Матросские рассказы

Матросские рассказы Валерий Рощенко В современной маринистике автор «Матросских рассказов» стоит несколько особняком. В молодые годы он сторонился распространенного среди советской молодёжи стремления опубликоваться любой ценой, поэтому его произведения отличаются прямодушием и самобытностью, оригинальностью видение мира – морского и сухопутного, особой формой повествования – лаконичной, близкой к устному рассказу, а так же – ярким искрометным юмором. Все эти качества подмечали изветсные писатели Л.Бадигин, Н. Задорнов, Р. Титов, С. Залыгин и др. За плечами автора, ныне – капитана дальнего плавания, богатый опыт работы на Тихом океане, в Атлантике, на Севере и Юге. После окончания Литературного института им. Горького В. Рощенко проживает в Эстонии. Он не чужд и другим литературным жанрам – пьесе, повести, роману. Валерий РОЩЕНКО Валерий РОЩЕНКО МАТРОССКИЕ РАССКАЗЫ ISBN 978-9949-309-46-7 (epub) ПЛАНЕТА МОРЕЙ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В одну реку нельзя войти дважды. Это мы знаем. А что можно сказать о море? В море, что же, можно войти дважды?.. Вот вы уже и задумались! Не потому ли, что море и по сей день загадка для человека; море - это стихия в первозданном виде, оно всегда было таким - для Магеллана и Колумба, для Дрейка и Моргана, для Крузенштерна и для вас. Море – это испарина Земли, задумавшейся о смысле бытия в бездне мироздания; море – это гигантское око, вглядывающееся в бесконечную даль вселенной; море - это телевизионный экран в интерьере Бога, отражающий человеческое общежитие на любом этапе его развития, потому что корабль – это в сущности модель планеты Земля и того же человеческого общежития на том же этапе развития... Пишу эти строчки в открытом море на борту сухогруза «Кapten Voolens», который с грузом леса держит курс на Ирландию. За кормой восходит оранжевое солнце; «Норден зее», как величают Северное море немцы, синее и безбрежное, замыкается вокруг в гигантское кольцо. Отсюда, с моря, пришла к человеку истина, что Земля – шар. И одна ли она?!.. Человек, ступивший на зыбкую палубу корабля, отправляясь в неизвестно какое по счету путешествие, не знает, в какой области сделает новое открытие – в астрономии ли, в литературе... Давайте прислушаемся к рассказам матросов на палубе – какими историями они потчуют друг друга, артистически потешая или пугая себя? О, тут есть почва для размышлений! Любая из этих баек может стать основанием для открытия какого-нибудь Великого Нравственного закона, или в крайнем случае - подступов к нему. Постойте! А не эта ли задача, вообще, стоит перед литературой, начиная от Гомера и кончая, к примеру, Бродским, - открыть Великий Нравственный закон?!.. Хотя никто, и ваш покорный слуга тоже, будучи юным моряком, начиная писать короткие рассказы, не ставил перед собой такой великой цели. А кто ее ставит? Матросы на палубе?! Главное, она сама, эта цель, просвечивает в любом деле, где присутствуют человечность и искренность. Вот весь секрет!.. Книги имеют свою судьбу, как верно заметили древние. В советское время сборник «Матросские рассказы», в том или ином виде, три раза официально рекомендовался к печати семинарами-совещаниями писателей-маринистов в Калининграде, Москве и Архангельске и три раза «слетал» с плана и в русском отделе издательства «Eesti Raamat», и в «Молодой гвардии», и в «Советском писателе». Что в них особенного - что так пугало власть придержащих?... Известный писатель Георгий Березко, прочитав повесть «Кораблекрушение», нашел, что она предсказывает крушение Советского Союза и, естественно, подверг автора резкой критике. Да, возможно, все эти приключения и перипетии, показанные в «Матросских рассказах», и есть какие-то нравственные раны нашего времени, к которым больно прикасаться. Но, чтобы вылечить рану, к ней нужно-таки прикасаться!.. Остаётся лишь заметить, что «Матросские рассказы» не следует воспринимать только как добросовестную переписку или переработку устных морских историй, хотя доля и такого литературного труда в них имеется. Правильнее все-таки считать их обычными оригинальными произведениями, основанными на твердом фактическом материале русского мореплавания второй половины ХХ века. Это будет точнее. Читатель, знаю по себе, сам жаждет поскорее добраться до сути. И мы не вправе разочаровывать или очаровывать его длинными аннотациями. Husnes, Norway. Warrenpoint, Ireland, 2001. КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ или Первый закон моря повесть FOLLOWING RECEIVED FROM PASIFIC AT 1815 UTC STOP MY POSITION 9 CABLES NORTHWEST FROM ISLAND SAKHALIN STOP I’M DRIFFTING TOWARDS THE ISLAND AND IN DANGER OF GROUNDING STOP NEED IMMEDIATLY ASSISTENCE STOP Из аварийного сообщения. 1. В Пулково, едва она вошла в салон самолета, к ней начал бить клинья моложавый кап-раз в новых черных погонах с золотыми просветами. Миндалевидный разрез глаз, чуть полноватые улыбчивые губы с едва уловимым восточным «акцентом», делали ее похожей на японку или китаянку. На - красивую японку и китаянку. Её красила и роскошная нейлоновая шуба под песца с голубым отливом, какие только вошли в моду. Волосы, правда, были русые, но это тоже не портило пейзаж, наоборот придавало девушке импозантность, хотя таких темных блондинок полно на европейской территории Союза. Цвет глаз тоже был не восточный – серо-голубой, с темной окантовкой, какая бывает у быстро вращающихся велосипедных колес. Девушка, как видно, знала себе цену; потому что что-то сказала самоуверенному военмору, и тот тут же остыл, переключился на удобоваримую покладистую соседку, красившую волосы в оранжевый цвет. В полете, возможно из-за «японки», в пассажирском салоне несколька раз показывалась статная фигура второго пилота, который чуть не своротил шею оглядываясь на нее. В Свердловске самолет приземлился на дозаправку и заторчал из-за погоды на двое суток; к «японке» приклеились два джигита-черкеса в дубленках и хромовых сапогах со скрипом. Горных орлов трудно было отшить словесно, а у девушки в арсенале, как видно, не находилось ничего более существенного. Абреки следовали за голубым песцом, как тени, которые исчезают в полночь. Интересно, подумал я, уломают они ее до конца нашего путешествия или нет? Меня эта проблема волновала постольку, поскольку все мы были пассажирами одного самолета, и путь перед нами лежал не близкий – до самого Тихого океана. На душе у меня поскрёбывали кошки: ступив на трап серебристого ТУ-104, я вдруг начал сомневаться – правильно ли поступил, что на распределении в мореходном училище выбрал Тихий океан. Мог ведь выбрать тепленькое Черное море или Балтику, щемяще пропахшую Европой! Ан, нет, понесло на край света! Что меня теперь ждет? Какая судьба?.. Конечно, я читал О’Генри и знал, что не важно, какие дороги мы выбираем, важно то, что внутри нас заставляет выбирать эти дороги. То есть - одна и та же судьба может ожидать человека на разных дорогах. Так что не стоит тужить по поводу дорог. Однако человек всегда перебирает в уме варианты, если они имели место быть, и всегда сомневается и сожалеет, что не сделал другой выбор, как в шахматах. Я выбрал Дальний Восток, потому что там некогда служил мой отец и потому что во Владивостоке располагалось одно из крупнейших в Союзе морских пароходств (а я учился на отлично и вправе был выбрать его). Так что ход сделан, и нельзя повернуть назад. Синоптики сообщали, что Фронт оклюзии шествует впереди нашего самолета; и в каждом аэпорту ТУ-104 стал задерживаться по метеоусловиям трассы. Из лекций по метеорологии я знал, что фронт оклюзии - это слияние двух фронтов - холодного и теплого, и хорошего от того не жди. Теперь я убеждался в том воочию: дождь, снег, сплошная круговерть.... В Сведловске пассажиров с нашего рейса расселили в только что отстроенной гостинице для летного состава, мы жили в роскошных номерах с тяжелыми бархатными портьерами и массивными пепельницами из зеленого мрамора на полированных столах. Возможно, то был не мрамор, а малахит или даже нефрит. «Японка» отошла на задний план, потому что меня поселили с одним чудиком, который развелся с женой и бежал на Дальний Восток. Когда объявили посадку на наш ТУ, он прихватил с собой пепельницу, которая оттянула ему карман до пола. Я спросил, на кой черт ему эта штука во Владивостоке, если квартира осталась в Питере. На что тот резонно ответил, что не собирается холостяковать на другой стороне земного шара, а первый вклад в семейную копилку у него в кармане... В Новосибирске пассажиров уже не баловали гостиницами, уставили какой-то спортивный зал раскладушками и ненавязчиво предложили прикорнуть денька на два. Теперь по чистой случайности моя койка оказалась рядом с койкой той самой сероглазой “японки”, милое личико которой маячило в хвосте самолета. Сначала мы обменялись с ней иллюстрированными журналами, а после разговорились. Девушка пожаловалась, что эти джигиты в хромовых сапогах не дают ей прохода, пристают где попало, хотят затащить в ресторан или даже куда-то “на хату”. Не долго думая, я протянул руку и вместе с хозяйкой придвинул ее раскладушку вплотную к своей. - Так вам будет спокойней, - сказал я. - Не возражаете? Пускай абреки думают, что вы моя невеста или жена. Могли же вы выйти замуж по дороге. Правильно?! - А что, хорошая идея! – рассмеялась она. Девушка развеселилась. Так мы познакомились. Ее звали Лера, она летала на зимние каникулы в Питер, теперь возвращалась домой. Я узнал, что она студентка ДВГУ - Дальневосточного государственного университета и что отец у нее военный атташе в одной из стран Латинской Америки. В какой, она не сказала. Всю ночь мы проворковали на разные темы и днем уже не разлучались: обедали и гуляли вместе. Черкесы были в шоке - прямо из-под носа увели красавицу. Однако, приблизиться хотя бы на шаг уже не посмели. Вероятно, их отпугивала моя бравая морская форма с золотыми якорями на погонах. В Иркутске пассажиров вообще не баловали ни гостиницами, ни раскладушками. Все было пущено на самотек. Залы аэровокзала были битком забиты нервным транзитным народом. Люди спали где попало, как в Гражданскую войну, на подоконниках и даже на полу. - Чем дальше на Дальний Восток, тем меньше советской власти! - шутили испытанные остряки. Синоптики сообщали: Фронт оклюзии продолжает свое дело, в Приморье льет дождь (это в феврале!), аэродромные поля покрылись толстым слоем льда, и ни одна машина не будет принята, пока лед не растопят обескрыленные “примусы” своими гудящими соплами. Некоторые пассажиры, плюнув на ненавязчивые услуги аэрофлота, сдавали билеты, ехали на железнодорожный вокзал. А мы с сероглазой попутчицей не торопились, без устали гуляли по аллеям заснеженных парков, коротая уже третий день. Мягко падал пушистый снег. Стеклянный барабан аэрофлотского ресторана сверкал среди деревьев, как гигантская летающая тарелка. От автомобилей в свете фар валил пар, как от загнанных лошадей, которых никто не удосуживался пристрелить. Лера куталась в мех воротника и молчала. Наверно, ей тоже начинала надоедать эта волынка. До Владика, ее родного города, было рукой подать - сорок пять минут полета, а он по-старому был недосягаем. Надо было что-то предпринять, чтобы скука не сублимировалась в тоску, а та - еще дальше, в ненависть ко всему окружающему миру. Неожиданно для себя, а для девушки тем более, я остановил ее в глубине безлюдной затерянной среди разлапистых елей аллее, взял за борта роскошной шубы и стал целовать в горячие сочные губы. Девушка вначале даже не нашла, что нужно сопротивляться. Только когда я начал расстегивать пуговицы на