник по цеху, Чайна Мьевиль, издал сборник «Три момента взрыва», где среди 28 историй затесались и дивные метаморфозы. Еще в далеком 1987 году в цикле «Ксеногенез» афроамериканская фантастка Октавия Батлер написала роман «Рассвет», ловко балансирующий на грани чистого НФ, апокалиптики, драмы и космохоррора. Боди-хоррор здесь в наличии, но не блещет натуралистическими изысками. Вы сильно боитесь пауков? Если да, то лучше не читайте «Эта книга полна пауков: Серьезно, Чувак, Не трогай ее» – второе произведение Дэвида Вонга из пресловутой серии «В финале Джон умрет». И действительно, пауки в этой книге удивительные, то и дело хотят пролезть в черепные коробки homosapiens. И это ни в коем случае не метафора. К боди-хоррору обращались и американские мастера сплаттерпанка и экстремального хоррора. В романе «Скользкий» Эдвард Ли расскажет милую историю про поездку Норы на остров, в недрах которого своего кровавого часа выжидали мутированные трихонозы. Рэт Джеймс Уайт и Моника Дж. О’Рурк в своей адской дилогии «Отравляющий Эрос» кровью, спермой, наркотиками и грязью псевдосуществования нарисовали свою концепцию Ада (Данте не раз перевернулся в гробу), и в этом кошмарном трипе также нашлось место тошнотворным изменениям и уродствам. Но если «хороший боди-хоррор» старается обыгрывать какие-то причины, философию, в «Отравляющем Эросе» этого нет. Герои, декорации и действия здесь схематические, а «телесные ужасы» – ни что иное, как прием эпатажа, приправленный отчасти весьма инфантильной чернухой. На ниве мутаций организма заметно отличился уроженец Мичигана Скотт Сиглер, который в трилогии «Зараженные» умело смешивает триллер, сплаттерпанк и психологизм. Достаточно прочитать его первый роман, выходивший в серии «Книга-загадка, книга-бестселлер», чтобы понять, каким талантом обладает автор, ну и узреть, каким должен быть по-настоящему качественный и самое важное – не пустой боди-хоррор. Вообще, знатоки полагают, что производными боди-хоррора являются био-панк и биомеханика. Можно смело утверждать, что они не правы. Эти юные направления выходят из киберпанка. Например, если боди-хоррор может существовать и в декорациях 18-го века, и раньше, то подвид «био-» может существовать только в далеком будущем, т.к. для него требуется наличие таких элементов, как генная инженерия и прогресс биологических технологий. Как пример – «Рибофанк» Пола ДиФиллипо, «Заводная» Паоло Бачилагупи, а из хоррора – «Биоугроза» Тима Каррена, образцовая пост-апокалиптика, в которой есть и пост-атомные мутанты, и зубодробительное насилие, и отсылки на ранние работы Питера Джексона и вселенную «Fallout» и «ResidentEvil». Так же если поискать, то на Amazon можно найти самиздатовские «электронки» таких авторов, как Натан Кузак и Ребека Сенес, которые позиционируют себя как «чистый боди». Но это самиздат, товарищи, тут все на ваш страх и риск… А что у нас? Если на зарубежных просторах направление более-менее встало на ноги, то у нас оно еще болтается в матке. Но, прогнозы врачей более чем утешительны. Крупная жанровая форма как таковая только набирает обороты, тут обсуждать нечего. Одно время «боди-хоррор» и его составляющие были представлены в малом ряде рассказов («Тату» Сергея Непрозванова, «Скелетик» и «Метод Сборки» Максима Кабира, «Глафира» Алексея Провоторова и «Адский блюз» Виктории Колыхаловой, представленные в конкурсных рамках, «Стадия размножения» Алексея Жаркова), то сейчас нашим энтузиастам есть чем похвастаться. Во-первых, это трилогия статей «Новая плоть», о проявлениях «боди-хоррора» в различных видах искусства. Была опубликована в онлайн-журнале DARKER, авторство – художник Сергей Крикун и писатель Илья Пивоваров («Japan Edition»). Последний выпустил в 2016 году аудиосборник рассказов «Новая плоть», так сказать, продолжил дело в другой форме и манере. Разнообразие тем, интересный коллектив, высокий литературный уровень и выверенное оформление не могли не подогреть интерес публики. Тут вам и постмодернистские стебы, и «вирд», и маскулиный олдскул а-ля «Терминатор», и даже редчайший зверь – «ститчпанк» (от «stitch» (англ.) – швы), ранее представленный в картинах экстремалки Сюзан Блак. На данный момент вождь проекта готовит сиквел, «Новую плоть II». В апреле 2017 на площадке крупного конкурса фантастики «Квазар» при поддержке альманаха «Redrum» и «DARKER», был проведен «Эмбрион», литературное состязание по теме «боди-хоррора». В нем приняли участие 53 рассказа от 44 авторов, среди которых есть, как профессионалы (Дмитрий Костюкевич, Максим Кабир, Виктор Глебов, Валерий Тищенко), так и перспективные новички (Софья Протосовицкая, Сергей Королев, Николай Романов). Что собой представляет этот сборник? Эта настоящая коллекция отборных ужасов, способных закрасться вам под саму кожу, под ногти, в мозг, в глаза. Манифест мутаций, сочащийся кровью и небывалым изобилием редких флюидов. Выставка мучительных деформаций, ужасную красоту которой смогут оценить только подлинные эстеты. Экспериментатор, пытающийся воскресить погибшую семью, жуткий вирус «вывихнутости», подкожный жемчуг, любовные приключения некроманта некрофила. Кошмарная лаборатория, где из людского начала производят чудовищ, морские твари темных веков, раз в пять лет терроризируемый отцами мерзких полукровок город. Стоматолог, который лечит больных, но у самого серьезные проблемы с головой. Железный шипастый монстр. Чудеса нетрадиционной липосакции. Скелеты немецкого бункера. Аппетитная история отношений графомана и демона-пожирателя плоти. Тайны военных экспериментов. А также безответственный детский «пранк», обернувшийся самой настоящей жестью. Это и многое другое вы встретите на страницах этого уникального сборника боди-хоррора. Лихо проходит тихо Ну что, леди и джентльмены, вы готовы погрузиться в пучины мерзких, кошмарных и доселе невиданных трансформаций? Если да, то наша поездка начинается. Не забудьте пристегнуть ремни. Только проверьте, что это действительно ремни, а не какие-нибудь склизкие тентакли… Homo sylvanus Виктор Глебов Косой дождь заливал ступени склепа, так что перед ними уже образовалась довольно большая лужа, пенящаяся по краям. Чугунная дверь, запертая на висячий замок, не открывалась с тех пор, как Марту и Андрея Сувейских накрыли гранитной плитой с высеченными на ней именами. «Ничто не вечно. Даже смерть» – вот что Леонид Николаевич распорядился написать на камне. И он верил в это. Верил ещё до того, как стечение обстоятельств – то, что иные величают судьбой – привело к гибели его жены и единственного сына. Сейчас в гробах лежали только кости и остатки одежды. За прошедшие два года ничего иного там остаться не могло. Но это не имело значения. Дело заключалось совсем не в плоти. Леонид Николаевич поднял лицо и взглянул на чистое голубое небо – один клочок, видневшийся посреди тёмных туч, казался окном в иной мир. Но профессор не рассчитывал узреть там лик милосердного Бога – отнюдь! В Бога он не верил. В иной мир – пожалуй, да. Но не в тот, о котором говорилось в церковных проповедях. У Леонида Николаевича на этот счёт имелась собственная теория. Прикоснувшись рукой к шершавому мокрому камню, он побрёл по тропинке, ведущей к центральной аллее кладбища. Фамильный склеп располагался в стороне, теряясь среди зарослей сирени, и Леонид Николаевич обернулся, чтобы взглянуть на него ещё раз – он всегда так делал, доходя до того места, где дорожка сворачивала. Никогда он не думал, что переживёт жену и сына, что будет приходить сюда каждый день в любую погоду и уходить, возвращаясь в пустой дом, заваленный книгами, исписанными тетрадями и приборами, лишь с одной целью – продолжать работу, от которой зависела теперь его судьба. Леонид Николаевич вышел на улицу и подозвал извозчика. – На Гороховую, – велел он, усаживаясь. «Ванька» щёлкнул бичом – больше для лихости – и экипаж покатил по мостовой. Исследования, которым Леонид Николаевич посвятил пять лет своей жизни – последние два года стали особенно напряжёнными – близились к концу. Он достиг многого. Кто-то, возможно, сказал бы, что слишком много. Решись Леонид Николаевич опубликовать хоть один из своих экспериментов, он произвёл бы в науке революцию. Но пока это в его планы не входило. До гибели жены и сына – да. Он мечтал о том, как станет мировой знаменитостью, человеком, перевернувшим представления о жизни и смерти. Но не теперь. Два года профессор трудился только ради тех, кого потерял. Несмотря на то, что Леонид Николаевич был учёным, мыслил он широко и науку от сверхъестественных изысканий не отделял. Ему всегда казалось, что самые великие открытия могут совершаться только на стыке этих «дисциплин». Ведь и электрический ток когда-то могли принять за колдовство. Да и теперь, когда он изучен при помощи науки, что человечество на самом деле знает об этом удивительном явлении? Только эффект, который он производит. Но что заставляет энергию возникать в металлах? Откуда она берётся и куда исчезает? Разве нельзя считать это вполне физическое явление чудом? Леонид Николаевич торопился домой, в свой просторный флигель, одну из комнат которого он превратил в лабораторию. Профессор собирался сегодня провести первый из экспериментов. Если он не завершится успехом, придётся испытать открытие на себе – иного выхода профессор не видел. 17 марта. Важный день. От волнения под ложечкой сладко засосало, и Леонид Николаевич приказал себе успокоиться. Он сделает всё так, как задумал – чётко, строго, без эмоций. Как и полагается серьёзному учёному. Каков бы ни оказался результат, он примет его. Примет, и либо перейдёт к следующему этапу, либо продолжит работу над первым. Вот и всё. Настроив себя подобным образом, Леонид Николаевич откинулся на спинку обитого синим плюшем сиденья и стал глядеть по сторонам. Ранняя весна в Петербурге выдалась холодная, так что первые солнечные дни выгнали на улицу едва ли не всех жителей города. Многочисленная и пёстрая толпа текла по улице в обе стороны, отовсюду доносились голоса – смех, окрики, завывания лотошников, свист кучеров. Лошади ржали и фыркали, колёса экипажей грохотали по булыжной мостовой. В общем, город жил. Леонид Николаевич поднял бобровый воротник. Этот мир слишком прекрасен, чтобы покидать его. А если уходить в небытие приходится слишком рано – не в этом ли подлинная трагедия человеческого бытия? И не только тех, кто умирает, но и тех, кто остаётся, покинутый и лишённый счастья. Разве может он наслаждаться в полной мере этим солнцем, этим небом, этим прозрачным воздухом? К сожалению, таков побочный эффект смерти. Профессор вынул из жилетного кармана часы и щёлкнул крышкой. Половина шестого. Он как раз успеет закончить приготовления прежде, чем стемнеет. * * * Место предстоящего действия напоминало храм, в который зачем-то натащили кучу приборов. Так выглядела домашняя лаборатория Леонида Николаевича. Он соединил науку с оккультизмом в стремлении призвать силы, влияющие на мир, но доселе человечеством не изученные. Маленькая «проба», сделанная им на прошедшей неделе, дала надежду на удачное завершение эксперимента. Но условия различались весьма существенно, так что… Леонид Николаевич отогнал посторонние мысли и в последний раз проверил, хорошо ли широкие кожаные ремни удерживают тело, распростёртое на столе в центре комнаты. Раньше здесь принимали гостей и отмечали праздники. Теперь вдоль стен располагались генераторы тока, резервуары с питательными растворами и многое другое, необходимое для того, чтобы законы природы – в том понимании, которого придерживалось человечество на данном этапе своего существования – могли быть нарушены. Убедившись, что гомункул не вырвется, профессор приблизился к щиту, на котором располагался ряд рубильников с резиновыми рукоятками. Пальцы слегка дрожали от понятного волнения, но сам Леонид Николаевич был твёрд, как никогда. Решительно опустив первый рубильник, он положил начало эксперименту. Существо, которое лежало на столе, походило на уродливую помесь обезьяны, свиньи и человека. Оно было сшито, соединено зажимами, скручено стальной проволокой – профессор не уделял внимания эстетике. Красота гомункула беспокоила его меньше всего. Он должен был послужить одной-единственной цели – доказать, что «ген Иисуса» существует. Именно так назвал своё открытие Леонид Николаевич, помня о библейской притче, в которой рассказывается, как «Сын Божий» оживил мертвеца, пролежавшего в пещере четыре дня. Иногда он перечитывал этот отрывок, чтобы напомнить себе, что нечто вроде того, к чему он стремится, уже происходило: «Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет». Способность к воскрешению. Иисус обладал ею, и Леонид Николаевич верил, что история о Лазаре не выдумка. Некоторые люди могут нарушать законы вселенной. И подтверждений этому много. Профессор изучал древнюю литературу и отыскал десятки свидетельств подобного рода. Однако у него ушло немало времени, чтобы понять, почему избранные способны возвращать умерших в мир живых. Ген. То, о чём писал английский зоолог Чарльз Дарвин. Нечто в организме человека, определяющее его внешний вид и многое другое. Леонид Николаевич открыл ген, отвечающий за способность человека преодолевать смерть. Во всяком случае, он не сомневался, что сделал это. Маленький предварительный эксперимент с лягушкой доказал, что есть смысл попробовать с существом, похожим на человека. Земноводное, правда, прожило меньше минуты, но с тех пор профессор усовершенствовал процесс. И вот Леонид Николаевич опустил второй рубильник. В лаборатории загудело, включились насосы, и в резервуарах забурлили жидкости. Если этот уродливый гомункул оживёт… Если он просуществует достаточно долго, чтобы профессор убедился, что обрёл способность оживлять умерших… О, какие возможности это откроет! Разумеется, Леонид Николаевич не намеревался доверить монстру, лежавшему на столе и сотрясаемому электрическими разрядами, воскрешение Марты и Андрея. Это существо едва ли будет наделено разумом, достаточным для того, чтобы самостоятельно мыслить. Придётся попотеть, объясняя, что от него требуется. Леонид Николаевич опустил третий рубильник. Теперь уродец забился в настоящих конвульсиях, и в его вены устремились жидкости, бурлящие в резервуарах. Воздух начал постепенно наэлектризовываться. Если гомункул сумеет воскресить приготовленную для него крысу, уже разложившуюся, если не сказать почти истлевшую, то следующим на этом столе окажется сам Леонид Николаевич. Профессор намеревался наделить себя «геном Иисуса», чтобы лично вернуть жену и сына с того света. Он изменит себя, свою природу, перестроит собственные гены – ради того, чтобы Марта и Андрей снова любовались солнцем и небом, дышали воздухом и ходили по земле, а не лежали в ней! Леонид Николаевич опустил последний рубильник и замер в ожидании. В какой-то миг ему показалось, что напряжение окажется чрезмерным, и приборы вспыхнут или взорвутся, а питательные растворы выплеснутся из лопнувших резервуаров. Ему захотелось остановить это безумие, но он сдержал страх и лишь стиснул кулаки, чтобы не поддаться искушению. Он стоял, не сводя глаз с гомункула, до тех пор, пока существо не подняло сморщенные веки и не издало пронзительный звук, напоминавший больше крик дикого животного, нежели человека. Тогда профессор словно очнулся и начал лихорадочно поднимать рубильники один за другим. * * * Гомункул извивался, пытаясь освободиться от пут. Из его рта вылетали нечленораздельные звуки, нисколько не напоминавшие человеческую речь. Резервуары с питательными растворами почти опустели. В лаборатории пахло палёной шерстью, металлом и химическими реактивами. Леонид Николаевич взял со столика приготовленный заранее шприц и приблизился к подопытному. Его следовало усыпить, прежде чем запереть. Ещё три месяца назад профессор приобрёл в зоологическом саду большую клетку с навесным замком – сейчас она стояла в углу. Раньше в ней обитал медведь, так что по размерам она должна была гомункулу подойти. Существо скосило глаза на приближавшегося человека и замолчало. Оно тяжело дышало, ноздри раздувались, изо рта тянулась нитка слюны. Омерзительный вид, что тут скажешь. Леонид Николаевич прикоснулся пропитанным спиртом тампоном к плечу гомункула, и тот вздрогнул. – Это не больно, – зачем-то сказал профессор и ловко ввёл иглу. Он знал, что подопытный ничего не почувствует: Леонид Николаевич практиковался в военном госпитале и поставил множество уколов. Рука у него была твёрдая. Учёный стёр выступившую капельку крови тампоном и повернулся, чтобы положить шприц обратно на столик, как вдруг гомункул дёрнулся изо всех сил. Ремень, удерживавший его правую руку, лопнул, и профессор с ужасом ощутил, как длинные чёрные пальцы берберийской обезьяны стиснули его предплечье. Он попытался вырваться, но гомункул держал крепко. Губы его раздвинулись, рот приоткрылся, и стал виден толстый язык, мечущийся между крупными жёлтыми зубами. Леонид Николаевич хотел было ударить по этому уродливому, покрытому грубыми шрамами лицу, но вовремя остановился: если он сейчас причинит подопытному боль, то не сумеет завоевать его доверие; а значит, тот не станет пытаться оживить кого бы то ни было, чтобы угодить своему создателю. Профессор попытался разжать обхватившие его предплечье пальцы. Пришлось потрудиться, но, наконец, ему это удалось. Правда, два твёрдых, как дерево, ногтя, прежде чем соскользнуть, сильно поцарапали его, прорвав рукав. Леонид Николаевич держал руку гомункула, пока не подействовало успокоительное. Лишь когда подопытный обмяк и закатил глаза, он продезинфицировал царапины и забинтовал их. Через минуту на повязке выступила кровь – раны оказались довольно глубокими. Леонид Николаевич отстегнул ремни и открыл клетку. Чтобы перетащить гомункула, он воспользовался небольшой тачкой, на которой обычно перемещал приборы. Через четверть часа спящее существо было помещено в клетку и надежно заперто. Ключ профессор повесил на цепочку от часов. Прежде чем выйти из лаборатории, Леонид Николаевич отвинтил один из резервуаров и забрал его с собой. В нём ещё оставалось особое вещество – химический состав, изобретённый профессором и заставляющий гены перестраиваться. Раздобыть для него ингредиенты оказалось довольно трудно, и учёный купил их с запасом. Леонид Николаевич запер лабораторию и отнёс резервуар в сейф. Там же он хранил записи о ходе исследований и домашние счета. Он чувствовал себя уставшим. В последнее время учёный работал едва ли не сутками. Руки слегка дрожали – не столько от физического, сколько от нервного истощения. Этот эксперимент отнял у профессора много душевных сил, а ведь о его успешности судить рано: сможет ли существо воскрешать, пока не известно. Леонид Николаевич испытывал потребность в немедленном отдыхе. Подопытный проспит до утра – доза подобрана с таким расчетом. Значит, можно отправиться в постель и вознаградить себя за бессонные ночи. Завтра профессор намеревался заставить гомункула оживить приготовленных для него животных. Их трупы хранились в холодильнике – три тушки в разной степени разложения. Последняя так и вовсе была почти скелетом. Леонид Николаевич разделся и с наслаждением растянулся на кровати. Так или иначе, он вплотную подобрался к цели. Даже если завтра ничего не получится, он на верном пути – в этом нет сомнений! Уже засыпая, учёный вспомнил разговор с женой, состоявшийся незадолго до её гибели. Марта как раз закончила чтение английского романа под названием «Современный Прометей». Она считала главной ошибкой Франкенштейна то, что учёный вмешался в естественный ход вещей, нарушив законы природы. Леонид Николаевич с супругой был не согласен. Он полагал, что главному герою книги не следовало делать подопытного сильнее себя. Сам он, во всяком случае, такой ошибки не совершит. Как только гомункул сделает своё дело, ему будет впрыснут раствор цианистого калия. * * * На столе лежало три трупа. Кролики. Сейчас они уже оттаяли и нестерпимо воняли. Пришлось смазать верхнюю губу ментоловой мазью, чтобы хоть немного заглушить запах гниющей плоти. Леонид Николаевич положил первый труп на тележку и покатил её к клетке, где сидел гомункул. Тот выглядел спокойным и лишь временами издавал протяжные звуки, напоминавшие стоны пополам с бормотанием. Профессор расставил вокруг клетки приборы, которым предстояло направить энергетические потоки по нужным каналам. Изобретения должны были дать гомункулу необходимую для воскрешения энергию, без которой даже «ген Иисуса» не мог вернуть мёртвых из небытия. «Всё-таки, уродец, сидящий в клетке, не Сын Божий», – усмехнувшись про себя, подумал ученый. Конечно, если бы подопытный не был создан искусственно, а родился с подобным даром, ему не понадобились бы технические приспособления, но – увы! – он являлся лишь плодом эксперимента, и не самого совершенного. Тем не менее, профессор рассчитывал на удачу. Надо было убедиться, что гомункул способен воскрешать. Вот только как объяснить ему, что от него требуется? Леонид Николаевич установил тележку перед клеткой и накрыл тушку кролика специальной металлической сеткой. Интересно, гомункул может говорить? Речевой аппарат у него человеческий, но позволит ли уровень интеллекта произнести заклинание? И сыграет ли это заклинание роль в процессе воскрешения? Обо всём этом профессор мог лишь догадываться. У него был простой план, как заставить гомункула оживить кроликов. Но он, как и всё прочее, существовал лишь в теории. Леонид Николаевич перенёс к клетке коробку и открыл крышку. Внутри шебуршился живой кролик, купленный утром, – маленький, серый и просто очаровательный. Глазки блестели, как бусины, усы слегка шевелились. Профессор взял его за уши и достал из коробки. Продемонстрировал гомункулу. Существо заинтересовалось и приблизилось к решётке, неуклюже передвигаясь на непропорционально коротких ногах. Оно взялось за прутья и прижалось к ним лицом. Взгляд остановился на кролике. Леонид Николаевич взял кролика на руки, как ребёнка, и начал гладить. Он наблюдал за реакцией гомункула. Минуты три тот не двигался, а затем раздвинул губы и изобразил жутковатое подобие улыбки. Раздался урчащий звук. – Талифа, – проговорил профессор отчётливо. Гомункул перевёл взгляд на него, но лишь на несколько секунд. – Талифа, – повторил Леонид Николаевич. Гомункул просунул руку между прутьями клетки и попытался дотянуться до кролика. Учёный позволил ему прикоснуться к мягкой шёрстке животного. Подопытный неуверенно провёл по ней сначала в одну, потом в другую сторону. Издал удовлетворённый рык. – Талифа! – настойчиво повторил Леонид Николаевич. Он дал погладить кролика минут пять, а затем положил животное обратно в коробку. Подопытный издал разочарованный возглас и дёрнул прутья клетки. Не обращая на это внимания, профессор унёс коробку из зоны видимости гомункула. Вернувшись, Леонид Николаевич придвинул столик с полуразложившимся трупом к самой клетке. – Талифа, – сказал он. – Талифа куми. Гомункул