шубе, она залепетала с дрожью и удивлением: - Витя, постой! Не надо... Не здесь жех в сугробах!.. Постой! Я - еще девушка!.. Кого это могло остановить, если он решился делать добро!.. Позже, обретя чувство юмора, молодая женщина даже посмеялась: - Не-ет, это символично! Россия-матушка! Вместо брачной постели -снежные сугробы. Мы могли простудиться в этой пушистой купели! - Вряд ли, - сказал я. - По первому закону термодинамики - вряд ли! - Что это за закон? - спросила она, кося глазами. - Так называемое первое начало термодинамики, - сказал я. - Количество энергии прямо пропорционально теплоте и работе. Энергия здесь - функция состояния. - Ах, вот оно как?! - протянула она насмешливо. – Ну, тогда конечно! На втором этаже аэровокзала допоздна работал буфет. Там продавалось странное шампанское: «сверхсухое». - Такая марка, - объяснила официантка. - Недавно завезли. Я сама еще не пробовала. Вам открыть или сами хлопните пробкой? Я хлопнул и наполнил бокалы, в них трескались одни золотистые пузырьки, жидкости вообще не видно. - Однако вкусно, - нашла Лера. Мы прошли в дальний угол, где обнаружили свободное место. За стеклами огромных окон по-прежнему валил снег, сверкал кружевами на перилах балконов; взлетная полоса маячила ровными рядами расплывчатых огней. Через минуту голова девушки мягко коснулась моего плеча.... -Вах! Настоящий джигит! – обронил один из абреков, проходя мимо. Утром снег перестал. Медленно поднялось туманное солнце. По радио объявили: открылся Владивосток!.. Аэропорт “Озерные ключи” встречал нас ветром и сыростью. Разметав лучи, горело холодное солнце. Отчетливо пахло океаном. Рваные кучевые облака стремглав неслись куда-то за сопки Сихоте-Алиня. Подкатил элегантный, как новенькая галоша, «москвич». Лера хотела и меня затолкать в машину, но я не согласился. - Что ж, до свидания, мой добрый попутчик! - улыбнулась она. - Телефон не забыл? - Как можно, Лера?! - И все-таки это очень странная привычка не записывать, а запоминать, -сказала она. - Как будто ты готовишься к какой-то сложной необыкновенной жизни! - Так оно и есть, - сознался я. - Готовлюсь. Записку всегда можно потерять, а память - нет. - И память тоже можно, - заметила она. - Только с тобой! - сказал я. - О-о, да! - вздохнула она. - До свиданья, необыкновенный человек! Жду звонка. 2. К Владивостоку я подъезжал на раздрыганном холодном автобусе. Обширный город ожерельем обвивался вкруг громадной сопки, настолько громадной, что за голову, если считать сопку шеей, можно было принять синее небо с кудряшками облаков. У вокзала я спешился, пересел на такси. Старушка-«победа», взметая серебристую снежную пыль, полетела по извилистым улицам. Мелькнул памятник Владимиру Ильичу, на постаменте золотом сияла надпись: ВЛАДИВОСТОК ДАЛЕКО, НО ЭТО ГОРОД ВСЕТАКИ НАШЕНСКИЙ. Интересно, по какому поводу вождь мирового пролетариата мог сказать такое?.. Улица, судя по обилию реклам и вывесок, была центральная. Она покоилась на южном боку высокой сопки, мывшей ноги в бухте Золотой Рог. Бухта простиралась справа, вся сплошь забитая колотым зеленоватым льдом. Солнце летело навстречу. Шофер вел машину по сверкающей реке-дороге. Мелькнули полосатые, как футбольные ворота, штанги железнодорожных шлагбаумов. Теперь весь город и Ленинская улица с рекламами были на другой стороне бухты и просматривались, как противоположная трибуна стадиона “Динамо”. Трудно представить, что этому городу какая-то сотня лет; в общем-то, совсем недавно на этих мшистых берегах не было признака человеческого жилья. Сто лет назад, спасаясь от жестокого тайфуна, русский военный шлюп “Манчжур” под командованием капитан-лейтенанта Шефнера забрался в эту удобную, закрытую от всех ветров бухту. По аналогии со стамбульской моряки решили окрестить ее Золотым Рогом, а пролив, ведущий в нее, - Босфором-Восточным. Сопки, столпившиеся по берегам курчавились дикими зарослями девственной тайги, в долине змеиной чешуей мерцала речушка. Оглядев сие великолепие, молодой командир шлюпа воскликнул наверно: “А что, братцы-кролики, не основать ли нам тут русский форпост?!..” Как бы там ни было, пограничный пост был основан; затем, как видим, перерос в крупнейший оригинальный порт на Тихом океане – Владивосток. Что означет - «владей Востоком». С такой заносчивой целью он, надо думать, и возник. Но до воплощения мечты в жизнь, как знаем, всегда не близко; а в этих краяx – тем паче, потому что ни Канберра, ни Сан-Франциско, ни Токио не собираются кому-то что-то уступать... Моё такси остановилось у преземистого здания барачного типа, вскорабкавшегося на пригорок. Дальше улица упиралась в железные решетчатые ворота с якорями Холла по бокам. Ясно, там - порт. Расплатившись с щербатым таксистом, я по гулкой металлической лестнице, напоминающей судовой трап, взбежал наверх. На вывеске: «ВОСТОКХОЛОДФЛОТ». То, что мне требовалось. В коридораx – шум, гам - скучающая толпа бичей. Неожиданно кто-то кладет руку на плечо. Оборачиваюсь: белозубая улыбка, пестрый шарф и черный бархатный воротник пальто. - Привет, Брагин! - О! Моцарт!? Салют! - Ты - как с неба! - С него самого. Наши уже все здесь? Или ты первый? - Нет, ты - последний. Где остановился? - Посредине коридора управления “Востокхолодфлот”. А ты? - Ага - юмор! Жив курилка. Зайди сначала сюда, - Моцарт, а по паспорту Владислав Сивашов, кивает на дверь с табличкой «СТАТИСТИКА». - Молодыми специалистами ведает некто Бархатная. Красивая фамилия, не правда ли? Она все тебе и растолкует. Просись на “Ительмен”, там все наши. - О’кей! Спасибо, Влад! Молодая черноглазая женщина с приятной фамилией Бархатная первым делом осведомляется: женат ли я? - А что, - усмехаюсь, - уже есть варианты? Она фыркает: - Нет, ты посмотри, Алла! Ну прямо подметки рвут на ходу! Первый день во Владике, а уже туда же - в законодатели! Собъет с вас спесь Дальний Восток, собъет! Попомните мое слово! - Спасибо за предупреждение! Значит, с женитьбой придется повременить. Она еще долго не может успокоиться, вскипает как самовар и фыркает, поглядывая на меня. Но все же выписывает направление в плавгостиницу “Ительмен”. - Вот видите, Верочка Михайловна, - замечает с ехидной улыбочкой ее сотрудница, - не только с женатыми специалистами морока, но и с холостяками хлопот не оберешься. Бархатная мечет и в нее кинжальный взгляд холодных очей, который, надо думать, должен был испепелить меня. Я спасен. - С сегодняшнего дня, Брагин, считаетесь в резерве, - поясняет недовольная дама. - Будете ждать направление на судно. Ясно?.. Каждый день к восьми сюда -как штык. Ясно? Сивашов терпеливо ждет в коридоре. - Ну, как? Не съела?.. Говорят, мужчин ненавидит. Особенно моряков. Третий раз разводится... - Откуда такие новости? - Так, - пожимает он плечами. - Информация от Сохи. - А-а! О-о!.. Соха - это наш третий сокурсник, выбравший на распределении Владивосток. Он отличается пронырливостью в вопросах быта или точнее - бытия. За ним закрепилась кличка Соха, потому что фамилия - Сохов, и потому что он глубоко “пашет”. А Моцарт, он потому Моцарт, что играет на фортепиано, лабает на ударных, даже пописывает стихи. Сейчас в рябеньком набивном пальто с черным воротником смело походит на супер-шпиона из западного боевика. - Ну что, закинем твой «угол» на «Ительмен» и гребем на “шип” к Плугу? -спрашивает он. - Ба! Значит, Соха уже умудрился заполучить коробку? - Не знаешь Соху?! На месяц раньше нас прискакал. Отпуск не стал гулять! И как видишь, обскакал собачий сын! - Силен бродяга!.. Порт бьет в лицо ветром со снегом. Шорох льдин у причалов. Едкие запахи слежавшихся на складах и в трюмах судов грузов, как-то: соленая селедка, мороженные кальмары, комбикорма для уток и свиней, китовый жир и мясо, сливочное масло и соленые грибы. Стаканный перезвон портальных кранов. Зубовный скрежет железнодорожных вагонов. Зеленые виноградные гроздья сосулек, свисающие гирляндами с якорей и швартовных концов. На железнодорожной стрелке кукарекает паровозик, расталкивая по путям цыплячьи выводки желтопузых рефрижераторных вагонов. На палубе дизель-электрохода “Краматорск” матрос-тальман играет в снежки с курносой, розовощекой, как матрешка, грузоотправительницей. Та, забыв о своих обязанностях, хохочет и извивается, как в танце. Портальные краны, серьезные как жирафы, вытягивают и без того длинные шеи, выуживая из зевающих пароходных трюмов “парашюты” груженые ящиками снабжения... Сивашов выводит меня на мыс, где причалы составляют прямой угол. Здесь кормой к берегу стоит четырехтрюмный пароход с красивой обтекаемой надстройкой. «СВЕТЛОГОРСК» - читаю на корме. Чуть ниже порт приписки: «ВЛАДИВОСТОК». На палубе - веселый перестук молотков, как в кузнечном цеху. Матросы обивают ржавчину в ватервейсах. Вахтенный у трапа, как медведь, закутанный до бровей в тулуп, останавливает нас: - Куда, орлы? - К третьему штурману. Он на вахте! - Щас вызову! Не торопись. Матрос нажимает кнопку звонка, через пару минут на кормовом переходном мостике появляется знакомая коренастая фигура, облаченная в форменную куртку с двумя золотыми лычками на погончиках. Соха по-хозяйски машет вахтенному матросу: - Пропусти, Пятаков! Свои! Мы с Моцартом поднимается на мостик. - Привет, Соха! - Салют, бичи! Рукопожатия. Толчки. Объятия. - Прошу ко мне в каюту, господа-офицеры! Соха респектабелен, как англичанин. - Падайте в кресла, парни! Я - на минуту! С чифом меню сочиняем на завтра. В каюте тепло, по радио звучит ноктюрн “Ветерок в пустыне”. За иллюминатором, точно атомный взрыв - ослепительное сияние противоположного берега Золотого Рога, сверкающего стеклами бесчисленных окон. Через полчаса Соха возвращается. Бравируя, кидает в шкаф куртку с золотыми погонами. - Не привык еще к этой шкуре! - плюхается на диван. - Да, парни, насчет пароходов! Имейте в виду, на первом месте стоят «жирафы» голландской постройки, типа моего “Светлогорска”. На втором - немцы. У них мореходные качества хорошие и рейсы в Австралию, в Антарктику за китовым мясом. Одно неудобство - каюты. Топорная работа!.. Конечно, мне жаль парни, что вам придется побичевать месяц-другой, но ничего не поделаешь. Поздно приехали. Настанет время, и вы получите лайнеры не хуже моего. Но если предложат “Умбу” или “Кильдин”, ни за что не соглашайтесь - каботажка!.. Ну, что, коллеги, куда выгребаем сегодня? Моцарт деланно прибедняется: - Мы не здешние, не старожилы, как некоторые! Не знаем даже, что такое «жирафы». Конечно, мы знаем: так называют производственные базы-рефрижераторы. - Ладно, - Сохов снисходительно берет власть с свои руки. - Выгребаем в “Золотой Рог” - самый фешенебельный кабак на Дальнем Востоке. С меня причитается, как со старожила - чего уж там! Он облачается в партикулярный костюм, повязывает яркий галстук и умывется одеколоном “Шипр”. - Все, парни! Я готов! Такое впечатление, что Сохов родился здесь, в Приморье. Но это обманчивое впечатление. Он вырос на Дону, среди серебристых ковылей и шелеста тополей-белолисток. Возможно, из детского баловства на донских плесах и зародилась в человеке мечта о больших пароходах, дальних морях и странах. - По пути надо заглянуть на “Ительмен”, - напоминаю я. – Мне тоже требуется сменить «моральный» облик. - Правильно! – поддерживает Моцарт. – Заодно выудим на свет божий любителя приключенческой литературы Геночку Никишина. Это наш четвертый однокашник. Уединившись в номере, то бишь в каюте плавгостиницы, он поглощает страницу за страницей из Станислава Лема. Нашему приходу Геночка даже не особенно рад. Но Соха делает ему “козью рожу”, заставляет надеть белую рубашку и отыскать в ботинке галстук. Я тоже распаковываю чемодан, меняю дорожный наряд на более цивильный. За проходной порта с якорями Холла мы падаем в таксомотор, который через несколько минут выстреливает нас прямо в подъезд знаменитого ресторана. На вывеске потускневшее золото старославянской вязи - “ЗОЛОТОЙ РОГ”. Вот она - древняя цитадель великосветских балов, где когда-то разбрасывались самородками и ассигнациями сибирские золотоискатели, где устраивали попойки вылощенные белогвардейцы, потеряв надежды на восстановление монархии в Российской империи, где бряцали саблями японские интервенты, а позже визжали и стонали разнузданные приблатнённые вечеринки нэпа. Сумрачный зал с задвинутыми бархатными шторами. Теперь здесь царствует современное общество: кто-то справляет свадьбы, кто-то отмечает дни рождения, китобойцы и краболовы празднуют возвращение с промысла; а нам надо «обмыть» пароход Сохи и мой прилёт, а в общем - отметить начало трудовой биографии. - О тэмпора, о морэ! - роняю я. - Так точно! Новые времена, новые праздники! - переводит с латинского Соха. - Вот тут нам будет в масть. Такой обзор! Он выбирает столик у задрапированного окна. Официантка не заставляет себя ждать. На эстраду, откуда ни возьмись, выпархивает воздушное создание в платьеце выше “сельсовета” с аппетитными мясистыми коленками. Добродушным баском, копируя Эдиту Пьеху, создание заводит шлягер прошлого лета: Надоело говорить и спорить И смотреть в усталые глаза. В флибустьерском дальнем синем море Бригантина поднимает паруса... - Ну, что, парни? Уже заторчали?! - слегка захмелевший Сохов двигает третий тост. - Скоро раскидают нас по свету суровые морские пути-дорожки, как пишется в газетах, и будем мы ловить весточки друг о друге, как ласточки букашек, да вспоминать, как кутили в “Золотом Роге”. Так давайте выпьем за этот вечер, чтобы был он у нас не последним! Запунцовевший Геночка роняет слезу: - Правильно, товарищи! Будем давать друг другу телеграммы и писать письма, а?!.. И давайте в честь нашей дружбы закажем музыку! - Превосходно, мой мальчик! Но какую? “Бригантину” уже кто-то заказал. - Подойдет и какая-нибудь старая добрая песня о море, - солидно изрекает Моцарт. - А что?! “Вечер на рейде”?! - предлогает Геночка. - Подойдет? - Конгениально! - подводит черту Соха. Выпростав из бумажника трешку, он снимается с якоря, долго втолковывает что-то ударнику из джаз-квартета на эстраде. Едва Соха успевает достичь своего места за столом, как оркестрик дружно и в меру самозабвенно начинает выводить старый, почти забытый мотив: Прощай, любимый город! Уходим завтра в море... Воздушное создание с мясистыми коленками теперь не имитирует Пьеху, поскольку такой песни у той в репертуаре нет; голос от того несколько меняется, и в лучшую сторону. О чём, верно, аппетитная девушка даже не подозревает: И ранней порой Мелькнет за кормой Знакомый платок гол-лубой!.. - Вира, парни! - поднимает бокал Соха. «Золотой Рог» гудит, точно улей. Здесь пахнет уже не сливками великосветского общества, коньяками белогвардейцев, французскими духами нэпманов и нэпманш, а трудовым потом и тройным одеколоном современного простого люда, ибо теперь под старой вывеской гужуется она - новая генерация, которая еще не знает, как ее назовут в истории, и потому так самоуверена и беззаботна до чертиков. Покинув шумный ресторан, мы обнаруживаем, что на улице, в ночной город, красиво паращютирует пушистый снег. Мы рады ему и не рады. Нам надо ловить “мотор”. А во Владике за полночь, как утвержает Сохов, это дело совсем не простое. Тем более – в снегопад. Наконец, двое пьянчуг, вынырнув из «волги», кидаются к дверям ресторана. Ясно: не хватило выпивки, приехали пополнить арсенал. Седовласый щвейцар в адмиральских лампасах естественно им не рад. Ну, ладно бы пытались взломать дверь с помощью десятирублевой купюры, ан нет - оказывают силовое давление. «Адмирал» прячется за стеклянной дверью и грозит оттуда кулаком. В это время мы пытаемся уломать таксиста. Он поддается, но с трудом: - В парк, ребята, пора... Швейцару однако надо открывать дверь, чтобы выпускать покидающих ресторацию. Он приоткрывает створки настолько, чтобы молодая дама могла протиснуться не измяв прически и не потеряв шиньона. Мы видели эту заплаканную даму в зале, она танцевала с капитаном третьего ранга. Теперь вероятно они поссорилась, или девушка просто крутит “динамо”. Двое пьянчуг успевают воспользоваться приоткрытой дверью и засовывают туда ногу. Дама с модной прической летит в сугроб. Разумеется, этим ребятам сейчас нужна только выпивка, им плевать на этикет. Мы все это наблюдаем, торгуясь с неподатливым таксистом. Они все такие, таксисты, ночью. Расстановка сил у дверей ресторана меняется. На помощь швейцару приходит кап-три, сбежавший по лестнице в одном кителе. Он хочет вернуть свою подругу. Но сначала надо справиться с хулиганами. Завязывается короткая потасовка, кап-три вслед за дамой бороздит форштевенем сугроб. Мы наполовину уже овладели таксомотором, то есть – Геночка и Моцарт уже там, а мы с Сохой - еще на улице. Кап-три отряхивает себя и свою подругу от снега и оглядывается по сторонам, ища подмогу. Взгляд его останавливается на нас. - Товарищи офицеры! – кричит он, признавая в нас своих коллег. - Помогите! Видите, что творится!.. Мы в гражданской одежде, но мы офицеры. У нас за плечами крейсер “Фрунзе” на севастопольском рейде и тральщик “Всеволод Вишневский” в Стрелецкой бухте. И нам льстит, что нечто уже выдает в нас офицеров, хотя звание нам присвоено не так давно, и не очень высокое – «микромайоры», то бишь -младшие лейтенанты. В общем, мы не вправе игнорировать призыв кап-три. Тем более он с прекрасной дамой. В два прыжка мы оказываемся у дверей ресторана. Сохов крепко берет за руку одного из хулиганов. Я сталкиваюсь со вторым, но тот, понимая, что ситуация выходит из-под контроля, оскальзываясь, кидается наутек. Словно из-под земли на арене цирка появляются дружинники с красными повязками на рукавах. “Бе-сэ-ме” - так их называют в народе, что расшифровывается просто – «бригада содействия милиции». Один из них, в шапке из зайца-беляка, кладет руку на плечо Сохова. - Не желаете прогуляться с нами, сэр? - Лучше возьмите вон тех! - пытается растолковать суть дела выскочивший из такси Моцарт. В общем, игра переходит в миттельшпиль с разменом фигур и шарахающейся меж соперниками инициативой. Кап-три, отряхнув свою даму, вводит ее в ресторацию. Швейцар запирает дверь. Сохов держит хулигана, а Сохова держит дружинник. Нас с Моцартом окружают еще трое. - Ну, что - мы поедем или не поедем? - кричит из такси Геночка. Не дождавшись ответа, он хлопает дверцей и присоединяется к нам. Таксист разворачивает драндулет и уезжает на Китайскую улицу, где наверняка подцепит дорогостоящего пассажира. - Братцы! - взывает Геночка. - Почему они задержали нас, а не хулиганов?! - Ты тоже пошли с нами, - берут его под руки дружинники. - Там разберемся, кто хулиган. Вот так, сопровождаемые почетным эскортом, мы следуем к авторитетному зданию на Колхозной площади с табличкой на одной из дверей: РАЙОННЫЙ КОМИТЕТ КОМСОМОЛА. Рядом - опорный пункт милиции. В кабинете пахнет сигаретным дымом. Две девушки, сидящие за папками с бумагми, вопросительно поднимают на нас глаза. Я чуть не падаю в обморок: одна из ниx - Лера, моя самолетная попутчица. К счастью, в первую минуту она не узнает меня в гражданском платье. Крепыш в зайце-беляке властным жестом приказывает рассаживаться на стульях вдоль стены. Хулиган, виновник проишествия, стараясь не выделяться, жмется к Сохе, а сам, ухмыляясь, шипит и толкает его локтем: - Ну что, стиляга, влип?!.. Приплатишься за свое богодульство, лапух! - Документы есть? - крепыш снимает пальто, шапку, садится рядом с девушками. Карие колючие глазки смотрят весело, но с холодным кавказским коварстовм. Черные жесткие волосы зачесаны сурово назад, как у Иосифа Виссарионовича. Мы подаем документы. - С кем имеем честь? - осведомляется надменный Сохов, растегивая пальто. - Второй секретарь Циклариди, понимаешь! - представляется крепыш и раскрывает первый комсомольский билет. - Так-так, познакомимся... - мямлит он с ярко выраженным грузинским акцентом. - Так-так, Геннадий Никишин. Год рождениях так-такх на учете состоял в городе Ленинграде в высшем инженерном морском училище имених так-так... По какому поводу пьем-с, дорогой? - Не пью! - качнувшись вперед, строго объявляет Геночка. - Бросил! - Ну да! Герой, конечно. Не надо здесь хорохориться, понимаешь?! - крепыш брезгливо жует бритые губы. - Достаточно моего звонка в медвытрезвитель, понимаешь, и ваша биография испорчена. Геночка благоразумно замолкает. - Так-так... - продолжает листать документы крепыш. - Виктор Брагин. Ви кто есть? В эту минуту Лера узнает меня и не сводит распахнутых от удивления глаз. - Человек. А вы?.. - Почему грубишь, слушай?.. Откуда прибыл?.. - Мы все из Питера, - терпеливо объясняет Моцарт. - Направлены по распределению на Тихий океан. Понимаете? Сегодня встретились в чужом городе, решили отметитьхну, это самое. А после вступились за женщину у ресторана, которую хулиганы опрокинули в сугроб. Понимаете? Секретарь раскрывает паспорт незнакомца. - Ага! Игорь Гущин. Нигде не прописан... Тоже моряк тихоокеанского флота? Тоже приехал в чужой город?.. По-нят-но! Чувствуем себя суперменом. Сверхчеловеком, да?!.. - Пожалуйста, не путайте щи с яичницей! - вспыхивает Соха. - Хватит дискуссий, дорогой! Нам все ясно: хулиганите ночью. Швейцар позвонил, понимаешь. Где надо власть употребить, ми только хлопаем ушами. Значит так! На выбор – или разрезаем ваши стильные узкие брючки, или пожалте в медвытрезвитель?.. Молчание – знак согласия?!.. Валерия, звоните в медвытрезвитель! Лера не трогается с места. - Что с тобой, Самоварова? Крепыш сам снимает трубку, набирает номер. - Алло!.. Да-да, Циклариди... Здесь, понимаешь, великолепная пятерка... Да-да, товарищ летейнант, присылай дежурную машину. У ресторана хулиганили, швейцар позвонил, понимаешь. Не будем миндальничать! - Ну что, стиляги! - хихикает хулиганивший тип. - Допрыгались?! Думали, вас здесь выслушают, по головке погладят, как бы не так! Им план тоже выполнять надо. Чем больше приводов, тем лучше. - Но это несправедливо! - вскакивает Соха. Милиция, однако, не заставляет долго ждать. В кабинет молодцеватой походкой входит высокий худой лейтенант. В миру, вероятно, баскетболист. - Ну, где наши новые подопечные? - подмаргивает он девушкам. - Ах, вот мы где! Да еще сладко спим! Лейтенант щекочет под подбородком задремавшего Геночку. - Подъем! Геночка вскакивает. - Кто?.. Где мы? - Вы еще в ресторане «Золотой Рог», молодой человек Пора и честь знать. Карета подана! Не угодно ли пройтись в оную? Геночка пожимает плечами, покорно следует по указанному адресу. Признаться, до этой минуты я еще надеялся, что вот-вот комедия прекратится, справедливость восторжествует, дружинники, посмеявшись, отпустят нас на все четыре; но происходит нечто нелепое, непонятное, как во сне, и изменить течение событий невозможно. На немой лерин вопрос я недоуменно пожимаю плечами. Милиционер и дружинники выводят нас во двор, где урчит темносиний фургон, прозванный в народе “черным вороном”. Вот так, наверно, скоропалительно, когда-то решались судьбы людей в чека. Ничего удивительного, что человека могли расстрелять за одно знание французского или английского языка... Лера тоже выходит вслед за нами. Снег падает ей на волосы, на печи. Широко раскрытыми глазами она смотрит на нас, на милицейский фургон, словно решает в уме трудную задачу. Она очень красивая в эту минуту. Лейтенант-баскетболист, кокетничая, изголяется