взглянул на тушку и брезгливо поморщился. Профессор сделал вид, что гладит мёртвое животное. Теперь в глазах испытуемого появился интерес. Помедлив, он просунул руку и прикоснулся к трупу указательным пальцем. – Талифа куми! – повторил Леонид Николаевич. Гомункул устремил на него внимательный взгляд. Учёный кивнул. – Талифа куми! – Та-ли-фа… – тихо проговорил гомункул. Леонид Николаевич едва не подпрыгнул от радости: существо умело говорить! Профессор начал включать приборы. Загудели генераторы тока, защёлкали реле, в воздухе быстро возникали магнитные поля. Учёный чувствовал, как волосы на голове медленно приподнимаются. Мощности нарастали, но требовалось, чтобы гомункул захотел воскресить кролика! Подопытный тыкал пальцем в тушку и шевелил губами, словно беззвучно повторял слово «талифа». Леонид Николаевич опустил последний рычаг. Затем схватил гомункула за запястье и насильно прижал его руку к сетке на столике. – Талифа куми! – проговорил он, глядя дёрнувшемуся от неожиданности существу в глаза. – Скажи это! – Талифа… куми, – проговорил уродец в клетке. Голос его прозвучал глухо, но это не имело значения. – Он оживёт и будет таким же мягким, как и тот, которого ты гладил, – сказал Леонид Николаевич, убирая пальцы с запястья гомункула. – Пусть он воскреснет! Похоже, подопытный отлично его понял, потому что прижал ладонь к сетке и, уставившись на неё, громко повторил: – Талифа куми! Лаборатория наполнилась грохотом. Воздух стремительно нагревался, и в нём возникло странное, едва уловимое человеческим глазом сияние. Оно разлилось по комнате, но затем начало аккумулироваться вокруг столика, где под металлической сеткой лежал труп кролика. На глазах у Леонида Николаевича полуразложившаяся плоть начала восстанавливаться. При этом не наблюдалось никакого соблюдения закона о сохранении вещества: клетки появлялись из ниоткуда – возможно, из других, неведомых миров, или формировались ещё каким-то необъяснимым образом. Вот уже исчезли трупные пятна, и кожа кролика приобрела естественный розовый оттенок. Очень быстро она начала покрываться шерстью. Гомункул был в восторге. Его глаза горели, и он не убирал руку с сетки, продолжая повторять заклинание, видимо, полагая, что это ускорит процесс. Леонид Николаевич с трудом очнулся от оцепенения, в которое впал, глядя на то, как падаль вновь становится живым существом. Когда кролик вдруг забился в судорогах, а затем поднялся на все четыре лапы, гомункул издал торжествующий возглас и попытался скинуть со стола металлическую сетку. Очевидно, он хотел забрать воскрешённого себе. Профессор убрал сетку, и подопытный, поймав кролика за уши, втащил его в свою клетку. Уложив зверька на сгибе локтя, он принялся неуклюже, но сосредоточенно гладить его. Леонид Николаевич отключил приборы и сел на стул. Он чувствовал с одной стороны страшную усталость – безусловно, нервного происхождения – а с другой – восторг. Первый же эксперимент прошёл удачно! Это ли не чудо? Теперь он сможет сделать всё, что задумал – совершенно всё! Дойдёт до самого конца. Он постарался взять себя в руки. Опыт ещё не закончен. Надо убедиться, что «ген Иисуса» позволяет возвращать к жизни любые останки. Остались ещё две тушки. Пусть гомункул поиграет с кроликом – но не слишком долго, а то ему надоест, и исчезнет стимул воскрешать. Леонид Николаевич поднялся и пошёл за следующим трупом, представлявшим собой совсем разложившуюся, но ещё державшуюся на костях плоть. * * * В стеклянном коробе сидели три кролика. Они выглядели совершенно живыми, несмотря на то, что один из них ещё недавно представлял собой скелет. Леонид Николаевич торжествовал. Все, над чем он работал так долго и упорно, оказалось не зря! Гомункул получил «ген Иисуса», а значит, и он сможет. И тогда… Профессор едва не задохнулся от ликования. Ему даже пришлось на несколько мгновений остановиться и просто постоять, чтобы собраться с мыслями. Так, что теперь? Леонид Николаевич глубоко вздохнул и огляделся. Ах да, прежде всего, нужно избавиться от подопытного. Он своё дело сделал, и на этом роль его закончена. Содержать монстра в клетке в планы учёного не входило. Тем более что гомункул всё равно не мог прожить долго: собранный из частей разных существ, он был обречён. Отторжение тканей должно начаться со дня на день. Чудо, что он вообще протянул так долго. Профессор подошёл к столику и ловко снарядил шприц раствором цианистого калия. Гомункул словно почувствовал опасность. При приближении человека он отодвинулся в дальний угол и тихо заскулил. Леонид Николаевич нагнулся, чтобы взглянуть на него. – Не бойся, – сказал он. – Ты же помнишь: это не больно. Гомункул замолчал и уставился профессору в глаза. Это продолжалось секунд десять, потом существо опустило веки и замерло. – Чёрт! – Леонид Николаевич распрямился. Во взгляде подопытного было что-то человеческое или ему только показалось? Этот монстр едва ли понимал, что происходит, и всё же профессор мог поклясться, что прочёл в его глазах страх – не животный, а совершенно осознанный и осмысленный. Гомункул понимал, что его хотят убить. Леонид Николаевич прошёлся по лаборатории, не глядя в сторону клетки. Он должен уничтожить это создание. Оно всё равно умрёт через пару дней, причём в страшных мучениях. Усыпить его сейчас значит проявить милосердие! Но этот взгляд. Такой человеческий… В конце концов, кто такой homo sapiens? Только ли плоть? Не может ли это чудовище… Леонид Николаевич остановил себя. Подобные рассуждения не приведут ни к чему хорошему – только загонишь себя в угол. Пусть гомункул поживёт ещё немного. Если ему суждено погибнуть – значит, умрёт. Профессор положил шприц на столик и накрыл белой тканью. Может, он всё-таки ещё пригодится – если муки подопытного окажутся невыносимыми. Тогда облегчить их станет долгом учёного. Но лишь тогда. Леонид Николаевич запер лабораторию и отправился в свой кабинет. Там он сел на диван и приказал себе расслабиться. Сейчас ему, как никогда прежде, требовался отдых. Его организм должен быть в отличной форме к завтрашнему дню, когда он совершит трансформацию и станет воскресителем. А через пять дней он повторит эксперимент, который удался ему сегодня. Но только не с мёртвыми кроликами, а с Мартой и Андреем. И они опять станут семьёй! Пять дней… За это время нужно организовать тайную доставку в лабораторию гробов из семейного склепа. Провести оживление на кладбище не получится: в склепе попросту не хватит места для размещения необходимого оборудования. Леонид Николаевич вспомнил скрючившегося в углу клетки гомункула. Может, он сможет оживить Марту и Андрея? Тогда профессору не придётся проходить трансформацию. Но нет, подопытный, конечно, скоро умрёт. Вот если бы можно было устроить воскрешение пораньше, например, завтра… Но это исключено: незримые человеческому глазу потоки энергий снова сойдутся должным образом только через пять дней. Законы бытия можно поставить себе на службу, но обойти, к сожалению, невозможно. * * * Утро выдалось на удивление ясное и тёплое. Леонид Николаевич подъехал к кладбищу, когда часы ещё не пробили двенадцать и, отпустив извозчика, сразу направился к сторожке. Маленький жёлтый домик скрывался за деревьями, но сейчас, пока на ветках не появилась листва, был хорошо виден от самых ворот. Смотритель курил папиросу и щурился на солнце. Возле его ног лежала мотыга, а чуть поодаль стояла тачка с погруженным в неё надгробием. Леонид Николаевич молча присел рядом и протянул сторожу заранее приготовленную купюру в десять рублей. Тот взял деньги, осмотрел с обеих сторон, почтительно сложил вчетверо и спрятал за пазуху. Потом вынул изо рта папиросу и, пожевав губами, спросил: – Чего изволите, ваше высокоблагородие? Всё сделаем по высшему разряду. Переговоры заняли меньше получаса. Смотритель обещал доставить гробы через день: ему нужно было время, чтобы нанять пару надежных человек, которые не станут болтать. Леонид Николаевич обещал каждому по двадцать рублей, а сторожу сверх того ещё пятнадцать. На том и расстались. На обратной дороге профессор заехал в «Кристальный дворец» пообедать. Сегодня он имел повод себя побаловать. Заказал густой французский суп с хрустящей булкой, варёных раков и телячьи мозги под зелёным горошком. На десерт велел принести клубничное суфле. Домой Леонид Николаевич вернулся лишь к половине четвёртого. Раздевшись, прежде всего наведался в лабораторию – проверить, как себя чувствует гомункул. К удивлению профессора, тот не только оказался жив, но и не подавал признаков сепсиса. Более того, осмотр показал, что шрамы у подопытного затянулись, даже рубцов почти не осталось. Правда, шерсть на тех частях тела, которые учёный позаимствовал у купленной в зоологическом саду берберийской обезьяны – Macaca sylvanus – выпадала клочьями, обнажая бледную пористую кожу со странным голубоватым оттенком. Заинтересованный этим явлением, Леонид Николаевич утвердился в решении оставить гомункула живым для дальнейшего наблюдения. Во время осмотра ему показалось, что взгляд существа стал более осмысленным. Обездвиженное специальной инъекцией, но не усыплённое, оно следило за профессором внимательно и с явным интересом. И всё же гомункул был обречён. Возможно, неестественный голубоватый оттенок кожи свидетельствовал о начавшемся отторжении. Правда, казалось странным, что зажили шрамы и температура существа не повысилась. Но это могло стать следствием действия препаратов, которые применял во время оживления Леонид Николаевич. Профессор достал с полки толстую тетрадь, поставил на первой странице дату и сделал пространную запись, описывающую проведённый эксперимент и изменения в состоянии подопытного. После этого он занялся необходимыми приготовлениями к процедуре трансформации, запланированной на вечер. В начале шестого Леонид Николаевич отправился в постель, чтобы набраться сил перед предстоящим опытом. * * * Боль была невыносимой. Препарат заполнял вены, проникая сквозь стенки и попадая в мышцы и органы. Всё тело горело. Леонид Николаевич не мог полностью представить процессы, происходившие в его организме – для этого ему попросту не хватало знаний. Но он чувствовал, что меняется сама его биологическая сущность – будто кто-то перемешивает его тело, начиная с самой крошечной клеточки. Профессор корчился и кричал, не помня себя. Временами сознание покидало его, и он проваливался в липкую темноту, из которой к нему тянулись мокрые щупальца, оплетавшие руки и ноги. Эти галлюцинации казались совершенно реальными, и всё же, когда Леонид Николаевич выныривал из бездны, то понимал, что никаких потусторонних тварей не могло быть в этой комнате, наполненной жужжанием, щелканьем и воем приборов. Учёный не знал, сколько времени длилась трансформация. В какой-то момент он почувствовал, как боль отступает – медленно, нехотя, как враг, неожиданно встретивший слишком сильное сопротивление и всё ещё не желающий до конца поверить в собственное поражение. Мышцы расслабились, дыхание выровнялось, и Леонид Николаевич ощутил накатывающую сонливость. Его тянуло в чёрную бездну – туда, где кишели невидимые твари с влажными холодными щупальцами. Профессор хотел сопротивляться, но организм совершенно ослабел. Перенесённые муки оказались чрезмерны, и тело нуждалось в отдыхе. Веки закрылись против воли Леонида Николаевича, и он отключился. Откуда-то донеслось невнятное бормотание. В нём улавливался определённый ритм, присущий осмысленной речи, но распознать слова или даже отдельные