еще больше: заталкивает каждого в черное, пропахшее бензином и блевотиной, нутро фургона. Дверца захлопывается. Машина дергает с места. Геночка, привалясь к моему плечу, снова аппетитно сопит. Сохов сжимает голову руками. Моцарт трясется как от зубной боли. - Не понимаю! - стонет он. - Венец природы - человек! И вот такие вящие полярности - хулиган и зарвавшийся чинуша! Уму непостижимо! Да они – одного поля ягоды!.. - Ну, ты, падло! - бурчит тип в куртке нараспашку. - Сопи в две дырки, если попался. Я за вас отдуваюсь и молчу! - Ах, ты, дегенерат! - свирепо цыкает на него Соха. - Заглохни! В пустой комнате с металлическими шкапчиками вдоль стены нам приказывают раздеваться. - Как? - осведомляется Соха. - Совсем? - Как Венера Милосская, - ухмыляется дежурный офицер. - Послушайте! Мы же не пьяные! - обращается к нему Сивашов. - За что нас в вытрезвитель? - Мое дело маленькое: принять и оформить. Раньше надо было разбираться! - Но с нами как раз и не хотели разбираться. - Правильно! Этот тоже не пьяный? - дежурный милиционер кивает на хулиганистого типа, пятнистого от татуировок, кая ягуар. - От него несет перегаром, как из винной бочки! Тот прыгает на одной ноге, пытаясь снять брюки, и ноет: - Тут колотун, бляха-муха! Задубеешь! Стальные шкапчики поглащают нашу одежду. Дежурный отпирает массивную стальную дверь. Под низким каменным сводом смутно вырисовывается ряд черных нар, из углов тянет зацветающей сыростью. Дежурный бросает на ближний топчан пять тонких одеял и запирает дверь на замок: - Отдыхайте!.. Геночка сразу валится спать. Соха садится на нары по-турецки и начинает петь: Ты надела платье алое С белой лентой и каймой. Мой корабль уходит в плаванье В летний полдень золотой. За причалом чайки падают, И хохочут, и визжат. Но тебя ничто не радует, Лишь бы я пришел назад... Это наш училищный гимн «Прощание на причале», неизвестно кем из курсантов сочиненный. - А песенка-то ништяк, клевая! - отзывается из угла наш таинственный компаньон. - Кто сочинил? Сергей Есенин? - Ага! Эдуард Маяковский! - хмыкает Сивашов. - Тебе не все равно, рецидивист?! Тип, уловив знакомое словцо, поднимается в своем углу. - А ты кто, стиляга? Маменькин сынок?!.. Сивашов подхватывает песню в полный голос, чем сразу останавливает «ягуара»: Бьют в лицо нам бури страшные, Дождь, туман и снегопад, Но глаза твои прекрасные, Как маяк в ночи горят. Ты не плачь, моя красавица, И бровей своих не хмурь! Скоро мой корабль появится, Семь морей пройдя, семь бурь!.. Под потолком, как в авоське, тлеет за сеткой слабая электрическая лампочка. В тусклом свете незнакомец, испешренный наколками, застывает в позе Наполеона. - Салажня! - орет он. - Маменькины сынки! На всем готовеньком жили, мать вашу так! Учись - не хочу! А мне каково было без отца-матери?! На Курской Дуге убили, в танке сгорел. А я по вагонам в электричках шустрил. Что вы знаете об этом, сопляки?! Сегодня наверно первый раз в жизни с подлянкой столкнулись и уже раскисли, сопли распустили ниже колен! Мне срок пришлось мотать по “недоразумению”. Понял ты, красавчик?!.. Доведется тебе такое, небось, в дерьме не найдешь. Или запьешь горькую, богодул! - Не запью! Не из таковских! - орет в ответ Соха. - И не я твоего отца убивал. Нечего на людях зло срывать. Предъяви счет по адресу! Понял? - Ты меня на “понял” не бери! Я за “понял” лес валил! - Хватит. Заткни фонтан! Потом они затихают. Каждый из нас остается наедине с собой. Вот чем и страшна тюрьма. Ты остаешься наедине с собой, со своей судьбой. И думаешь: не окажется ли пророком пятнистый? Не покатишься ли дальше по наклонной дорожке? Сумеешь ли подчинить судьбу своей воле или она вырвется и начнет колесить тебя по свету?.. Вот первая несправедливость: тебя приняли за хулигана. Горько и обидно! Но как из этой трясины выбраться? Надо бороться, доказывать? Но - как, кому? С одного полюса - такие, как Циклариди, с другого - такие, как тип в татуировках. И те, и другие принимают тебя не за того, кто ты есть на самом деле. «А кто мы есть на самом деле? - размышляю я всю ночь напролет. - Как нужно жить, чтобы тебя ни с кем не путали, не могли подмять по любой своей прихоти?..» - Подъем! - в коридоре зычный голос дежурного. - Сивашов!.. Брагин!.. Никишин! На выход! Человек в татуировках, раздобыв где-то окурок, дымит в своем углу. - Чао, стиляги! - машет рукой. Его и Сохова дежурный почему-то не выкликает. - Без товарища мы не уйдем, - заявляю я. - Опять двадцать пять! - возмущается дежурный. - То их на аркане надо тащить сюда, то не выгонишь поганой метлой! Ладно. Кого вы забираете - этого или того? Пятнистый, прислушиваясь, делает знаки рукой: мол, забирайте и меня, если лягавый такой добрый. - Только Сохова! - подчеркивает Моцарт. Милиционер выдает нам одежду, документы, записные книжки - все, что изымалось. - Счастливого плавания, магелланы! - ухмыляется в пшеничные усы. -Больше не попадайтесь под горячую руку! - Не попадемся! - заверяет Соха. - Но и этого так не оставим! - Смотри не обожгись! - Прощайте! - первым, пискнув, выскальзывает на улицу Геночка. Мы высыпаем следом. Нежный сиреневый рассвет уже тронул восток за сопками. Перламутровые галеры облаков медленно плывут в Корею и Китай. Минуту мы стоим, словно зачарованные. Потом беремся за руки и идем вниз по сонной улице. На Восток путь далек! На Востоке воздух серый. Восходит утром солнце из-за скал. Осторожнее, друг!.. Геночка, поскользнувшись на подспудной наледи, подворачивает ногу. Его подхватываем на лету, увлекаем вперед. Он упирается ногамии и скользит, как на лыжах. С бухты доносится отрывистый лай буксировщика; какой-то пароход, вернувшись из плавания, швартуется к причалу на мысе Чуркин. Трещит лед. Отчетливо разносятся капитанские команды, усиленные мегафоном. По улице навстречу, подпрыгивая, мчится автомобиль. Посторонившись, мы даем дорогу. Но машина, взвизгнув тормозами, останавливается перед нами. К всеобщему удивлению, из «москвича» выпрыгивает Лера. На ней нейлоновая шуба и пуховый платок, сбившийся на плечи. - Ба! Знакомые все лица! - кричит Соха. - Здравствуйте, мальчишки! - словно запыхавшись, выдыхает девушка. - Еле уговорила его позвонить и выпустить вас! - Ах, вот кому мы обязаны! Может еще спасибо сказать?! - выпендривается Соха. - Доброе утро, Лера! – я подхожу к ней. - Не обращай внимания. Соха всегда такой! - Вы этого так не оставляйте, мальчики! – наставляет она. - Напишите в райком или в газету! С ним уже не первый случай, когда задерживает по ошибке... - Все было по букве закона! - возражает дерзкий Сивашов. - Вы успокойтесь, мальчики! Я протокол порвала, на работу никто не сообщит. - А вот за это - спасибо! - раскланивается Сохов. - Но в газету писать бессмысленно - где мы найдем ту женщину и капитана третьего ранга, которые подтвердят, что мы защищали их? Советская пресса не зиждится на эмоциях, так ведь?! - Ну, хорошо. Тогда я сама напишу. Вам в порт?.. Садитесь, мальчики! - Премного благодарны-с! - дерзит Сивашов. - Чей мерседес? - Какое имеет значение! Моего дяди. - Значит, вы тоже нарушаете? А еще комсомолка?! Лера открывает заднюю дверцу. - Зря вы на меня сердитесь! Я одна ничего не могла поделать. Понимаете? Лучше всех понимаю Леру я. Но делаю вид, что тоже не знаком с ней; подай повод - посыпятся вопросы, подковырки, насмешки и тп - полный букет комплексов безобидного русского человека. - Человек делает добро или зло не потому, что хочет быть добрым или злым, - разглагольствует Моцарт. - Человек просто живет на свете, а это уже само в одном случае - добро, в другом - зло. Так что, человеку остается выбирать, по какую сторону баррикады становиться... - Всего-то делов! – орет Сохов, но в машину садится. Я не знаю, что понимает Лера в такой тарабарщине, но лицо у неё светлеет. - Я давно выбрала! - говорит она всем и мне в частности. - О’кей! Тогда мы спокойно и с удовольствием принимаем ваше приглашение, мисс. Сивашов плюхается в машину, за ним Геночка. Я - на переднее сидение. Лера включает скорость. - Так, значит, вы похитили у дяди его авто? - допытывается Соха. Сивашов толкает его в бок: кончай базар! По радио передают фортепианную музыку. Звуки вспыхивают, словно светлячки, попеременно гаснут, вспыхивают снова, разноцветные, целыми гирляндами, как на новогодней елке, потом замирают, оставляя в душе след светлой чарующей грусти... - Ноктюрн Фридерика Шопена, - блещет эрудицией меломан Сивашов, - ре-минор, написан в Испании после разрыва с Жорж Санд, незадолго до смерти, после которой сердце Шопена было перевезено на родину, в Варшаву, в тело упокоилось в Париже... - Удивительное утро! - говорит Лера. - Природа словно умылась и почистила зубы. Геночка хихикает сзади. Мелькают полосатые штанги шлагбаумов, маневровый паровозик кукарекает на стрелке. Под белыми опахалами деревьев машина останавливается. Дальше - решетка ворот и становые якоря порта. Когда все выходят, Лера подаёт мне листок из блокнота: номер телефона. - Теперь наверняка не забудешь! - говорит она с укором. - Звони, герой нашего времени. 3. На следующий день Геночку Никишина приглашают на ковер к инспектору по загранкадрам. Мы с Сивашовым застываем за дверю. Не из-за «залета» ли в медвытрезвитель? – ломаем голову. Любитель приключенческой литературы вылетает из кабинета загрансектора красный и потный, как пожарная машина. - Брагин! “Янтарные горы”! - в руках трепещет голубенький бланк направлния. - Ну-у!.. Такой лапоть! - вздыхает Моцарт. - Лучше, чем у Сохи! Молоток, Гена! Так держать! - Когда в море? - спрашиваю я. - Завтра после нолей. - Семь футов, старик! - мы крепко тискаем его детскую руку. Парень, ничего не соображая, мчится к воротам порта. Мы смотрим ему вслед. Вот та минута, ради которой он пять лет носил матросскую робу, штудировал на самоподготовках учебники по навигации и астрономии, драил гальюны, лоснил ботинки, утюжил перед увольненями голубой гюйс. Она наступила. Так самолет, разбежаевшись, отрывается от грешной земли. Секунду назад он был неуклюжим земным существом, и вдруг – птица, и жить ему уже по небесным законам. В человеке так же исподволь накапливается и накапливается какое-то качество, и наступает минута - оно достигает критической величины, и человек преображается. Он еще не понимает, что с ним произошло, но окружающие уже смотрят на него по-другому. С той минуты ему жить по новым законам. И, возможно, эта потребность перевоплощения объективна, она от Бога. Потому что Время, как видно, требует своей дани. Но такова уж негласна *** Через несколько дней гудит и снимается с якоря “Светлогорск”. Соха уходит в Берингово море. На берегу остаемся мы с Моцартом. Бредем понуро в плавгостиницу «Ительмен». Не проходит месяца, почти одновременно, мы получаем свои направления: я - на “Антарес”, Сивашов - на “Дунай”. Наскоро жмём друг другу руки и, грустно улыбаясь, расходимся в разные стороны; не представляя, когда теперь вновь придется свидеться. Перед отходом в рейс я звоню Лере, но не застаю дома. - Валерия в университете, - отвечает приветливый женский голос. - Что-нибудь передать? - Передайте: звонил Виктор. - Ах, Виктор! Что же вы не заходите? Валерия мне все о вас рассказала... - Мы сегодня уходим в море. - На каком корабле? - “Антарес”. Теплоход “Антарес”. - Хорошо. Я передам. Счастливого плавания, Виктор! Будем ждать... На душе - тепло и уютно: тебя ждут, ты кому-то нужен... Удастся ли пронести через долгие месяцы рейса эту уверенность? И - с одной стороны, и - с другой... *** Океан – это иной мир. Закономерности его и ритмика очевидней и четче. Океан терпеливо, методически преподает человеку свои уроки, точно строгий седовласый профессор, которого не взять на ура, сколь не жонглируй пестротой цитат из хрестоматий; он верит лишь глубоким познаниям по сути дела. Волны его - звенья цепи, дожди - слезы планеты, шторма – освежающий душ на души людей, вода за бортом - масло, смазывающее гиганский миханизм. Утренние, вечерние зори мелькают перед глазами, как велосипедные спицы, сливаясь в сплошной сияющий круг; наподобие ореола или святого нимба, он стоит над планетой Земля. А берег - взбалмошная капризная кокетка – все отчуждается, дразня и беся, пока не превращается в какой-то непонятный безумный мир. Экзотика разных стран, куда судно заходит сдавать или принимать груз, поначалу веселит, радует глаз; но и она утрясается до обыденности; ее уже воспринимаешь, как технологию познания смысла жизни. Где-то сменилась мода на женские шляпы, рок-н-ролл уступил место твисту, твист - чарльстону, перед телевизионными камерами взвинчиваются незнакомые балерины, выкаблучивают новые кинозвезды, хоккеисты плюют зубы на лед, с Байконура взлетают космические аппараты, хлеборобы Ставрополья принимаются за уборку яровых, и тебя в этой суете, безалаберности будут помнить?! Расчитывать на это как-то легкомысленно. Сознание опирается на абстракции меридианов и параллелей, выдуманных человеком; а время измеряется количеством вахт, отбарабаненных на ходовом мостике, и для тебя планета Земля – уже хорошо отлаженный механизм, вращающийся в окрестностя... Солнца. Он не перпетум-мобили, но что-ир близкое. Чтобы функционировать долго и надежно, ему требуются смазочные масла. Может, океан – такое масло!? Тогда кто - мы? Мы тоже обязаны жертвовать собой, чтобы он ерутился как надо?.. Мне, к примеру, не хотелось бы, чтобы такой жертвой стала девушка Лера. Пускай – я, но только не она.. 4. Над Орлиной сопкой, как медуза-аурелия, висило одинокое облако. На телемачте, взметнувшейся с вершины Голубинки, зажигались рубиновые огни. С берега тянуло терпкой горечью вянущей листвы садов и парков, такой знакомой и дурманящей, как, скажем, в какой-нибудь Австралии или Новой Зеландии. Помнят обо мне здесь, на берегу, или события быстротекущей жизни давно смыли мой образ?. «Антарес» становится на якорь на рейде в проливе Босфор-Восточный. На берег никто не съезжает: ночью обещают швартовку к причалу. Но обещают не наверняка, а так - на всякий случай, как водится в нашей «буче, боевой, кипучей». Может быть швартоваться придется завтра, а то и послезавтра, когда освободится причал. Моряки, привыкшие к подобным посулам судьбы, не расстраиваются, играют в кают-компании в шахматы, стучат костяшками домино, кто-то барабанит на растроенном пианино. Вечер на рейде обещает быть скучным, одним из многих, и не таким, как в той песне. Неожиданно по принудительной трансляции, которая проникает во все уголки судна, разносится густой баритон старпома: - Внимание! Третьему штурману Брагину срочно подойти к своей каюте! Повторяю - срочно!.. Голос у старпома необычно веселый. Что случилось? Зачем я вдруг понадобился? Мое навигационное хозяйство в полном порядке. Направляюсь к своей каюте на палубе “А”. И что же?.. Первое, что меня ослепляет - букет ярко-красных гвоздик. За ними не менее пылающее от ветра и смущения лицо Леры, той самой самолетной попутчицы, которая боялась, что в сугробаx Сибири любовь сопряжена с простудой. Я узнаю ее и не узнаю. - Лера?! Каким ветром?.. Здесь?.. - Я на катере... Понимаешь, первый раз... Не знаю, принято так, удобно... Но мне разрешили в диспетчерской, когда показала редакционное удостоверение... - Конечно удобно, Лера! Еще как удобно! Наверно, я сам пламенею не хуже гвоздик, потому что долго не в состоянии открыть дверь собственной каюты. Наконец, дверь позволяет нам войти. - Какая же ты молодец, Лера! – оборачиваюсь я. - Здравствуй! - Здравствуй, Витя! Разве на рейд пускают не всех? - спрашивает она, садясь на диван и немного приходя в себя. - Только очень близких и только к капитану или, в крайнем случае, к старпому... - А к третьему штурману нельзя? - Как видишь, и к третьему можно! – хохочу я. - Куда это поставить? Вазы у меня, естественно, нет. Мы приспосабливаем под цветы пузатую бутылку из-под “Оушен-виски”. Вместе наполняем водой из-под крана, забрызгиваемся с ног до головы. Наши глаза встречаются, происходит какая-то электрическая разрядка, и мы улыбаемся друг другу просто и понимающе. - Постой! – говоря я, высвобождая её из объятий. - У меня - подарок! - О-о! Кашмилон! – с восторгом определяет Лера, примеривая розовую японскую кофту - А знаешь, - говорит она, расправля движением головы волосы, -того второго секретаря райкома сняли... Ну, помнишь? Вахтанга Циклариди?.. Он теперь на судоремонтном заводе работает... Каким-то строителем. Лера сегодня необыкновенная. Я узнаю ее и не узнаю. - Рассказывай, где плавали! - просит она. - Что видели? Мне, как будущей журналистке, все интересно. - Впечатлений хоть отбавляй; но с чего начать? - Начни хотя бы с того - почему у тебя такой вид? - Какой? - Не скажу, усталыйх но очень уж спокойный. Даже умиротворенный. Как будто к тебе каждый день приезжают невесты на пароход. - Ах, вот ты о чем. Возможно, это естественное состояние человека, который после долгого плавания возвращается домой. - Это хорошо, что ты чувствуешь меня домом, - смеется она. - Не только домом, - поправляю, улыбаясь, я, - но - родным портом, и даже целой Родиной!.. - Вот как?! Это - чудесно!.. Ну, а что больше всего поразило там, за границей? - немного наивно, по-журналистски, допытывается она. - Было какое-нибудь открытие?.. - Ясное дело, было! - киваю я. - Например: в школе мы изучаем Землю, всю испещеренную линиями всевозможных границ, меридианов и параллелей, а на самом деле ничего похожего. Есть только горы, реки, долины и много воды. Так что становится даже непонятно, зачем люди говорят на разных языках!.. Потом я рассказываю о Японии, о торговых квартала... Гиндзы, сверкающих роскошью отелей и супермаркетов, о небоскребах и мостаx Сан-Франциско, о душних улочкаx Гонконга, где за горсть медных монет китайской кули день и ночь возит в открытой велорикше иностранных туристов... - Постой! - спохватившись, смотрит на часы Лера. - Когда следующий катер на берег? - Думаю, уже утром. - Так уж утром?! - не верит она. - Что я скажу маме? - Скажешьх что была... - х у любимой подруги?! - У близкого человека. Разве это не правда? - Правда, - кивает она. Понимая щепетильность ситуации, старпом и второй штурман делают благородный жест – делят мою вечернюю вахту пополам... 5. Высокий, жилистый, как грот-мачта на паруснике, новый капитан, приняв судно, приказывает созвать общее собрание. После рабочего дня салон команды на корме быстро наполняется матросами и мотористами, не успевшими посбрасывать замусоленных роб. На капитане - форменный китель довоенного покроя с золотыми обручами на обшлагах рукавов, золотой порстень на длинном мизинце и золотой зуб во рту. - Товарищи, я ваш новый капитан. Зовут - Волошин Владимир Владимирович... - А Глеб Геннадьевич не вернется больше? - тоненький голосок буфетчицы. - Не знаю, - капитан Волошин делает паузу. - Знаю только одно: нам с вами предстоит не один рейс пахать вместе. Потому предлагаю подумать сообща, как будем жить дальше. Салон выжидательно помалкивает. - Будем регулярно выполнять рейсовые задания или, как говорится, от случая к случаю? - повисает риторический вопрос. - Разве это зависит только от экипажа? - бросает кто-то реплику. - Именно от экипажа! – рубит рукой кэп. - В коммерческом отделе нашего управления лежат грузовые отчеты вашего, теперь будем говорить - нашего судна. Я с ними детально ознакомился. Как в зеркале, отражается расхлябанная деятельность экипажа. Кривая выполнения планов скачет, как в девятибальной шторм - то взлет, то провал. Значит, не каждый из вас еще дает себе отчет, зачем выходит в море. А выходим мы затем, чтобы в этих отчетах не было темных пятен проколов, простоев и всяких непроизводительных потерь. Это раз!.. Второе! Кто из вас станет возражать, если к его зарплате прибавятся стабильные сорок процентов премиальных?! Салон, одобрительно загудев, как весенний улей, приходит в движение. - Это два! - Волошин насмешливо сжимает губы. - Но без труда не вытащишь рыбку из пруда. Так?!.. Значит, первая задача: произвести ремонт качественно и в срок. Предвижу возражения: мол, за ремонт отвечает судоремонтный завод. Верно. Но мы, экипаж, и в первую очередь парторганизация, не должны оставаться в стороне. Ибо нам с вами на этом судне плавать. Так?.. И еще: нужно подтянуть дисциплину. Без дисциплины - никуда!.. Кто, к примеру, знает производственные показатели теплохода “Первомайский”?.. Знаете?.. Так вот, на “Первомайске” у нас царила настоящая дисциплина. Потому ни одного рейса не оставались без премии! - “Первомайск” чуть не пошел на дно! - выкрикнул кто-то из толпы. - Верно. Было. Попали однажды в аврийную ситуацию, раскроили форштевень о летние льды у мыса Елизаветы. Но то было ночью, в тумане. И, как говорится, ария из другой оперы. - Наш “Антарес” уже старик, - замечает с улыбкой боцман. – Ему трудно тягаться с новейшими судами! - Десять лет для “марсельцев” - младенческий возраст! - возражает капитан. – Согласны, нет?.. Значит, так! Вопрос, как вижу, упирается в дисциплину. Ну, здесь мы с первым помощником еще помозгуем. А что касается коммерческих тонкостей, думаю, второй штурманх кажется.... Виктор Брагин?!.. не подведет. Сборник международных соглашений по вопросам торгового мореплавания станет для него настольной книгой. Так или нет? Волошин разыскивает меня взглядом; поощрительно улыбаясь, обнажает золотую коронку. Весь салон разом поворачивается, как за теннисным шариком, в мою сторону. Полсотни глаз упираются в меня, выжидательно и как бы с новым интересом: мол, каков ты, Виктор Брагин?.. После собрания, расходясь по каютам, матросы обмениваются мнениями: - Ну-у, новая метла по-новому метет! - А что, правильно! Мы не аутсайдеры! - А сорок процентов - это сколько в валюте? - Братва! Я этого кэпа знаю, он на “Первомайске” старпомом молотил. На его вахте все и было - авария!.. - Да бросьте бакланить, елки-моталки! – кидает веское слово боцман. - Вам дело толкуют, а вы - “авария”! И на старуху бывает проруха! *** Морской трамвай пересекает угрюмую, засыпанную осенними листьями бухту Золотого Рога. От причала я поднимаюсь до памятника Сергею Лазо, поворачиваю по направлению к морскому вокзалу. Ветер с Амурского залива продувает насквозь Ленинскую улицу. Темные тучи надвигаются на сопки. На кинотеатре “Уссури” зажглась и потрескивает зеленая реклама. Телевизионная мачта со строчкой красных оградительных огней на Орлиной сопке то скрывается в облаках, то выныривает. В просторных гулких залах нового Морвокзала малолюдно. За окнами -причалы тогового порта, там грузятся и разгружаются океанские суда. Точно гриф гигантской гитары, блестят под дождем платформы загородных электричек. Я сажусь в кожаное кресло, раскрываю газету. Сначала улавливаю далекий цокот каблуков по мрамору пола. Каблуки стучат ближе и ближе. Потом наплывает знакомый аромат духов... - Здравствуй, Лера! – говорю я, не отрываясь от газеты. - Здравствуй, Витя! - она опускается рядом. - Устала? - Немножко. - Опять интервью? - Моя профессия. - Где поужинаем? - Где чисто и светло. - Значит, «У Хемингуэя»? Она поднимается и подает мне руку. Рука у нее в черной перчатке. Перчатка контрастирует с белым пальто из плотной ткани, могущей противостоять любому дождю. Еще на ней черный шарф и черные чулки. Они делают ее