звуки было невозможно… * * * Очнувшись, Леонид Николаевич некоторое время лежал, почти не шевелясь. Он остался жив, и это радовало. Обрёл ли он способность воскрешать? Это нельзя будет выяснить, пока через несколько дней не наступит срок. Но Леонид Николаевич знал, что не станет испытывать себя на животных – как гомункула. Он попытался сесть, и ему это удалось. Тело болело, но терпимо. Только во рту пересохло, и глаза слезились. Леонид Николаевич слез на пол и постоял, прислушиваясь к ощущениям. Кажется, он вполне мог двигаться. Главное – не делать резких движений. Надо добраться до постели. Профессор взглянул в ту сторону, где стояла клетка. Неужели и гомункулу пришлось так же плохо? Хотя, наверное, даже хуже… Существо следило за Леонидом Николаевичем из темноты. Его желтоватые глаза блестели: свет от ламп отражался в зрачках. Оно сидело тихо и неподвижно, словно чучело. Может, сдохло? Профессор прихватил одну из ламп и подошёл к клетке. Гомункул выглядел лучше, чем утром: его рубцы исчезли, кожа стала гладкой. Волосяной покров исчез полностью: шерсть клочьями валялась на полу. Леониду Николаевичу показалось, что пропорции тела существа изменились. Они стали гармоничнее, хотя всё ещё были далеки от человеческих. Во взгляде гомункула читалась насмешливость. Он смотрел на своего создателя со странной иронией. Из-за этого возникало неприятное ощущение. – Эй! – окликнул его Леонид Николаевич. – Ты меня понимаешь? Гомункул не шевельнулся. «Должно быть, показалось», – решил профессор. Кожа существа приобрела отчётливый голубой оттенок и блеск – словно её натёрли воском. Леонид Николаевич хотел уйти, но тут взгляд его упал на замок. На металле виднелись свежие царапины. Рядом на полу валялась изогнутая проволока – обломок той, которая скрепляла прежде некоторые части тела гомункула. Профессор невольно вздрогнул. Пока он проходил трансформацию, существо пыталось открыть замок и освободиться! * * * Проволоку из клетки Леонид Николаевич убрал, а на дверцу повесил ещё один замок. Конечно, гомункул не сможет выбраться, но, как говорится, бережёного Бог бережёт. Действия профессора не оставили монстра равнодушным. Тот метался по клетке, хватал и тряс прутья, скалился и издавал звуки, похожие на обрывки слов. В его взгляде сквозила откровенная злоба. Пришлось даже пару раз ткнуть его электрическим стрекалом, чтобы отогнать. Всё это произошло вчера. Утро Леонид Николаевич начал с того, что проведал гомункула. Тот сидел в центре клетки, подвернув под себя короткие кривые ноги, и слегка раскачивался из стороны в сторону. Кожа его стала какой-то неровной – словно под ней образовались небольшие шишки. На появление профессора монстр не отреагировал. Он выглядел полностью погрузившимся в себя. Эта сосредоточенность пугала. То ли существо впало в кататонию, то ли что-то обдумывало, то ли притворялось… Леонид Николаевич внимательно рассмотрел гомункула через прутья клетки. Теперь тот выглядел не как собранное из отдельных частей существо, а как цельный организм. Можно было подумать, что он таким и родился. Умываясь утром, Леонид Николаевич заметил, что его собственные царапины зажили, и повязка больше не нужна. Не осталось даже следов. Исцеление произошло неестественно быстро – вероятно, сказалось действие препаратов, использованных во время трансформации. Профессор постоял, глядя на серо-голубую кожу гомункула, сквозь которую проступали фиолетовые вены. Почему-то у него возникло желание немедленно прикончить эту тварь, устремившую в бесконечность пустой взгляд! Леонид Николаевич едва удержался, чтобы не сделать ей инъекцию немедленно. Вместо этого он подошёл к столу и зафиксировал в журнале изменения во внешнем облике и поведении подопытного. К девяти вечера доставили гробы. Экипаж подкатил к заднему крыльцу, из него вышли кладбищенский сторож и два дюжих, но слегка пошатывающихся молодца в шапках набекрень. Гробы заранее положили в фанерные коробки с надписью «Оборудование». Леониду Николаевичу время от времени доставляли такие посылки, так что у соседей не должно было возникнуть вопросов. Гробы занесли во флигель учёного, и он расплатился со смотрителем и его товарищами, постаравшись тут же выпроводить их на улицу. Все трое обещали держать язык за зубами. Леонида Николаевича это волновало меньше, чем они, вероятно, думали. Ему требовались только два дня – всего два! Лаборатория наполнилась запахом тления и земли, как только профессор водрузил гробы на стол, перетащив их при помощи тачки из гостиной, где их оставили сторож с приятелями. Он не стал их вскрывать – это оказалось выше его сил. Гнилое дерево не должно послужить препятствием для воскрешения, а смотреть на кости, на истлевшую одежду… Нет! Ни за что! Леонид Николаевич постоял немного, глядя на гробы – один большой, другой поменьше – и хотел уже уходить, когда гомункул вдруг издал душераздирающий вопль! Обернувшись, профессор увидел, как существо катается по полу клетки, выгибаясь в конвульсиях. Кожа его потемнела, наросты полопались, и из них сочился жёлтый гной, источающий омерзительное зловоние! Монстр забормотал что-то, потом перешёл на крик. Голос его звучал почти по-человечески, только слова, слетавшие с почерневших губ, принадлежали языку, которого профессор не знал. Во взгляде остекленевших выпученных глаз полыхало такое безумие, что Леонид Николаевич невольно попятился и остановился, только упершись в край стола. С отчётливым звуком лопнуло ещё несколько наростов, и вонь стала нестерпимой. Гомункул уставился на профессора и закричал что-то, злобно скаля зубы. Изо рта его хлынула кровь! Не помня себя, Леонид Николаевич бросился вон из лаборатории. Он мчался, плохо разбирая дорогу, в свой кабинет, где в нижнем ящике стола хранился револьвер. Оружие было заперто вместе с коробкой патронов, и пришлось повозиться минут десять, чтобы отпереть замок и зарядить дрожащими руками пистолет. Леонид Николаевич купил его после гибели жены и сына – для себя. Хотел застрелиться. Потом передумал и запер револьвер в стол. Он надеялся, что правильно запомнил объяснения продавца, показавшего ему, как обращаться с оружием. Когда Леонид Николаевич подбежал к распахнутой настежь двери лаборатории, из комнаты не доносилось ни звука. Профессор даже остановился на пороге. Его охватила тревога: почему существо замолчало?! Он вошёл, держа пистолет перед собой. Вспомнил, что нужно взвести курок. Проделал это, вздрогнув от неожиданно резкого щелчка. Леонид Николаевич медленно двигался в сторону клетки. Гомункула видно не было, но обзору мешали приборы, расставленные накануне. Наконец, профессор подошёл достаточно близко. Монстр лежал на полу клетки, раскинув руки и ноги. Тело его неестественно вывернулось, словно перед смертью мышцы скрутила жесточайшая судорога. Всё вокруг было заляпано кровью и жёлтым гноем. Глаза у гомункула закатились, а пальцы застыли растопыренные. Леонид Николаевич не сомневался, что он мёртв, но не решился достать его из клетки. Завтра он договорится, чтобы ему доставили известь, и растворит в ней это жуткое существо! Но что делать с запахом? За ночь он пропитает всю лабораторию, и в ней станет невозможно находиться. Открыть окна? Профессор надежно заколотил их еще год назад, когда полностью перенёс эксперименты домой. Наверное, лучше накрыть труп какой-нибудь промасленной тканью. Леонид Николаевич осторожно втянул ноздрями царившее в комнате зловоние. И всё-таки открыть хотя бы одно окно! Оторвать доски и открыть! * * * Известь доставили после обеда. Леонид Николаевич едва дотерпел, ибо вонь от трупа начала просачиваться из лаборатории в остальные комнаты. Кроме того, соседи выражали недовольство – через открытое окно кабинета было слышно, как они обсуждали на улице эксперименты учёного. Профессор наполнил известью металлическую бадью, поместил в неё останки существа и накрыл резервуар крышкой. Он хотел как можно скорее разобраться с этим делом, потому что оно отвлекало его от последних приготовлений к предстоящему воскрешению. Когда Леонид Николаевич подключал приборы и проверял электрические цепи, руки, затянутые в плотные перчатки, слегка дрожали. В теории всё должно было сработать, но что окажется на деле, учёный не знал и знать не мог. Он надеялся, что первый эксперимент станет и последним, но внутренне готовился к тому, что Марта и Андрей не оживут, и придётся работать дальше. Профессор разместил гробы на столе, накрыв их специальной металлической сеткой, которая должна была направить потоки энергии, спродуцированной при помощи приборов. Всё оказалось готово примерно к пяти часам вечера. Леонид Николаевич, чувствуя приятное возбуждение, в последний раз проверил контакты и убедился, что жидкости будут поступать по всем резервуарам так, как положено. Природу некоторых открытых им процессов он и сам не понимал до конца, – приходилось балансировать между наукой и интуицией. Но все проведенные по отдельности опыты, а также эксперимент с кроликами, оживлёнными гомункулом, показали, что Леонид Николаевич двигался в правильном направлении. Сработает ли система с людьми – вот в чём вопрос! Здесь требовались большие мощности, которые профессор не испытывал. Но сегодня всё станет ясно – а это уже немало. Леонид Николаевич отступил, чтобы окинуть взглядом лабораторию, превращённую в единую машину, центром которой являлись два стоящих на столе гроба. Он достал из жилетного кармана хронометр и откинул крышку. Меньше двух часов! Профессор невольно улыбнулся. Он чувствовал, что всё получится. Его семья вернётся из небытия вопреки всем известным человечеству законам природы! Они будут вместе, – как прежде. Взгляд Леонида Николаевича упал на стеклянный короб, в котором жили воскрешённые гомункулом кролики. Учёный оставил их на некоторое время для наблюдения. До сих пор животные чувствовали себя прекрасно, хотя накануне казались сонными и двигались очень мало. Но сейчас профессор смотрел на тяжело дышащих, гниющих заживо существ, лишившихся шерсти и покрывшихся язвами и нарывами. С одного кролика частично слезла плоть, обнажив рёбра и часть позвоночника. У другого изо рта, глаз и ушей сочилась кровь. Последний выглядел не намного лучше своих собратьев, хотя ещё и не достиг такой стадии разложения. Его кожа покрылась тёмно-лиловыми и жёлтыми пятнами, вены расширились и пульсировали, лапы судорожно подёргивались – животное охватили конвульсии. Словом, все трое явно находились на последнем издыхании и едва ли могли протянуть долго. Не веря своим глазам, Леонид Николаевич отступил от стеклянного короба, попятился. Внутри у него всё сжалось. Как же так…?! Постояв секунд десять, профессор развернулся и стремительно зашагал к себе в спальню. Пока он шёл, ему показалось, что откуда-то доносится невнятное бормотание нескольких голосов – возможно, с улицы. Окна во флигеле ещё оставались открытыми, так что… Впрочем, это неважно! Воскрешённые гомункулом кролики издыхали – вот что выбило профессора из колеи! Но ничего. Ничего! Ещё не всё потеряно. Возможно, в тот раз просто не хватило мощности. У него есть время, чтобы сделать перерасчёты и внести изменения в процесс. Всё получится, если… если… Леонид Николаевич вошёл в спальню, на ходу снимая с себя заляпанный известью фартук. Часть химиката попала и на брюки, так что требовалось переодеться. Профессор стащил с себя защитные перчатки и хотел бросить их на пол, но вместо этого в недоумении уставился на собственные руки. Затем медленно поднял голову и