похожей на негритянку. На элегантную негритянку. Только волосы, выгоревшие до пшеничной желтизны, возвращают нас из бананово-лимонной Африки в женьшеневое Приморье. На привокзальной площади за виадуком старушки продают цветы. Они терпеливо сидят за корзинками с тоскующими гвоздиками и астрами, изредка перговариваются и без особого сожаления провожают взглядом прохожих, не пожелавших взглянуть на последние цветы года. Я всегда что-нибудь покупаю у них. На этот раз - фиолетовые астры. - Человек так устроен, - замечает Лера, принимая букет. - Ему даже неважно, что, в принципе, делать; каждому доставляет удовольствие находится при деле в хаосе человеческой суеты... Это она о старушках. Я замечаю: с некоторых пор ее тянет пофилософствовать. Может так она старается вырабатывать оригинальность журналистского мышления. Кто знает. Но я не спорю, хотя спорного в ее сентенцях иногда хоть отбавляй. Каменные ступеньки ведут к пляжу Спортивной гавани. На пляжах пусто. На песок наползают длинные волны. За молом они катятся повыше и разбиваются о камни с тягучим шумом и плеском. Летом мы там купались. Теперь оттуда веет кислыми водорослями и горькой слизью. Яхты в гавани мотают белыми мачтами. Стеклянное кафе “Чудесница” светится в глубине пляжа. Внутри, точно в аквариуме, зелено от пальм и фикусов. Кафе не любят за обособленность, а нам оно нравится. Мы прозвали его “У Хемингуэя”. Официантка указывает на столик под веерообразной пальмой. Поужинав, мы заказываем шампанское. - У нас новая марка, - сообщает девушка-официантка. - “Сверхсухое”. Недавно завезли. Она откупоривает бутылку и наполняет бокалы. Жидкости почти не видно, одни потрескивающие золотистые пузырьки. Мы с Лерой смотрим друг на друга и понимаем: оба одновременно вспомнили ту задержку самолета в Хабаровске, тот сугроб в заснеженной аллее, а потом – такое же «сверхсухое» шампанское. Когда это было? Пять лет назад? Кажется – давным давно и как будто совсем недавно – стоит протянуть руку... - Завезли апельсины из Марокко, - доверительно объявляет официантка. -Желаете? На пояске у нее болтается тоненький металлический карандаш японского происхождения. Подарок какого-то моряка. - Пожалуйста, если можно, - просит Лера. Официантка приносит большой пакет с сочными оранжевыми плодами далекой Африки. - Человек так или иначе желает быть полезным в этом мире, - продолжает размышлять Валерия. - А если в нем никто не нуждается, какая это, наверно, драма?! - Это уже не драма. Это - трагедия! Шампанское все потрескивает и брызгается в бокалах. Официантка за стойкой буфета, подперев щеку, задумчиво смотрит на Леру. Похоже, безошибочным женским чутьем она уже определила, как скоро этой миловидной молодой женщине, купившей апельсины, предстоит стать матерью... - Скоро зима, - мечтательно говорит Лера. - Люблю снег! По утрам ветки белые, хрупкие, точно гипсовые. Когда мороз сильный. А если навалит снегу – елки красивые, как пудели! Не замечал?.. На лыжах побегать - прелесть! Они шуршат, хлюпают сзади, а ты бежишь, задыхаешься от ветра, от солнца, от белизны... Когда теперь придется еще покататься? - вздыхает она, глядя вниз, на большой живот. - И ты скоро уходишь в море! - Еще не скоро, - успокаиваю я. - Как - ремонт? Движется? - Тянут кота за хвост! - А что слышно о наших мальчишках? - спрашивает она. - Где они? - Плуг, по-моему, ушел на Кубу. Он уже старпомом. Стремительно делает карьеру!.. Геночкины “Янтарные горы”, слышал, идут в тайм-чартер в Австралию. А Сивашов на “Люблино”. По-моему, тоже где-то торчит в ремонте... Потом я подзываю официантку и расплачиваюсь. Наверху, на набережной, мы ловим такси и едем на Луговую. Здесь, в многоэтажном доме, у нас небольшая комната. 6. В конце ноября «Антарес» выходит из ремонта. У судостроителей есть поговорка: ремонт корабля невозможно завершить, его можно только прекратить. Заканчиваешь ремонтировать корму - с успехом можешь приниматься за ремонт полубака. И так – по кругу!.. «Антарес» с помощью буксиров перебирается из «Дальзавода» на противоположную сторону Золотого Рога. Здесь он пополняется снабжением, комплектует рейсовый экипаж и поднимает «окно» – флаг отхода. Вот и долгожданная команда по «принудительной» трансляции: - Все по местам!.. Провожающим покинуть борт судна!.. Лера сходит по трапу на причал. По стенке, взметая серебристую снежную пыльцу, гуляет ветер. Я кричу, чтобы она сразу садилась в машину и ехала домой. Она отрицательно качает головой, грустно улыбается. Она давно перешила пуговицы на пальто до предела, и потому похожа на монумент Нельсону на Трафальгар-сквер в Лондоне, только без постамента. Волосы собраны сзади в тугой узел, от этого личико кажется заостренным, почти детским. В сердце мгновенно, как ласточки в иллюминатор, влетают бескорыстные жалость и нежность. Я занимаю место на корме судна. Машу ей рукой. Она не уходит. Матросы расчехляют шпиль. На баке, слышно, клацает в клюзе выбираемая якорь-цепь. - Отдать кормовые! - команда с мостика. - Есть отдать!.. За кормой чисто! - докладываю через минуту. Под палубой оживает главный двигатель. Мощный винт взбаломучивает маслянистую воду. «Антарес» не спеша описывает циркуляцию, нацеливается форштевнем на выход из Золотого Рога. Лера еще стоит на причале. Почему-то на ум наплывает что-то из Блока: В черных сучьях дерев обнаженныx Желтый зимний закат за окном. К эшафоту на казнь осужденныx Поведут на закате таком... У нас не за окном - за иллюминаторами. И не осужденные мы, а добровольцы. А в остальном, возможно, есть сходство... «Антарес» отваливает от причала, дает три прощальных гудка. Я поднимаюсь на мостик. Мимо проплывает отороченный трубами и постройками берег, мачты судов, стоящих у причалов торгового порта, огромный куб плавучего дока с надписями аршинными буквами - SLOW SPEED, ANCHORAGE PROHIBITED ... На рейде, в проливе Босфор-Восточный, усталые лайнеры, покрывшие тысячемильные расстояния, терпеливо стоят на якорях, ждут очереди к причалу. Лоцман сходит на катер. Солнце как раз кидает последний луч из-за скалистого мыса полуострова Эгершельд. Иллюминаторы на катере вспыхивают, как зеркала. Суча за кормой жёванную пряжу кильватерной струи, лоцманский катер направляется обратно в Золотой Рог, к берегу, где муравьиной горой высится зажигающий огни город, где осталась беременная жена, которой ты так и не сумел сказать что-то самое главное... Миновав камень-остров Скрыплев с пестрым маяком на макушке, «Антарес» выходит в открытое море. Впрочем, это ещё только залив Петра Великого. Японское море расстилается дальше, впереди, за островом Аскольд; густо, как школьная тетрадь, оно разлинованное строчками равномерной зыби. Дальше, за горизонтом - Япония. За ней – океан, как толстая общая тетрадь для дневника-исповеди. На этих страницах, расчерченных природой, нам и предстоит расписаться чернилами своих душ. 7. Внешний рейд Находки - залив Америка. Пестрота японских, канадских, панамских флагов. Из-за Сигнального мыса - кудрявой сопочки, прозванной Сопкой Влюбленныx - словно ткацкий челнок, выныривает бойкий белоснежный катерок с надписью вдоль борта “PILOT”, разматывает толстую нитку розовой кильватерной струи. Солнце всходит за горами, опоясавших рейд. Ослепительная радужная кайма на востоке слезит глаза, резко очерчивая застывшую зыбь каменного моря. Синими пирамидами Хеопса взрываются сопки Брат и Сестра. Бардово-малиновые тучи режутся об острые вершины, истекая кровью. Живописной чередой, точно груженые баржи, они тянутся над головой в район Рыбака; здесь превращаются в сине-зеленые хлопья – резкие мазки художника-импрессиониста. Город, раскинувшийся кустами-участками напротив, тоже в тени, плавится электрическими золотом. И вдруг на востоке, на гребне горы, растопыренный вихрь лучей сплетается в жгучий комок, хлещет по глазам, точно бичём, и начинает завоевывать мир, меняя его до основания. Находка моложе Владивостока на пол века, она открыта и основана по тому же образцу – спасающимися от непогоды моряками. Поэтому и бухта – «Находка», и залив - «Америка». Чуть ли не «эврика»! Современная частушка высвечивает несколько иные акценты: Эй, Находка! Пыль да водка!.. Впрочем, частушку не следует понимать буквально; возможно, она подчеркивает больше девственность, неблагоустроенность края, чем поголовное пьянство обитателей. Вслед за катером подруливает буксир “Авача”, цепляет “Антарес” стальным концом за ноздрю клюза, тащит к обледенелой стенке причала под сень ажурных портальных кранов, дремлющих на ветру. Первым в каюту заглядывает стивидор. - Привет, второй!.. Бригадами обеспечены на все смены! – предупреждает он, видимо, для проформы. – Так что держись, браток! Стивидор присаживается выкурить сигарету, расспрашивает, давно ли плаваю грузовым помощником, получил ли во Владике новые инструкции по правилам перевозки скоропортящихся грузов, потом узнаёт, какая погода в Японии, нет ли ста граммов опохмелиться и, попрощавшись, уходит на другое судно. Портальные краны просыпаются на причале, начинают вызванивать и шевелиться, изгибая жирафьи шеи над разинутыми ртами трюмов. Начинается диалог погрузки: берег – море. Часов в одиннадать в каюту без стука влетает грузоотправительница, разбитная девушка-кореянка. Она просит показать карго-план. Я разворачиваю громадный лист грузового плана, представляющий судно в разрезе; объясняю, куда какая партия груза идёт: - Во второй трюм в первую очередь - бочки с вином. Потом – масло и сыр. В общем, закуска сверху!.. В первый трюм - говядина внавалку. Все - для Сахалина, в Холмск... - Кто бы что, а я не против! - озорно сверкнув черной молнией раскосых глаз, шустрая грузоотправительница выбегает на палубу. Во второй половине дня добрая часть экипажа, уже наодеколоненная, наутюженная, протопывет под моим иллюминатором вниз по гулким сходням. У моряка при виде берега срабатывает условный рефлекс: надо засвидетельствовать своё почтение местному ресторану, что тоже, между прочим, находит отражение в устном народном творчестве. Вот перлы: То с севера, то с юга Приносят черти друга. То мачта, то труба торчит в порту. И вот на берег сходят Коряги-мореходы, И через час они уже в спирту!.. Мы – мореходы, веселый народ!.. И так далее. Мне, грузовому помощнику капитана, все стоянки приходится париться на борту - груз идет сплошным потоком. Третий штурман и старпом не упустят случая воспользоваться этим, столкнут мне свои вахты. Отдувайся за них! Но такова уж негласная морская “се-ля-ви”. *** Далеко за полночь в каюту врывается матрос-тальман с первого трюма. - Второй! - орет с порога. - В гробу я видал такую погрузку! Что она себе позволяет?! - Кто? Что случилось, Костров? - Да Джен эта, Пак. Подает масло в немаркированной таре. Я говорю: назад! Она: принимай без разговоров!.. Я - что, дурнее паровоза?! Брать на свою шею немаркированный груз?!... Не-ет, спасибо! - Где она сейчас? - Грузчиками командует. Они ей накомандуют полную пазуху... Грузоотправительница легка на помине. - Второй штурман, почему ваша закрывает первый трюм? – врывается она как тайфун. Откуда и акцент взялся! Джен Пак непринужденно усаживается на кушетку, сигарету - в губки, нога -на ногу! Любуйтесь! Знает, чертовка, что не обделена броской восточной красотой. Работает на эффект. - Погрузка приостановится, простой порта - твоя вина, штурман. Моя - нету! - предупреждает она надменно, специально коверкая язык. - Зачем же подаете немаркированный груз? - спрашиваю я как можно спокойнее. - По инструкции категорически запрещается принимать кота в мешке. Разве не так? - Всего одна вагон, штурман. Можем договорится, а? Джен