взглянул в большое овальное зеркало, висевшее справа от кровати. Кожа Леонида Николаевича имела отчётливый голубой оттенок… Вывихнутый Мария Иванова В окна стучится отвратный ноябрь, огонек на кончике сигареты еле теплится. Пальцы дрожат, потому что на правой руке работают только мизинец и средний – курить чертовски неудобно. В соседней комнате кричит Наташка, и я, хоть обещал не закрывать дверь, все же ковыляю несколько метров и щелкаю затвором. Иначе я не выдержу. Я не выдержу. Наступил вечер, и все тонет в противной коричнево-серой мгле. Лампа с пыльным абажуром светит тускло, только тоску наводит. Докуриваю до фильтра и бросаю под ноги, прямо на паркет. Пропади оно всё. Тащусь к окну и вглядываюсь в дождливую муть. Кое-где горят огни, но большинство окон слепы. Деревья скрючились голыми скелетами, а от цвета неба тянет блевать. По грязной улице, покрытой гниющими листьями, тащатся два изломанных силуэта. У левого лодыжка, у правого колено – сразу понимаю я. Правый теряет равновесие и падает в слякоть, левый пытается поднять его своими руками-плетьми. Без толку. Отворачиваюсь. Наташка снова хрипло кричит, но я не хочу идти. Я боюсь. Чертов Димон! Я ни в чем не виноват! Мне кажется, что я слышу глубинный хруст своих собственных костей. Врачи называют это крепитация. Мерзкое, страшное слово. Достаю новую сигарету. Пытаюсь щелкнуть зажигалкой, прижимая ее к столу, но руку сводит судорога, которая сменяется уколом боли – прямо на глазах мизинец скрючивается и вывихивается. Спина покрывается холодным потом – слишком быстро! Так не должно быть, не должно! Болезнь ускорилась. * * * Когда началась эта напасть? Неделю назад? Две? Что-то около того. Я потерял счет времени. Уже ни до чего нет дела, если ты день и ночь вынужден слушать, как твои кости клацают и сдвигаются со своих мест, как выкручиваются с влажным хрустом суставы. Сначала в московских СМИ стали мелькать сообщения о какой-то неведомой болезни – новой, странной и опасной. Говорили, что она разрушает клеточные связи в суставах и костях. Или типа того. Я не академик, чтобы разбираться во всей этой лабуде. Начинается с малого: вывихиваются пальцы на руках и ногах, потом суставы покрупнее – лодыжки, локти, колени, плечи. А там и ребра с позвонками пускаются в пляс. Короче, ты весь вывихиваешься – и все, труба. Это тянуло на дешевые сенсации в стиле РЕН ТВ, потом стало напоминать истерию по поводу той африканской лихорадки – Эболы. Появились первые погибшие, количество зараженных росло как на дрожжах. Их боялись и ненавидели. На улице обходили стороной: у этого пальцы гнутся не туда и рука повисла плетью, у того из-за вывихнутой коленки походка, как у зомби из «Живых мертвецов». И еще этот характерный звук смещающихся костей. И вечные стоны и вскрики. Дали этой заразе официальное название – жутко длинное словечко, как любят врачи. Народ звал ее просто – московский грипп, ведь все началось в Нерезиновой. Вроде бы это вирус такой, а может, и не вирус – черт их разберет, этих ученых! В общем, поизучали-поизучали – и бросили. Думаю, они в этих своих лабораториях повывихнулись все, толком ничего и не узнав. Интернет, конечно, кипел-бурлил. По сети разлетались десятки теорий – одна бредовее другой: это происки америкосов, это заговор против России, это тайные эксперименты над людьми, это виноваты пришельцы с планеты Нибиру. В соцсетях и на форумах стоял срач на тысячи комментов. Телевидение и газеты не отставали – мусолили эту тему кто во что горазд: оглашали ежедневную статистику больных и погибших, рисовали карты с новыми очагами заражения – вся Москва пылала. Опрашивали экспертов, врачей и прочих напыщенных дурней, показывали фотографии людей с вывихнутыми конечностями – одна страшнее другой. Когда объявили режим чрезвычайного положения и присвоили заразе статус национального бедствия, у меня уже было несколько мелких повреждений. Пальцы вывихиваются быстро и не очень болезненно. Есть в этом зрелище какой-то мрачный юмор – они изгибаются, как черви, растопыривая во все стороны фаланги. Смешно и больно. Наташке не повезло. Всего через три дня после того, как ее безымянный палец на правой руке завязался в узел, навечно впечатав в себя обручальное кольцо, у нее вывихнулись локоть, лодыжка и колено. Почти одновременно. Я побежал за обезболивающими в аптеку и нарвался на банду мародеров – больных, изломанных, вывихнутых и смертельно опасных. Еле ноги унес. Тогда-то и полетел мой первый крупный сустав – левое запястье, будь оно не ладно. Пришлось умолять бабку из квартиры напротив поделиться нурофеном или хотя бы анальгином. Не дала, сука. Для беременной женщины пожалела. Но ничего: в тот же день старая карга завыла белугой. К вечеру ее на скорой вывезли. Мертвую. И поделом. А по телику вещали, что лучшие российские и зарубежные специалисты объединили усилия, чтобы изучить неизвестное науке заболевание и остановить распространение эпидемии, которая уже расползлась далеко за пределы Москвы и даже России. Откуда взялся московский грипп? Неизвестно. Почему из-за него вывихиваются суставы и сдвигаются кости? Как эта дрянь передается? Неизвестно. Самое важное – как вылечить эту дрянь? Опять двадцать пять – неизвестно. Мы точно обречены. Погромы аптек и больниц стали рутиной – всем нужно обезболивающее, и посильнее. Магазины позакрывались, но их все равно грабят. Выходишь на улицу – встаешь на тропу войны. Власти пытаются поддерживать порядок. Драки вывихнутых полицейских с вывихнутыми гопниками напоминают цирк. Смешно и грустно. В интернете расплодились предложения, от которых невозможно отказаться: вылечу вывихнутые суставы – мелкие и крупные, обеспечу продуктами и таблетками – доставка на дом, продам антивирус – дорого, гарантия 100%. Тысячи соблазнов для миллионов обреченных. Пять дней назад интернет отрубили. Нет доступа в сеть – нет спекуляций. Телевидение тоже закончилось – остался лишь один безымянный канал, запущенный для оповещения людей. Там крутили всякую ерунду – информацию про комендантский час, про пункты помощи, про телефоны поддержки. И мое любимое, изо дня в день: «Ученые продолжают искать причины московского гриппа. Лекарство пока не найдено, но лучшие российские врачи…» На этом я выключил телевизор и больше не включал его. И так тошно. Трупы на улицах. Разбитые и разворованные магазины. Я чувствую, что скоро отрубят коммуналку. Неужели все это случилось за считанные дни? Наш район вымер. Вся Москва остановилась. Я знаю, что всем нам осталось не так уж много. * * * Больше всего я боюсь громкого ЩЕЛК! Мне кажется, что громче всего вывихивается и ломается шейный позвонок. Если тебе повезет – умрешь мгновенно. Если нет – еще несколько часов, а то и дней будешь мучиться от невыносимой боли, раскорячившись, как раздавленный таракан, без возможности пошевелиться. Именно из-за этого так орал сосед. «Ребенок! У него что-то вывихнулось!» – вспоминаю визг Наташки. Глубоко дышу, пытаясь унять дрожь. Фаланги пальцев торчат под ужасными углами, и я стараюсь не смотреть на руки. Хорошо, что я успел сделать укол. Неуклюже тащусь к запертой двери. Открываю, заглядываю. Наташка лежит на диване, и по ее телу будто волны идут. Лицо белое-белое, по нему пот градом, губы искусала в кровь. Изломанные руки к большому животу прижимает, будто пытается защитить ребенка, которого носит. Нашего ребенка. Хрипит, кричит, а как замолкнет – щелк-щелк-щелк по комнате. Это позвонки сдвигаются, вывихиваются. Господи, только бы укол помог! Только бы помог! Жена затихает, перестает дергаться – снова отключилась. Кто бы мог подумать, что обмороки могут быть такими спасительными. Несколько минут без боли – чего можно еще желать? Я смотрю на неподвижное тело Наташки и холодею: под тонкой тканью платья видно, как изгибается в ее животе наш нерожденный ребенок. Я даже как будто слышу, как трескаются его маленькие мягкие косточки. Отшатываюсь и сгибаюсь – меня рвет на пестрый ковер. Паника накатывает от осознания того, что скоро и я буду вот так корчиться. А в ушах – щелк-щелк-щелк! Мышцы сокращаются, дергаются, кости ходят ходуном, трескаются, хрящи тянутся, рвутся, выкручиваются. Захлопываю дверь, пытаюсь зажать ладонями уши. Хромаю к столу, смотрю на пол – в сумраке серо поблескивает пустой пузырек рядом с использованным шприцем. Только бы Димон не соврал. «Ты сделаешь это? Ради малыша? Сделаешь мне укол?» – шептала Наташка. «Я сделаю, сделаю», – говорил я. Вспоминаю, и от самого себя тошно. Вывихнутые пальцы невольно тянутся к сгибу локтя. Квартира тонет во мраке, и мой разум тоже. Повсюду мне мерещатся эти влажные хрустящие звуки, которые не столько слышишь, сколько ощущаешь нутром. Щелк-щелк-щелк. Воспоминания приходят сами собой. * * * Вывихи или нет, вирус там или нет, а Наташке на ее восьмом месяце нужно нормально есть. Но еще больше ей нужны лекарства. Настоящие божки эпидемии – обезболивающие. Их добывают. Их воруют. Их проклинают. На них молятся. Потому что нет ничего лучше, чем после болезненного вывиха проглотить две таблетки найза. Или капсулу ибупрофена. Или дебильный слабый анальгин. Я радуюсь даже спрею от горла с лидокаином: пшикнул на больной палец или запястье – и вроде бы полегче. Все средства хороши. Я делал вылазки за провизией и лекарствами. И за сигаретами – без сигарет совсем никуда. Поначалу все было не так уж плохо – люди оставались людьми, помогали друг другу, иногда даже в ущерб себе. Так что мне удавалось купить или выменять много чего: и мясо, и макароны, и консервы – на будущее. И даже свежие овощи-фрукты для Наташки. Наша домашняя аптечка пополнялась с каждым моим «походом», жена бережно пересчитывала лекарства искалеченными пальцами, и мне было больно смотреть на облезший алый лак на ее обкусанных ногтях. Когда-то у нее были такие красивые и нежные руки. Но лекарства заканчивались слишком быстро, и мне вновь приходилось идти. И с каждым днем это становилось все опаснее. Людская природа двойственна – так, кажется, говорят? Человеческая душа – потемки. И чем больше распространялся московский грипп, тем темнее становилось в душах. Выходить на улицу стало страшно: можно стать жертвой грабителей, мародеров, сумасшедших, которых становилось все больше – не всякий разум способен выдержать испытание болью. Психи пугали сильнее всего. Некоторые так повредились умом, что их не интересовали твои продукты или лекарства. Они могли напасть на тебя и вколоть в шею грязный шприц, крича, что в нем волшебная панацея. Я избегал их. Я старался избегать всех людей – и на улице, и дома. Если соседи звонили в дверь – не открывал. Мне казалось, что это может быть хитрость – уловка, чтобы украсть еду и медикаменты. Телефон родителей не отвечает с тех пор, как мать прорыдала в трубку, что моя сестра умерла на улице, а ее трехлетний сын пропал, так как рядом не оказалось никого, чтобы помочь. Он ушел в темноту – ничего не понимающий и ревущий от ужаса и очередного вывиха. Весь наш район превратился в грязное, мрачное и опасное место. Висящие на петлях двери магазинов. Разбитые витрины аптек. Осколки стекла, вспыхивающие в последних отблесках холодного ноябрьского солнца. Ветер гоняет мусор. Брошенные машины. Трупы на тротуарах. Не думаю, что у нас хуже, чем во всем городе. А может, и во всем мире. Я не хочу включать телевизор – не хочу знать. Моя жизнь стала простой и болезненной: тревожный сон, вылазка за жрачкой и таблетками, стоны Наташки, новый вывих, покурить, лечь спасть, не сойти с ума. Вчера я