Пак чарующим движением сбрасывает на плечи платок, расстегивает черную шубу. Там у нее красное платье и желтые бусы.. - Стоит ли заводить спор, «ревизор»? - меняет она тон на нежно-ласкающий, обворожительно улыбаясь пунцовыми губами. - Неужели не найдем с тобой общий языка?! Тебя как зовут?.. Сделаем оговорку в коносаменте - делов-то, а?! Матрос Костров, глядя на ее ноги, чуть не съедает сигарету. Опустив глаза, он глухо кидает: - Ну, что, я пошел, второй?.. Перед постановкой судна под погрузку я инструктировал всех матросов-тальманов, просил строго соблюдать инструкции; теперь - что же – буду нарушать их из-за распрекрасных глаз Джен Пак?! - Постой, Костров! – кричу я, но матроса след простыл. - Немаркированный груз мы принимать не будем, - объявляю я грузоотправительнице. Джен Пак вскакивает как на пружинах. - Имей в виду, «ревизор»! - пугающим голосом заявляет она. - Грузчики разойдутся, я их собирать не буду. Подумаешь, инстру-укция, елки-палки!.. Возмущенная девица выпархивает из каюты, точно черная бабочка. - А она, стерва – ни-че-го! – заглядывает в каюту Костров. – Я-то думал, ты, Сергеевич, не устоишь. - Так!.. Вы заметили время, когда подали груз с немаркированным маслом? – перехожу я на официальный тон. - Само собой, Сергеевич! Обижаешь! - Прекрасно. Составим акт, никуда они со своей красавицей не денутся! Стук в дверь: стивидор. - Второй! Я смотрю, у тебя грузчики с первого трюма ушли. Ты отпустил? - Да, подали немаркированный груз. - А-а!.. Джен Пак?.. Старая история! Нахватает заказов, после спихивает, кому сумеет. А умеет она многое! Наверно, маслозавод выручала, у тех план горел... Взвизгивает телефон: капитан Волошин. - Виктор Сергеевич? Поднимитесь, пожалуйста, ко мне. Прошу матроса подождать, иду к капитану. Грузоотправительница уже здесь, сидит в красном кожаном кресле, закинув нога за ногу. - Присаживайтесь, Виктор Сергеевич, - капитан кивает на диван. - Мы тут посоветовались... В общем, Джен Пак предлагает сделать соответствующую оговорку в грузовых документах, приложить акт о нестандартности тары, и думаю, этого будет вполне достаточно, чтобы в Холмске отбояриться от придирок грузополучателя. - Зачем нам отбояриваться, Владимир Владимирович?- пожимаю я плечами. - Мы просто не примем данный груз. Согласно договору о морских перевозках, который вы не хуже меня знаете, никакие оговорки в коносаментах не допускаются. - Ну и что?! - капитан весело усмехается и смотрит мне в глаза. -Инструкция - инструкцией, а жизнь - жизнью! Понимаешь, второй?! Я, в бытность свою вторым, не такие “козы” протаскивал! Даже на загранлиниях. И ничего, сходило с рук! Премию гнал только так!.. И не одну премию, ха-ха!.. - Боюсь, я на такие подвиги не способен. - Чистеньким хочешь остаться? - Хочу. Капитан задумчиво кусает мятые губы, смотрит в иллюминатор, выходящий на верхнюю палубу. За иллюминатором сияют люстры палубного освещения, над вторым трюмом водит стрелой один портальный кран. Снизу, слышно, доносятся команды грузчиков: - Вира!.. Майна!.. Капитан поворачивает голову ко мне, хитро щурится. - Знаешь что, Виктор Сергеевич, давай сделаем так... - он специально тянет время, придавая паузе многозначительность. - Ты еще молод. Надо уметь ладить с народом. Вот сейчас мы заартачимся - нас выставят на рейд; вся Находка узнает, что “Антарес” привередничает с грузами, жди тогда следующей очереди к причалу. И что самое интересное, знаешь? Нам опять подадут ту же самую партию масла. Из порта она никуда не денется. Понимаешь? - Вот и я говорю, - скороговорской подхватывает Джен Пак. - Я пошла навстречу маслозаводу, вы - мне, и все о’кей. А масло в тех ящиках, можете не беспокоиться, самое первосортное, пальчики оближешь! Просто завод не успел вовремя отмаркировать тару, времени не хватило. Не оставлять же людей без премии!.. Такие пустяки! - Холмск может отказаться от злополучного сливочного масла со всеми нашеми оговорками, - настаиваю я. - Тогда чьи пальчики мы будем облизывать? - Да вы, Виктор Сергеевич, боитесь ответственности! - капитан снова оглядывается на иллюминатор. - Мне ли вас учить, как поступают в таких случаях?! Вы же не маленький! Возьмите у Джен штамп, дайте тальману, пускай матрос ставит марки на ящиках прямо в трюме. Ну, оттрафаретит хотя бы верхние млои. А Джен перешлет с вами презент для получателя - коньячок, икорку... - Не подмажешь, не поедешь! - смеется грузоотправительница. Я мотаю головой: - К сожалению, и этому не научен. - Хорошо! – вспыхивает кэп. - Кто же тогда, по-вашему, будет платить за простой судна и порта? - Тот, кто виноват во всем. - Ну, уж дудки! – Джен Пак криво усмехается. - Мы с портом живем душа в душу, не ссоримся почем зря. - Ладно, - усталым, миролюбивым жестом останавливает дискуссию капитан. - За этот вагон масла лично я буду нести ответственность. Договорились?.. Это вас устраивает, Виктор Сергеевич? - Мне отпечатать для вас отдельный коносамент? – спрашиваю я сухо в упор. - Нух это уже не ваше дело, в конце концов! - голос Волошина срывается на визг. - Не морочьте голову, второй! Время не терпит! Принимайте груз и баста! - Немаркированный - не имею права! Я поднимаюсь. Лицо Волошина покрывается бурыми пятнами. Лишённое растительности, оно делаются морщинистым и одутловатым. - Значит так! - уже кричит он. - Довольно! Я вас отстраняю! Пришлите ко мне тальмана с первого трюма! Кто у вас там стоит - Жиганов или Портенков? Волошин достает носовой платок, раздраженно сморкается. Во мне смерчем вспыхивает негодование: как некоторым хочется толкнуть кого-то на преступление! Подмять под себя!.. Сбегаю вниз по трапу. Костров курит в моей каюте, рассматривает пепельницу выполненную в виде ковбойской шляпы. - Знатная вещица! - замечает он. - Майолика? Где брал? В Сингапуре? - Вас вызывает капитан, - плюхаюсь я на кушетку. - Будут уговаривать принимать немаркированный груз. - А вы? – переходит Костров на официальный тон. - Отказался. - Ну, и на мне далеко не уедешь. Где сядешь, там и слезешь! Знаем мы эти фокусы - стрелочника ищут! Оставшись один, я кидаюсь на кушетку, закидываю руки за голову. Отчего некоторым людям так хочется всю дорогу хитрить, деланно преуспевать? Живи спокойно, делай свое дело хорошо, добивайся истины во всем! Ан – нет! Плевать, что там будет потом, в конце! Дай погарцевать на коне хотя бы час, хотя бы мгновение! Неужели кому-то еще не понятно, что дом, построенный на песке, рушится в итоге. Кого они пытаются обвести вокруг пальца? Самих себя?!.. Уму непостижимо! – как говорит мой друг Сивашов. Я поднимаюсь, смотрю в лобовой иллюминатор: погрузка по-прежнему идет на один трюм. Значит, Кострова не сломали. «Человек чувствует себя полноценным человеком, когда чист и честен, -думаю я.- А кому-то все равно, если жизнь в итоге окажется нагромождением сумбурных, нелогичных поступков. Наверно, добившись эфимерной выгоды, такой еще и гордится собой: гляньте, какой я пробивной!..» В три часа ночи стук в дверь. На этот раз - первый помощник капитана, а по-судовому - “помпа”. - Добрый вечер, Виктор Сергеевич! – помполит присаживается рядом со мной на кушетку. - Доброе утро, Викентий Иванович! - Ах, да, правильно - утро! Лежи, лежи!.. Я все знаю: проявил принципиальность. Все правильно! Молодец! Но и погрузку бросать на самотек негоже, как полагаешь? - Меня отстранили. - Вот, уже и обида!.. Впопыхах он, не подумавши. В работе чего не бывает. Помполит улыбается кисло, но подбадривающе. - Если вы, Викентий Иванович, пришли уговаривать – пустой номер! - Колюч, колюч!.. В твои-то годы, Виктор Сергеевич?! - А в какие годы разрешается быть колючим? Помполит от всей души заходится смехом. - Ну-у, молодец! Такого не перекуют. Я тоже в свое время был кое-кому поперек горла. Все правильно! Образуется. Матрос Костров тоже отказался принимать недоброкачественный груз - твоя школа? - Может и моя. - Скромняга! В общем, поздравляю! Положил всех на лопатки! Сыр-бор до самого ОБХСС. Джен Пак собственной персоной вынуждена идти в Холмск сопровождать груз. Капитан предоставил ей лоцманскую каюту. Уже вещи перетаскивает. Первый помощник встает. - Так что, распорядись, Виктор Сергеевич, чтобы возобновили погрузку. 8. Красные всплески находкинских створных знаков уплывают за корму. “Антарес” ложится курсом на выход из залива Америка. Маяки вспыхивают среди россыпи огней, точно звезды первой величины. Огни Находки сливаются в пылевидную туманность незнакомой галактики. Слева по носу в холодной лунной мгле проступают белые конуса сопок Брат и Сестра. За ними - мыс Поворотный. Сноп вращающихся лучей бьет по глазам, точно молния. За маяком – темень: открытое море. В рулевой рубке сумрачно, прохладно и тихо. Пахнет талой землей и подснежниками. Так услужливое воображение расшифровывает нежность теплого крыла циклона, донесшего в море информацию из долин и распадков Уссурийской тайги. Чуть пощелкивает гирорулевой, строго удерживая судно на заданном курсе. За бортом, в разворачиваемой лемехом форштевеня крутой волне, метеорами вспыхивают и проносятся потревоженные инфузории. “Антарес” все сильнее начинает переваливаться с боку на бок. Дает о себе знать Тихий океан. За вахту мыс Поворотный успевает переместиться далеко за корму. *** Порт Холмск поглядывает на море высокогорным аулом. Под нахохленными сопками - скворечники строений, несколько покрупнее, чем на Кавказе, но впечатление - такое же. Море вокруг – как бархат – темносинее до черноты. Берег белый, как ватный тампон, впитывает все звуки. Где кисти художника-мариниста Айвазовского?!.. Тишина. Над волноломом мерцают кружевные манжеты прибоя. “Антарес” бросает левый якорь и рвёт тифонами воздух. Напрасно. Кроме нас на рейде уже толкутся два лихтера. Только к вечеру получаем место у причала. Узкое горло гавани, построенной ещё японцами. Швартуемся к добротной стенке. Сопровождающая груз Джен Пак, напуганная штормом в Японском море, спускается в мою каюту со всеми документами. - Разрешите, Виктор Сергеевич?.. Не будете возражать, если я переберусь на время выгрузки к вам, чтобы не бегать поминутно взад-вперед, сверять данные у матросов-тальманов? Она улыбается примирительной улыбочкой, просительно и жалостно. Я не в силах отказать. Хотя, в общем, и не в восторге от нё предложения. Её психологический этюд мне понятен: девица потеряла привычную точку опоры, какую имела дома, в Находке, теперь цепляется за всякую соломинку. Что ж, кину ей спасательный круг. Надеюсь - не надолго: выгрузка завтра закончится. Мне тоже ведь важно сдать груз без замечаний, а не «ссориться почем зря». Матросы открывают трюма. Всё – как всегда. Однако, буквально через час на Холмск обрушивается густой снегопад. Вот оно – крыло пахнущего подснежниками циклона! Снег валит, как пух из разорванной перины. Приходится приостановить выгрузку, захлопнуть крышки трюмов. Звоню капитану: - Владимир Владимирович, пока снегопад, прогуляюсь по городу, если не возражаете? - Сходи, сходи, - благодушно разрешает Волошин. - Если снег престанет, я скажу, чтобы выгрузку начинали без вас. - Если перестанет - я сразу вернусь. Наши отношения после конфликта в Находке заметно потеплели, но не настолько, чтоб окончательно расплавился лед отчуждения. Джен Пак, прислушиваясь к моему телефонному разговору, улыбается понимающе и поошряюще. - Сходите, второй! Здесь хороший ресторан. Я раньше бывала.... Буду вас ждать!.. На этот выпад я не реагирую. От проходной порта недалеко до центральной улицы. Она уже зажгигает разноцветные огни. Заглядываю в витрины книжных магазинов: что продается?.. Ба! Антуан де Сент-Экзюпери! Новенькое издание - «Планета