зашел слишком далеко, в соседний район, так как в нашем уже ничего не осталось. Мне улыбнулась удача: в вычищенном до последней полки супермаркете я обнаружил две банки консервированного горошка, закатившиеся под кассу. В аптеке нашел только грязный бинт, но и он пригодится. Вышел на улицу – нарвался на вывихнутых парней с арматурой. У одного из них была бейсбольная бита, утыканная огромными гвоздями. Он смотрел на два «Бондюэля» у меня в руках. Я не успел ни о чем подумать. Швырнул жестяные банки в главаря, рванулся в сторону и побежал. Тело решило за меня, и это дало мне фору. Бегать с вывихнутым большим пальцем на ноге – идея не из лучших, но я несся, превозмогая боль. До переулка и за угол, перекресток совсем близко – я скроюсь, они не догонят. Но левая лодыжка предательски хрустнула, боль прострелила ногу снизу доверху, я коротко вскрикнул и полетел на асфальт. Топот ног и крики. Они убьют меня – у них не только суставы, но и мозги набекрень. Они приближались, а я корчился от боли. Сердце билось в горле, рот наполнился металлическим вкусом крови. Сейчас мне в голову прилетит бита с гвоздями. Глаза застилало чернотой, но я увидел, что свалился рядом с нишей в цоколе дома, в которой маячило подвальное окно. Я схватился руками за край, перевалился и ухнул во тьму – отключился. Когда я очнулся, гопников уже не было. Рядом со мной в темной, тесной, вонючей нише лежал труп. Свежий, мерзкий, страшный. Иссохшее и почти обнаженное тело. Руки все в крови, истыканы десятком шприцев, в которых загустела отвратная жижа. Наркоман какой-то – сбрендил и исколол себя в надежде спастись. Тут-то я и подумал о Димоне – своем соседе. Еще до эпидемии он выл вечерами, если приход неправильный. Однажды я зачем-то попробовал его фирменную бадягу – сильная штука. Парень он толковый, хоть и раздолбай. Учился на химика. Если кому-то светит найти лекарство от московского гриппа, то это вполне может быть он. Постучался к нему, а он стоит в дверях, лыбится, все суставы вроде бы целые. Нашел, говорит, антивирус. Продам, говорит, задешево. Я засомневался, и не вывихнись у меня колено, передумал бы. А так упал на заплеванный пол, испугался до смерти, запаниковал. Димон ухмыльнулся и поднял меня, протянул бутылёк. Я отдал ему все наши деньги. И почти всю еду. * * * Тянусь к пачке сигарет на столе, чтобы выудить одну и покурить, успокоить нервы. Мое тело щелкает и кренится вперед, вперед – сквозь внезапную вспышку белой боли с эпицентром в правом бедре. Я вскидываю руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, но оба локтя вяло хрупают и складываются, едва коснувшись пола. Я заваливаюсь, как мешок, и начинаю выть. Боль адская, но я ору не из-за нее – от ужаса. Моим воплям вторят хрипы из соседней комнаты: Наташка на свою беду очнулась. Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так! «Ради ребенка? Ты сделаешь мне укол?» – стонала жена, когда у нее вывихнулись все крупные суставы. «Да, конечно», – отвечал я. Но Димон продал мне только одну дозу. Я заставил себя замолчать и несколько раз сглотнул. Все лицо в слюнях и соплях, под задницей расплылось вонючее пятно. Запах ужасный. Я не хочу умирать в грязи и говне. В соседней комнате тихо. Наташка отключилась. Или умерла. Мне все равно. Щелк-щелк-щелк. Это мои кости, это мои суставы. Слишком быстро, слишком быстро! Перед глазами маячит темная люстра, вся в завитках и изгибах. Во мраке они похожи на щупальца чудовища, которое тянется, тянется, тянется ко мне. Я заплакал. На сгибе моего вывихнутого левого локтя чернеет огромный синяк. Я не умею делать уколы, вену еле-еле нашел, весь искололся. Это мой антивирус, мой! Не хочу умирать! Не хочу. Не хочу. Пусть она умрет, а не я. Пусть она и ребенок, но не я. Не я! Не я! По моему телу побежали судорожные волны, ребра стали танцевать странный и страшный танец. Димон наврал. Боль накрыла меня с головой, боль заполнила весь мир, весь мир стал болью. Я услышал, что снова ору. Это моя последняя мольба, молитва всем богам, молитва московскому гриппу и моему изломанному телу: только бы скорее в шее прозвучал последний оглушительный ЩЕЛК! Пожалуйста. Ловец жемчуга Николай Романов Я хочу рассказать вам одну историю. Всё, что вы сейчас прочитаете – правда. Мы с вами прогуляемся к событиям, которые произошли со мной много лет назад. Настолько много, что ужас давно покинул меня, и дыхание не замирает от воспоминаний. Каждая минута тех дней обросла грёзами романтического приключения. Сдирать эту корочку жутко и больно – границы привычного тают. Туман необъяснимого, сокрытый их зыбкими стенами, не позволит контурам памяти удержать в строгости спасительные краски воображения. Возможно, мы не услышим конец истории. Безответный призыв звонка трижды оглашает моё требование за дверью, туго обтянутой шкурой сушёного мамонта. Именно так её ощущает мой лоб, упертый гудящими рогами в треклятую преграду. Нет, конечно. Нет ни рогов, ни мамонта – есть тоскливые водоросли похмелья, готовые расплескаться из моего отяжелевшего черепа. Я четвертый раз нажимаю кнопку. – Ааат-кры-вааай, – дружище, я знаю, ты дома. – Открывай, Гришан… Сейчас полдень, договаривались же… Завершая громогласную механическую сюиту, символически дёргаю вниз ручку замка. Он коротко щёлкает и поддаётся. Зябко кольнуло внутри – не заперто. Не похоже на нас – оставлять подступы беззащитными. Из недр трёхкомнатки знакомо гудит оставленный без присмотра проигрыватель – винтажная гордость обитателя квартиры. Больше дряхлая, чем винтажная. – Гриш? – ненавижу синтетические паласы. И за название, и за принадлежность к уходящему веку. Прохожу в обуви (тёть Нин, прости) по тёмному коридору мимо багрового света пустой гостиной. Проигрыватель зовёт меня дальше. Стандартная планировка – дорожка упирается в разноцветные двери ванной и туалета. Предложение незримого Морфеуса – красная или синяя? Тот ещё выбор, нам не сюда. Направо – спальня. Налево – Гришкина комната. Достаточно одного взгляда на неё, чтобы остатки моего вчерашнего разгула сменились тошной ясностью. Твою же мать, Гришан, опять? В комнате два отдыхающих тела. Казалось бы. Длинный худой парень в широких шортах и чёрной футболке. Тонкая взъерошенная девушка в малиновом топе. Гришка запрокинул голову в любимом кожаном кресле, руки безвольно стекли по подлокотникам. Незнакомка обмякла на полу, подпирая сутулой спиной бок древней, но крепкой кушетки. Её пальцы мелко подрагивают, а бледные голые ноги раскиданы по паркету дохлыми змеями. Капля слюны ещё не дотянулась до плоского живота. Между ними – полированный журнальный столик и белая табуретка. Столик опутался блеском целлофановой плёнки. Глаз отмечает аккуратно разложенный набор татуировщика – перетянутая резинкой самодельная машинка, коробки с одноразовыми перчатками и салфетками, пласт вазелина, пачка игл, колпачки с пигментом. К работе он, судя по всему, успел приступить. Недостающие предметы бездуховно валяются на полу. Нарушенный порядок – это следствие. На табуретке – причина. Фарфоровое блюдце с обмылком то ли свечки, то ли сухого спирта. Пыльно-розовый аптечный жгут. Зловещее трио – зажигалка, столовый прибор, известный медицинский инструмент поршневого давления для инъекций. Комочки почерневшей фольги. Сжимаю кулаки в бессильной ярости. Он художник, который не умеет рисовать. Сам так обозвался. По мне – лукавит, рисует он бесподобно, но для Гришки это вопрос принципиальный. Я, говорит, что угодно перерисовать могу. Лучше ксерокса сделаю, от оригинала не отличишь. Я разницы не вижу. Если рисуешь, значит – художник. Плоды его таланта нас завораживали ещё в детстве. И сюжеты, и исполнение будоражили фантазию. В начальной школе он брался за иллюстрации из любимых книг – рыцари, пираты, всадники. После – перерисовывал с поразительной точностью культовые объекты поклонения сверстников – мистические и кровавые конверты пластинок рок-групп. Монстры с топорами и флагами, клыкастые вампиры и сочные красавицы постепенно перебирались из неаккуратных тетрадок на серьёзный ватман, домашние обои и стены подъездов. Если Гришана охватывало вдохновение, то всё вокруг исчезало. Он растворялся в процессе, как кубик рафинада в кипятке – упоённо, сладко и без остатка. Вышеупомянутым подъездам доставалось особенно сурово. Представьте. Двое суток суток без еды и сна, туалет-мусоропровод – не подвиг, конечно, но вы можете так творить? Дюжиной маркеров он воплощал неприглядную журнальную гравюру на салатовых стенах. Сцены средневекового ада развернулись с пятого по седьмой этаж. Мрачную эпичность процесса усугубил сосед, безжалостно избитый творцом. Попытки затушить божью искру Гришка пресекал на корню. Бил он жестоко и много. Но об этом – позже. Поднимаю девицу за тощее предплечье. Запускаю пальцы в крашенные патлы, ближе к коже, чтоб та натянулась, не собираюсь выдирать ей волосы. Её рука от локтя до шеи ещё влажная и сочится краской, местами – недоделанная татуировка покрылась сохлой корочкой сукровицы. Некогда разглядывать рисунок – что-то типа крылатой феи, изгибающейся на рыболовном крюке. Уверен, что красиво, Гришка иначе не делал. Маленькая, а тяжёлая. Как обезвоженную овечью тушу волоку её за дверь. Девушка почти не подаёт признаков жизни. Тёплая, дышит – и нормально. Выбрасываю одурманенную куклу в прохладу лестничной клетки. Та отвечает мне «бумом» тупого удара о частокол перил. Упавшая на ступеньки связка макулатуры. Вернувшись, нахожу на кушетке её ядовито-безвкусную сумочку. Смахиваю в неё хлам с табуретки и отправляю вслед за хозяйкой. Хотел швырнуть туда же и саму табуретку, но гнев уже отступил. Его сменяет тоскливое уныние. Гришан, какого чёрта, мы же это не раз проходили… Подружившись в училище с токарным станком и железом, он растворился в другой плоскости. Набор замысловатых шахматных фигурок, точная (как он говорил – рабочая) копия перчатки киноманьяка Крюгера, шипастый средневековый моргенштерн – слесарь, кузнец и скульптор в одном увлечённом лице. Холодные и устрашающие творения быстро захватывали шкафы, ящики и балкон. Потом, на волне настроения, раздавались друзьям и соседям. А что-то прогуливалось прямиком на помойку. Художники, попробуй пойми их. Вот после очередного такого гоголевского демарша Гришка и нашёл себя в мире татуировок. Пробираясь в сотый раз сквозь плотные ряды библиофилов, наводнивших столичную книжную ярмарку в широко известном спорткомплексе, он дёрнул меня за рукав – стоп, оно! Тяжёлый кирпич забугорной энциклопедии с эскизами классических и фотографиями современных татуировок стал его настольной книгой. По знакомым нашлись выходы на толкового мастера из среды байкеров, который и обучил Гришку ремеслу художественного кровопускания. Возится со сборкой машинок, рыться в медицинских справочниках, экспериментировать с красками, а главное – творить и воплощать, он принялся с голодом золотоискателя. Отдельная история – как набирался опыт. Да, всегда можно найти клиента-маргинала, согласного нацепить более-менее внятный «портак», но на поиски требовалось время. А это непозволительная роскошь, когда накрывает лавина вдохновения – надеюсь, вы меня понимаете. Гришан экспериментировал на себе. Пигменты, оттенки, толщина линий, отдельные элементы – он превратил свою кожу (куда смог дотянуться) в пёструю палитру. Или – если угодно – в черновик поисков и тренировок. Забивал новый рисунок поверх старого. Он залил левую половина тела, от кончиков пальцев до торса, невообразимым омлетом