людей». На континенте такая книга долго не улежит на прилавке. Покупаю и на ходу перелистываю. Снег не думает переставать. Наоборот, валит и валит громадными, как лепестки роз, хлопьями. Под фонарями снежинки напоминают рой бабочек-капустниц, слетевшихся на яркий свет. Прохожие снуют по своим делам: кто ведёт детей из детсада, кто спешит до закрытия в гастроном, кто курит на ступеньках кинотеатра. Воздух, недавно казавшийся таким легким и неподвижным, на глазах делается плотным, удушливым, как стеклянная вата, и заметно приходит в смятение. Снежинки под фонарями уже чертят жирные косые линии. Похоже на приближение тайфуна. Хотя ни в нашем, ни в японском прогнозе не было на него намека. Тем не менее я поворачиваю обратно в порт. Не заходя в каюту, поднимаюсь на мостик. В штурманской первым делом смотрю на барометр-анероид, привинченный к переборке. Так и есть! Стрелка упала на двадцать миллибар. На барографе перо вычерчивает Великий Каньон -катастрофическую кривую с тенденцией в десять миллибар. Слышу, в рулевой рубке оживает ультракортковолновая «Акация»: - Всем, всем, всем! - кричит капитан Холмского порта. - Рекомендую покинуть порт! Ожидается усиление ветра до штормового!.. Всем, всем, всем!.. Кто в состоянии, прошу покинуть порт! Суда с разобранными машинами, привяжитесь всеми имеющимися средствами. Ожидается усиление ветра до двенадцати баллов!.. В ковше уже заметна толчея волн. Вода - точно деготь. У невидимого в темноте мола, слышно, рычат и хохочут накатывающиеся из Татарского пролива волны. Стучусь к капитану. Волошин сидит на диване в домашнем коричневом халате, чистит пилочкой ногти. Гладко зачесанные волосы блестят после ванны. - Да знаю, знаю, - выслушав, брезгливо выкатывает он губы. – Токио и Владивосток передают углубление циклона... Старпом не вернулся из увольнения?.. Тогда, значит, вы, Виктор Сергеевич, займитесь заводкой манилы. Надо привязаться как следует. Здесь, в Холмске, и у причала может потрепать. Волноломы, конечно, спасают - япошки на совесть строили, но и через них, бывает, захлестывает при сильном шторме - чертям тошно. - А вдруг приморский циклон засосет японский тропический тайфун?!.. Лучше выйти, пока не поздно, – предлагаю я. - Вряд ли. Да и причал жалко терять, - мнёт губы Волошин. - До Нового года потом можно на рейде проторчать. План не выполним, премию упустим!.. Боцман и матросы вытаскивают из подшкиперской толстенный - с телеграфный столб - манильский канат. Портовая команда едва укладывает его на причальные тумбы. Не успевают матросы перекурить и выпить по чашке кофе, как манила лопается со звоном рвущейся струны. Корма бьется о причал, матросы падают на палубу. Капитан поднимается на мостик. - Что же, придется-таки выходить! – принимает он решение и дает “товсь” машине. Я включает радиолокатор “Нептун”. - А старпом, значит, так и не появился?!..- злясь, ворчит Волошин. - Не понимаю таких людей: как душа за пароход не болит?! Ну сиди ты хоть в самой расшикарной ресторации - видно же, что погода портится. Ладно, я уж покажу этому чуркинскому одесситу кузькину маму!.. Виктор Сергеевич, боцмана на бак! Команде по местам швартовки стоять! - Есть боцмана на бак! “Антарес” отдает швартовы и выбирает якорь-цепь, время от времени подрабатывая малым ходом. Капитан не отходит от локатора. Боцман отбивает на баке в рынду: «якорь чист». - Средний вперед! - приказывает капитан. Я поворачиваю рукоятки машинного телеграфа на “средний вперед”. Пароход, набирая скорость и вздрагивая всем корпусом, движется на выход из ковша.. Когда мы проскакиваем узкую щель между каменными клешнями мола, слева в месиве снегопада я успеваю заметить огни большого рыболовецкого траулера “Туман”. Его развернуло носом к причалу и грозит выбросить на стенку. Наверно, на БМРТ пренебрегли предупреждением капитана порта - не привязались крепче, а может, что-то случилось с машиной. На полном ходу, точно призрачный “летучий голландец”, “Антарес” вырывается из плена тесной гавани и сразу попадает в черное варево штормового моря. Волны катят навстречу крутые и остервенелые. Теплоход, шипя, зарывается всем полубаком в воду. Капитан сбавляет обороты, чтобы меньше работал “слеминг” . Ветер дует с веста, но зримо заходит на зюйд-вест. Так и есть, из Токио передают: крыло урагана, который движется с юго-востока на северо-запад, зацепит Сахалин. Капитан приказывает держать 270 градусов по гирокомпасу. Боцман крепит якоря по-походному. - Теперь вам с третьим штурманом придётся отдуваться на мостике за невернувшегося из увольнения старпома, - объявляет мне Волошин. - Предлагаю стоять вахту шесть через шесть, я сам - с четвертым помощником утром; у него нет допуска к самостоятельной вахте. Так что, ничего не поделаешь, Виктор Сергеевич! – «сочувственно» жмёт он плечами в темноте. Боцман и третий штурман поднимаются на мостик мокрые с головы до ног. Плащ-пальто сверкают, как антрацит. У третьего ремешок фуражки под подбородком. Он сбрасывает плащ, отправляется в каюту спать: в два часа ему на вахту. Судно слушается руля неплохо. Правда, стоит немного увалиться под ветер, как устойчивость на курсе резко ухудшается. Да и крен достигает двадцати-тридцати градусов. - Не сваливаться с курса! - приказывает капитан рулевому матросу. - Виктор Сергеевич, если что - я у себя! Он убывает с мостика. Я держу локатор “на подогреве”, через каждые пять минут включаю высокое напряжение. На серебристо-зеленом экране - пусто, одни крапинки волн. Корабли уже разбежались кто куда. “Антарес” тяжело вползает на очередную гору, чтобы через минуту многотонной тушей обрушиться в преисподнюю, взрывая по бортам тучи брызг. Мачту и полубак еще можно различить в призрачном отсвете ходовых огней, но что творится за полубаком -одному Богу Нептуну известно. Самое страшное, если ударит мороз и начнется обледенение. 9. Откуда он взялся, этот ураган? Скорее всего, где-нибудь на юге, у солнечныx Гаваев, зародился безобидный шаловливый вихрь, который, резвясь и разрастаясь, докатился к подножию заснеженных отрогов Сихатэ-Алиня. Здесь, повстречавшись с холодными воздушными массами, двигающимися с севера, не захотел уступать дорогу и затеял жестокую борьбу - кто кого? Конечно, победу одержит холодный фронт: на его стороне зима. Но кто уступает место без боя?!.. Очутиться на стыке двух противоборствующих течений всегда опасно, тем более вблизи берега, потому капитан и забирает как можно мористее.... Сдав вахту третьему, заполняю судовой журнал, иду вниз. В каюте обнаруживаю Джен Пак, удобно устроившуюся на диване. - Наконец-то!.. – просыпается она. - Снег не перестает? – спрашивает она, прикрывая рот ладошкой. - Какой снег?! Мы уже в море. Вы не чувствуете?.. Надвигается шторм! - О, я так сладко заснула, что даже не заметила, - она невинно улыбается. -Наверно меня снова укачает?! Девушка не торопясь, по-домашнему, надевает мягкие туфли, умывается под краном за шторкой. - Этим полотенцем можно? - спрашивает кротко и буднично. - Пожалуй. - Знаете, Виктор, у вас так уютно, даже не хочется идти в эту холодную противную лоцманскую каюту, - признается она, поправляя перед зеркалом смоляные волосы, не забывая продемонстрировать высокую каменно-твердую грудь. - А что, если я временно, пока не уляжется погодка, останусь здесь? Не помешаю ведь! Можно? - Нет, – отрицательно мотаю головой. Джен обиженно поджимает губы. Обворожительная улыбочка гаснет, как свеча задутая порывом ветра. Девушка молча собирается и, сверкнув глазами, уходит. Мне спать не хочется, беру с полки “Планету людей”; сидя в привинченном к палубе кресле, принимаюсь читать. Есть книги, которые можно читать всегда, как Библию. С любого места. Они заставляют раз за разом перелопачивать жизнь. Одна мысль Экзюпери мне не дает покоя: “Мы будем счастливы только тогда, когда осознаем свою хотя бы самую малую роль в мире. Ибо то, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти...” Значит, по логике вещей, смысл жизни существует вне нас, как некая всемирная программа, а человек угадывает его или нет, в зависимости от собственных идеалов и устремлений... Вот! А все говорят, что Экзюпери чистый идеалист. Скоре всего, он был верующим по воспитанию, а не по убеждениям; в нем всю жизнь боролись эти два начала - идеализм детства и материализм зрелости. В конце концов, он ответил на все вопросы своей смертью: погиб в бою за свободу Франции и человечества. Во имя чего жил, во имя того умер... Так и должно быть на свете. А ты, штурман Брагин, все размышляешь, до какого предела нужно отстаивать убеждения! Экзюпери ответил: убеждения отстаиваются без конца - и жизнью, и смертью!.. Но чтобы отстаивать убеждения, их, как минимум, надо иметь. В чем твои убеждения? Что отстаиваешь ты своей жизнью и, если потребуется, смертью?.. Вот то-то и оно: убеждения еще надо обрести!.. Мысленно оглядываясь на прожитые годы, я вижу: особых высоких идеалов – шаром покати; да и те, что были, не очень-то прозрачные, чтобы сформулировать в четкое кредо. Подумаешь, отстоял какую-то инструкцию!.. Но может так и надо -отстаиваешь сначала незначительные, обыденные принципы, а из них, как по кирпичикам, складываются идеалы; а в итоге – цельное здание жизни?!.. Конечно, мои юношеские идеалы были далеки от тех, что исповедовал Антуан Экзюпери, потому что и детство, откуда мы родом, было несколько иного пошиба, чем у него. Матери своей я вообще не помню. Говорят, она была веселая, разбитная кубанская казачка; перед войной окрутила моего отца, статного артиллерийского лейтенанта, проводившего отпуск на Кавказскиx Минеральныx Водах. Там они и поженились. Я родился в первый день Великой Отечественной войны, поэтому меня и назвали Виктором в честь грядущей победы. Но до победы было далеко. Отец ушел на фронт, мать осталась с грудным ребенком на Кавказе, полагая, что Гитлер сюда не заглянет. Но фюрер, получив отпор под Москвой, поменял стратегию блиц-крига на позиционную войну и повортил свои орды на юг. Кавказ тоже стал оккупированной территорией да самого Эльбруса. Получив нокаутирующий удар под Сталинградом, фашисты стали откатываться на запад. Перед отходом из Пятигорска они расстреляли мою мать за пособничество партизанам. Казнь проводилась, кажется, на том месте, где сто лет назад в таком же возрасте погиб на дуэли поручик Лермонтов. Ребенка, то бишь меня, передавали с рук на руки сердобольные люди, пока кто-то не удосужился сдать его в детдом, который к тому времени вернулся из эвакуации. Отец продолжал воевать, сначала – на Первом Беларусском, потом, после победы над Германией, его перевели на Сахалин, где он участвовал в боях против японцев. Только в 1948 году, демобилизовавшись в звании полковника, он получил назначение в Ленинград на военный завод. В Питере, пользуясь дефицитом на одиноких мужчин, он быстро женился на дочери адмирала Исаева, красивой грудастой моднице. Конечно, он мог бы не искать потерявшегося в мясорубке войны ребенка от первого брака, тем более что держал его на руках всего несколько дней; но, надо отдать ему должное, начал поиски и разыскал-таки меня, потратив несколько лет. Это я уже помню. Впрочем, найдя меня, он до конца не был уверен, что нашел именно своего сына, а не чужого, приблудного мальчишку; метрические документы сгорели в пламени войны. Отец часто вглядывался в мое лицо, ища сходство с собой и с моей матерью. А мачеха пользовалась его неуверенностью, когда хотела досадить; не однажды ехидничала с усмешкой: Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/valeriy-roschenko/matrosskie-rasskazy/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.