красок. Измученную кожу разбили кривые рубцы. Когти драконов наползали на изгибы женских тел, треснутые черепа скалились из лабиринта орнаментов. Гришку подобный боди-арт не смущал. Тремя штрихами привожу комнату в порядок. Перетаскиваю друга на кушетку – пусть угар перейдёт в сон. Здоровее будет пробуждение. Выключаю проигрыватель. Робко стучится моё позабытое похмелье: можно возвращаться, ты закончил? Да, добро пожаловать, никаких планов, посидим. Извлекаю из ящика стола побитую игровую приставку. Первым попавшимся картриджем тыкаю в коробку, и, совокупив её с чревом безликого японского телевизора, усаживаюсь на пол. Паркет, зачем-то, ещё хранит тепло незадачливой клиентки. Татуировки Гришан забивал клёвые. Молва быстро облетела район, и потянулся ручеёк желающих душой и телом приобщиться к прекрасному. Известно, дьявол поджидает нас в самых неприметных элементах конструкции. А к творческим личностям и подавно – имеет особый интерес. Подобрал он и к нам ключ. Первый гонорар Гришка получил в виде огромного золотого перстня. Широкий, ребристый и тяжёлый, как проклятие. Его происхождение терялось в невнятной полукриминальной истории клиента, и никого не волновало. Перстень стал мощным символом нового начинания. И одновременно – фатальным согласием принимать вознаграждение не только деньгами. Золото, книжка, техника, услуга – чем не вознаграждение за красивую картинку? Тем более, что подобное не случалось часто. Но именно так появились вещества. Кто-то первым принёс пакетик с белым содержимым. Потом, полагаю, нашептал другим потенциальным клиентам. Случай наградил, или плоды воспитания созрели, но у меня есть внутренний стоп-кран для контроля опытов над собой. Есть границы. А у Гришки – нет. Мурашки, эйфория, галлюцинации. Нет, он не черпал в них вдохновение. И не бежал от действительности. Не разгонял скуку и не следовал за модой. Зачем он разделял с очередным клиентом сомнительное удовольствие совершить путешествие, из которого не возвращаются прежними? Ядом не угощают просто так – азбучная истина. Утро красило нежным светом мои сомкнутые веки. В детстве приучил себя, просыпаясь, не сразу открывать глаза. Табу – впускать в себя, такого беззащитного, яростный солнечный день. Нет уж, я сначала ощупаю каждой клеточкой обстановку, распробую мякоть простыни, окунусь в комнатную теплоту. Мышцы и кости почувствуют свой вес, пальцы – плотность и податливость ткани. А потом – как заключительный аккорд – можно открыть глаза. Я лежал на Гришкиной кушетке. Когда перебрался? Хозяин приветствовал моё пробуждение шипением жареного птичьего мяса. До меня добрался задорный чесночный дух. Уверен, он разнёсся по всем комнатам, а может даже заглянул к соседям. Встаю босыми ногами на пол – гигеровские щупальца проводов от приставки разбегаются по углам. – Что на завтрак? – подо мной робко скрипнул кухонный стул. Гришан колдует у плиты. Возмущённо бранятся под крышкой окорочка, отдельно – на огромной сковородке – пухнет в приправах бархан белоснежного риса. Хозяин бодр и свеж, вчерашнюю тему не поднимаем. Уничтожить такой объём за раз нам не по силам, но мы, обжигаясь, пытаемся. По-братски – не раскладывая по тарелкам, с одной вилкой на двоих. Вся остальная посуда ждёт помывки в раковине. Мыть не лень, лень вставать. С упоением накидались под горлышко, теперь можно перекурить. Пепельница под рукой, а вот моя верная «Зиппо» осталась ночевать дома. Протягиваю руку за коробком, он ютится поблизости. На этикетке изогнулась колючая красная розочка. Как сигнал – будь внимателен! Коробок нехарактерно брякнул – внутри определённо не спички. Выдвигаю на свет картонный лоточек. – Что это? – содержимым уж точно не прикурить. Гришка небрежно взглянул на дно огнеопасной коробочки. – А, пёс его знает, – отмахивается. – Вырезал у себя. Вот. Он отдирает с костяшек кулака бежевую полоску пластыря. Под ней – мокрые края свежего слипшегося пореза. – Кость наверно, – пластырь возвращается на место. – Или хрящ лопнул. Жидкость какая-то внутри вытекла и застыла. Набухла, зараза, неудобно так. Взял и вырезал. Вторая страсть Гриши – драки. Бился он много и жестоко. Со всеми. Каждый встречный, не входивший в круг его ближних, рисковал продегустировать полный репертуар его ударных поверхностей. Закалённый чугун кулаков, острые локти, колени, всегда тяжеленные ботинки, лоб – всё шло в ход, сокрушало, калечило, уродовало. Взрываясь фугасом, остановиться Гришка мог далеко не всегда. Габариты противника значения не имели. Как там сказал Тайлер в фильме? «Высокий, руки длинные – тощие бьются до конца». Это о нём. И далеко не всегда требовался хоть какой-нибудь повод. Недопонимание, косой взгляд, дошедший слух – этого вполне достаточно, чтобы потерять контроль. Он отдавался драке, как флейта – трепету губ. После – с рваным лицом и лиловыми гематомами – он, словно пройдя священное омовение, легко сбрасывал с плеч марево одержимости и вновь преображался в дружелюбного парня из вашего подъезда. Красные и мокрые кисти рук, вновь сотворившие живописный мясной шедевр, отмывались и успокаивались, будто пропитанные маслом чувственные кисти прерафаэлита. До следующей волны вдохновения, конечно. Хроника битв писалась на Гришкиных кулаках. Шрамы заживали быстро, повреждённые суставы и выбитые пальцы – гораздо медленнее. Костяшки угрожающе набухали, бугры лопнувших хрящей меняли форму. Каждый из них выглядел страшным и весомым аргументом в любом назревающем конфликте. – Раздуло костяшку – пальцами не пошевелить, – продолжил он. – Щупаю – шарик какой-то под кожей перекатывается. Подождал недельку. Думал, рассосётся или застынет, как остальные, и – норм. Ни фига. Только увеличиваться начал. Я его скальпелем и вырезал. Дрянь какая-то слилась, а с ней – это. Может – жировик? В коробке лежал розовый шарик. Вытаскиваю тремя пальцами – ровная поверхность и льющийся изнутри блеск делают его обманчиво прозрачным. На глаз – идеально круглый, почти светящийся, предмет диаметром полтора сантиметра – не так прост этот шарик. – Гриш, это не жировик, – от бледно-розовой глубины, переходящей в лёгкий цвет несвежего атлантического лосося, слегка подташнивает. – Это жемчужина. – В смысле? – Я не ювелир, но, если я хоть что-то в этом понимаю – очень похоже на жемчуг. Беру столовый нож и аккуратно провожу серрейторным лезвием по перламутру. Появляется царапина. Разгладив пальцем, полностью стираю её. – Очень похоже. Гришка оживился, как перед новой игрушкой. – Сейчас проверим, – он сгонял в спальню и вернулся с латунной индийской чашей, полной разнокалиберной женской бижутерии. Гордо улыбнулся. – Мамкина сокровищница! Пластиковые браслетики и кислотные клипсы перемешались с английскими булавками, тонкой змейкой золотых часиков и несколькими обручальными кольцами. На дне чаши бесхозно поблёкла нить белых бусин. – Неа, не похоже, – Гришан выудил бусы и положил на свет рядом с шариком. – Моя – круче. И больше. Мы посмеялись, завершив маленькое несерьёзное расследование. Зажигалка, наконец, нашлась, и перекур состоялся. Клёвое утро. Солнце светит, никуда не надо, еды полно. Идеальный выходной. Покачиваясь на стуле, он оттягивал рандеву с немытой посудой: – А давай проверим? – Шарик? – Ага, – Гришка снова достал его и крутил перед открытой форточкой. Моё шуточное предположение давало всходы. – Где вообще жемчуг принимают? Глаз художника, ранее обделивший вниманием странный предмет, теперь пристально изучал продукт травмированной плоти, и определённо что-то в нём видел. Мы вышли из ломбарда в перчёный аромат выхлопов крупнейшей улицы центра. Гришка от души расхохотался, он старательно сдерживался последние полчаса, не меньше. – Я уж думал эта эпопея никогда не закончится, – смахнув слёзы, он достал из джинсов безликий плотный конверт. – Тебе половину, или гуляем на все? Невероятная идея шаг за шагом воплотилась во вполне реальную сумму. Более странных денег у нас не бывало. В ближайшие несколько часов мы облачили Гришку в кожаную куртку американских лётчиков и добавили к его автопарку две серьёзные татуировочные машинки («теперь можно и шкуры нормально красить, и контурить!»). Потом обрушились в ресторан. Странный и весёлый праздник – без размышлений о его причине. Да, оценщик, а с ним и ещё парочка экспертов, изучавших нашу «жемчужину», глазом не моргнув, признали её ценность. Несколько дней разбирались со стоимостью и почти не торговались. Шальные деньги, повезло. – Знатный денёк выдался, – Гришан развалился в кресле в любимой позе. Сполз наполовину, широко раскинул ноги. Его взгляд ленивым дозорным блуждал по залу мрачного ресторана с космическим названием. – А знаешь, – задумчиво растянул он. – Есть отличные новости. – Мы ещё не всё просадили? Он приподнялся и протянул ко мне через заполненный яствами стол две огромные руки. Странно, что я раньше не заметил. На костяшках обоих мизинцев заметно вздулись два нароста. Жемчужины увеличивались быстро, созрели за пару недель. Когда рост прекратился – Гришка бережно вырезал шарики. Процедура их превращения в товар абсолютной ликвидности успешно повторилась. Всё только начиналось. Они стали появляться у Гришки в разных местах – плечи, шея, колени. Зараз – не больше трёх-четырёх штук. Были и перерывы, организм, возможно, отдыхал. Но, через месяц-другой, драгоценные липомы вновь раздувались, с неизменно крупными жемчужинами наивысшего качества. Со счёта мы сбились где-то после тринадцатой. Причины Гришкиных метаморфоз таки и оставались загадкой. Их не объясняли многочисленные травмы и повреждения, какие-либо особенности питания, легкомысленные злоупотребления и художественные эксперименты над собой. Мы не искали ответы. Темп задан. Поиски средств, времени и оборудования более не препятствовали творчеству. Настала пора наслаждаться пучиной вдохновения на профессиональном уровне. Как настоящий художник, Гришан вырывался из неё лишь для взрывоопасных поездок, загулов и кутежа. Квартира заполнялась кистями и красками, здоровенными холстами и тату-расходниками, пакетами гипса и шпателями. Подоконники и углы комнат приютили неоскудевающий ассортимент стеклотары, наполненной дурманом этанола. Деньги уходили с пользой или с шумом – какая разница, кого это волнует в возрасте максимальной громкости? – Думаю, мы сорвем куш, – Гришка таинственно перешёл на бас и изобразил руками магические пасы. – Жги, заинтригован. Мы стояли возле подъезда, изуродованного фантазией неведомого конструктивиста, и портили лёгкие оставшейся с вечера «Герцеговиной». Утро нацепило обычное для столицы отсутствие времени года. Что-то таяло, что-то сохло, подсвеченное светилом серое небо желтело проплешинами. Наблюдая за моей реакцией, он не спеша задрал до груди красную клетчатую рубаху. Чуть ниже солнечного сплетения отчётливо выпирал шар, размером с куриное яйцо. – Всего несколько дней, ещё растёт, – довольный моим ошеломлённым видом, Гришка легко пошевелил шар пальцем. Образование свободно двигалось под кожей, возвращаясь на прежнее место. – Здоровая, – пытаюсь разделить его восторг. – Отлично! – Нет, подожди. Она слишком здоровая. Не больно? – Не парься ты, нормально мне. Только она не совсем круглая. И мягкая, может ещё не сформировалась. Прикинь, какая вырастет? Присматриваюсь. Форма жемчужины скорее овальная. Легонько надавливаю с двух сторон – предмет поддаётся, уступая нажиму, но быстро восстанавливает форму. – А вынимать как? – тревога не уменьшалась. – Тут медик будет нужен. Не руку порезать – тут живот вскрывать. Ещё и увеличится. – Да брось. Тут только распороть немного, сам справлюсь. Слегка рассеку, потом выдавлю. Даже шить не надо. Пластырем перетянул – само схватится. – Ага, таких оптимистов потом с мигалкой увозят. – Зануда, – он сграбастал меня здоровенными ручищами и, вместе с сомнениями, увлёк в духоту злобного города. Мы не виделись больше недели, я плотно застрял дома с кипой давно отложенных для прочтения книг. Повод, конечно, весомый – на тренировке жестко выбил большой палец на ноге. Палец почернел и опух. Даже если засунуть ногу в кроссовок – шагу не ступить. Схема отработана: травмпункт, рентген, мази, покой, книжки. Исчезнуть для мира на недельку – благое дело. Пусть отдохнёт, одним буяном меньше. К Гришке заглянул сразу, как только смог высунуть нос из норы. Первый подъезд, второй этаж. Долгими и пустыми трелями ненавистный звонок недобро напомнил мне о начале нашей истории. Наконец, дверь приоткрылась. – Уходи, – такого приветствия я от него ещё не слышал. – Так. Подробнее. – Не, всё в прядке. Просто… Херово мне, – он по-прежнему не пропускал меня внутрь. Его оборона не выглядела убедительной, я толкнул дверь. – Показывай. На нём только узкие чёрные джинсы. При выключенном свете обильно разрисованное тело выглядят плотью с заживо содранной кожей. Гришка похож на жертву средневекового палача. Центр живота растянул тяжёлый бугор, размером с небольшую дыньку. – Братан, я в положении, – он невесело улыбнулся. Шутка прошла мимо. – Гришан, тут без вариантов. Надо к доктору. – Надо, надо. Сам знаю. По-любому – не сегодня. Картина постепенно проясняется. Давлюсь сухим комом отборной ругани. Тема внутривенных инъекций не всплывала с того памятного дня. – Вмазался? – Заходи завтра утром. Только не рано, вместе пойдем. Добро? Надрывающийся телефон – киношный предвестник грядущей беды – вытаскивает меня из-под ледяных струй утреннего душа. – Говорите, – руки не вытер, по чёрной коробочке пробежались прозрачные струйки. – Приходи, помощь нужна, – Гришкин голос звучит подозрительно тихо и серьёзно. Ничего хорошего, яснее ясного, через четверть часа буду. Масштабы «ничего хорошего» я недооценил. Гришка с трудом вытянул на себя дверь, пропуская меня в квартиру. Отшагнув назад, он смятой тенью провалился в полусвет коридора. Опираясь на стену, мой друг еле держался на ногах. Не нужно было заглядывать в его глаза, чтобы понять, что ночью он догнался, возможно не раз. – Потрогай, – снова этот голос. Так может говорить человек перед лицом смертельной опасности. Когда на эмоции нет ни сил, ни времени. Когда нужно просто собраться и что-то делать. Без надежды на результат. – Потрогай, – повторил он. – Там что-то треснуло. Полтора бесконечных шага я преодолеваю с пониманием, что вот-вот случится беда. Кладу руку на Гришкин живот. На горящем теле плавится липкий, как сосновая смола, пот. Твёрдая полусфера под моими пальцами обозначилась неровными краями изломов. Форму ей, по-видимому, помогал сохранить лишь купол натянувшейся кожи. Осязаемые черепки почти беспрепятственно сдвигались. Под ними ощущалось тугое уплотнение. – Гришан, надо вынимать… – Ещё раз, – перебил он. Я что-то упустил? Ладонь повторно ложится на взмокшее полушарие. Горячие капли скользят мне на запястье. Внутри, под треснувшей поверхностью проходит слабая дрожь, прерывается двумя уверенными толчками. От неожиданности я отпрянул к стене, взмахнув руками в нелепой попытке сдаться несуществующему врагу. – Гришан… – мои слова приплывают из другого мира. – Это же не ты… – Не я. Не шуми, послушай. Замираю. Рокот улицы и неугомонное бряканье соседей отходят на второй план. Между нами отчётливо присутствует тихий, но различимый звук. Отрывистый шорох, глухой и подобный скрежету напильника по молочным зубам, прерывался негромким утробным рокотом. Будто замедленная запись хруста ещё живой черепахи, попавшей в мясорубку. Источник звука сомнений не вызывал. – Скорую вызвал? – Не будет скорой, я сам. – Сдурел? – я мгновенно осознаю задуманное, стены качнулись. – Не смей мешать, мне нужна твоя помощь, – Гришка не менял ни позы, ни интонаций. Застывшая восковая фигура, плавящаяся в душной тени. – Ты всё понимаешь, больше не обсуждаем. Кое-что у меня в запасах есть, за остальным – дуй в аптеку. Запомнишь? Лидокаин – много… – Что?? – Сказал же – заткнись и делай. Лидокаин, кеторол, йод, пластырь, бинты, стерильные салфетки – всего побольше. Хлоргексидин. Забеги в «Хозяйственный» – купи вощёную нить. Хотя – нет, без неё обойдусь. Так, дальше… – Гриш, это неправильно, – моя нелепая последняя попытка. – Разберусь, не впервой. Слова разлетаются роем обезумевших пчёл – бросаюсь на кухню и сдираю с с холодильника блокнот. Судорожно накидываю в него Гришкин список. – По дороге – возьми себя в руки. Кое-что придётся делать тебе, – последние его слова перед тем, как дверь разделила нас. Нелепо, но травма напомнила о себе в самую неподходящую минуту. Злополучный палец вспыхнул пламенем, как только я вылетел из подъезда. Не сбавляя скорости, зажмурившись от боли – полторы остановки до ближайшей дежурной аптеки. На месте – всё как положено. Долгие поиски за стеклом заветного окошка, рассыпанная мелочь и голубой одноразовый пакетик, рвущийся в героической попытке всё вместить. Обратную дорогу преодолеть бегом я уже не смог. Пульсар в ступне плескался болью. Хромая, я устремился навстречу развязке. Несущиеся осколки мыслей грозились разорвать мозг на куски. Шквал паники терзал рассудок, как смерч-людоед – фанерные домики степного дачного посёлка. Знакомая с детства квартира безучастно пропускает меня внутрь. Третий раз за два дня. С кульком, раздутым от картонных упаковок, я переступаю порог полумрака, прекрасно осознавая, что делать этого уже не следует. Щелчок замка за спиной я не слышу. Гришка лежал на чёртовом паласе лицом вниз – там же где я его оставил. Макушкой к выходу. Предплечья небрежно обмотались распластанными по бокам тёмными лентами с рваными краями. Так выглядит связанный бабушкой шарф, брошенный малышами после зимней прогулки. Стены украсили густые стекающие разводы, словно перед ними лопнул воздушный шар раздутый креплёным вином. Мокрые дорожки добрались до плинтуса. Нет. Пока вся картина в призрачной темноте – это иллюзия. Я должен дёрнуть потёртый шнурок включателя, чтобы убедиться что ошибаюсь. Свет разбегается по углам вместе с остатками моей надежды. Перекрученный шарф волшебным образом превращается в блестящий комок влажных розовых внутренностей, обвивший осьминожьими щупальцами безвольные руки. Ниже по телу, они, скорее всего раздавленные коленями в попытке подняться, выпростали рыхлое содержимое под томатно-красные лужи, сползающие со стен. Воздух набухал тяжёлым запахом скисшей шурпы. От проёма спальни к худым длинным ногам тянется суетливая кровавая дорожка, теряющаяся под бледным торсом. Видимо, в спальне всё и случилось, Гришка пытался добраться до входной двери, оставляя за собой красноречивый след. Чем бы я помог, появись раньше? Присаживаюсь возле повернутой набок взлохмаченной головы. Расслабленное лицо друга ничего не выражает. Спокойные глаза смотрят мимо меня, в чёрное никуда. К подбородку прилипла наполовину откусанная нижняя губа. Красные от крови зубы оголились в безразличной усмешке. Я приподнимаю ещё тёплое плечо. Вслед на рукой, всхлипнув, подаётся сопливая бахрома внутренностей. Разодранный живот распахивается мне навстречу пятернёй сломанных рёбер. Точнее – живота там нет. Робко, сквозь страшный сон наяву, меня отвлекает что-то постороннее. Этого звука я раньше здесь не слышал. Или слышал? Он повторяется громче. Из спальни доносится – да, знакомое с прошлого посещения, но более громкое – глухое урчание. Звук отчётлив, ему вторят сиплое пыхтение и влажные причмокивания. Плечо друга выпадает из моих рук. Выпрямляюсь. Глаза застывают ледяными кубиками – смотрю на кровавый след. Он тянется не из спальни. Он тянется в спальню. Вихрь окружающего безумия внезапно останавливается. Автоматически дёргаю шнурок, возвращая в коридор первоначальную неопределённость. Не поворачиваясь, нащупываю за спиной ручку и выпускаю себя из объятий кошмара. С этого места всё начиналось – здесь и завершим прогулку. Дальнейшее не прибавит тонов в историю и не принесёт славы рассказчику. Сдержанно прощаюсь. Признателен, что выслушали. Рано или поздно настало бы время рассказать кому-либо невероятные подробности прошлого. Отпуская их на свободу, жду признательности и милосердия от безжалостных подземелий памяти, снова и снова выпускающих на волю забытых призраков юности. Всего доброго. Встань и люби Руслан Лютенко На кладбищенскую землю, место твоего захоронения, я ступаю, как хозяин – не то, что в прошлый раз. Теперь я знаю – скатанная в грязный комок купюра с изображением Сковороды заставит местного сторожа понимающе улыбнуться, кивнуть и ближайший час просматривать кулинарные передачи в своей конуре, вместо патрулирования окрестностей. И всё-таки где-то в брюшине затаилось напряжение, отчего я никак не могу вдохнуть полную грудь колючего морозного воздуха. Дело в том, что в прошлый раз я забрал только часть тела, а в этот собираюсь похитить целый труп. Твой труп. Хотя, если всё получится, я буду иметь на это полное право. На кладбище место мертвецам лежачим, но отнюдь не ходячим. Утопая по щиколотку в хрустящем снегу, я добираюсь до твоей могилы, украшенной массивной каменной плитой, цвета эбена. Полная луна освещает твоё изображение на эмали, и я вздрагиваю, настолько этот насмешливый взгляд похож на те, которыми ты так часто пронзала меня и моё сердце заодно. Я разгребаю успевший уже нападать снег, добираясь до рыхлой ещё после сегодняшних похорон земли. Рукавицы тут же промокают, руки обжигает лютый холод, словно я опустил конечности в ведро с ледяной водой. Наконец, территория расчищена, и я берусь за лопату. Рою я почти сорок минут и под конец работа становится просто невыносимой. На руках – кровавые мозоли, саднящие несмотря даже на упорную работу анестезиолога Мороза. Пот, выступивший на лице, тут же остужается, превращаясь в пощипывающую плёнку инея, натруженные мышцы дико болят, но зато холода я почти не чувствую. Наконец, стальное полотно лопаты глухо ударяется о дубовую крышку твоего гроба. Я распахиваю её и невольно вскрикиваю. Ты словно живая на этом бархатном ложе, я даже удивляюсь, почему ты не дрожишь от стужи, ведь на тебе лишь лёгкое платье. Приблизив лицо к твоему, я красным и сопливым от мороза носом вдыхаю едва уловимый аромат твоего тела, к которому теперь примешивается едкая вонь формалина, рукой провожу по таким пышным рыжим волосам. И вдруг вспоминаю, зачем я здесь. Ты мертва уже три дня, раньше я добраться до тебя не мог и теперь непонятно, что будет дальше. Мозг, скорее всего, повреждён, но, надеюсь, моё чудо-снадобье сгладит большинство поломок. Я выбираюсь из ямы, пачкая одежду в земле, роюсь в рюкзаке и, наконец, выуживаю из него термос с настойкой. Спрыгиваю назад, к тебе, откручиваю крышку, из которой тут же начинает валить пар, и поливаю кипятком твоё лицо, волосы, грудь. С трудом разжимаю тебе челюсти и вливаю туда остатки. Несколько капель при этом попадают мне на пальцы, но ожогов нет, как и на твоей прекрасной коже. Настойка их не оставляет, это одно из её непонятных свойств. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksey-zharkov-8756351/izbrannye-bodi-horror/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.