Стрелецкий бунт. Роман

Стрелецкий бунт. Роман Вера Гривина В этом романе рассказывается о бунте стрельцов в 1682 году. Точка зрения автора на роль царевны Софьи Алексеевны в этих событиях отличается от общепринятой, но совпадает с мнением некоторых авторитетных историков. Стрелецкий бунт Роман Вера Гривина © Вера Гривина, 2016 ISBN 978-5-4483-4941-6 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Глава 1 Брожение 23 апреля 1682 года Москва была окутана ненастьем. Беспросветные тучи, закрывая собой все небо, сыпали на город непрерывный мелкий дождь. Вода была повсюду: она капала с уныло свисающих веток, падала с навесов над воротами и крыш, текла по земле ручейками, собиралась в лужи, висела в воздухе и, смешиваясь с дымом из печных труб, образовывала мрачную туманную мглу. Редкие прохожие спешили убраться с улиц в теплые помещения, чтобы возле топящихся печей обсуждать с родными последние московские новости. А говорили москвичи в основном о тяжелой болезни благочестивого государя Федора Алексеевича. В народе бытовало мнение, что вовсе не случайно сыновья Алексея Михайловича Тишайшего[1 - Алексей Михайлович Тишайший – русский царь (1645 – 1676), второй представитель династии Романовых на Российском престоле.] от его первой жены Марьи Ильиничны Милославской страдают от множества недугов, а потому что когда-то ныне уже покойный царь отказался, по наущению бояр, жениться на Евфимии Всеволожской, которую он сам же и выбрал на смотре невест. Боярин Борис Иванович Морозов, имевший тогда немалое влияние на юного государя, убедил его взять в жены Марью Ильиничну Милославскую, чью сестру сам собрался вести под венец. Отвергнутая Евфимия оказалась вместе со своими родными в ссылке. В народе же об этом поначалу забыли, но вспомнили, когда у государя Алексея Михайловича стали появляться на свет больные или вовсе нежизнеспособные сыновья. Возникла молва, что это Всеволожские наложили порчу на мужское потомство царской четы. Проверить слухи уже не было возможностей, поскольку ни сама Евфимия, ни ее отец и братья долго после своего изгнания из царских чертогов не прожили. Однако люди не находили иного объяснения тому, что шесть переживших младенческий возраст дочерей Алексея Михайловича и Марьи Ильиничны имели отменное здоровье, а троих их же сыновей одолевали хвори. Впрочем старший из царевичей, Алексей был все-таки покрепче братьев, и отец возлагал на него большие надежды, но за месяц до своего шестнадцатилетия юноша внезапно умер. Потому и случилось то, что после Алексея Михайловича на престол взошел пятнадцатилетний Федор Алексеевич, который страдал от цинги[2 - Медики предполагают, что организм царя Федора Алексеевича не усваивал витамин C.], да вдобавок еще получил тяжелую травму, когда в детстве выпал из саней, и те ему по хребту проехали. Видя, как нового царя несут за гробом отца в черных носилках (идти юноша не мог из-за усилившегося недомогания), мало кто верил, что Федору удастся задержаться на белом свете хотя бы еще на год, но он, болезный, протянул более шести лет и даже успел два раза жениться. Поэтому и сейчас простые московские жители не теряли надежды на благополучный исход приступа хвори у государя. Уж очень любил народ доброго царя Федора Алексеевича. Дождь прекратился после полудня. Как-то сразу вдруг раздвинулись тучи, и сквозь мутный просвет несмело выглянуло солнце. Однако Москва по-прежнему оставалась погруженной в тишину и покой, пока из стрелецких слобод и солдатских Бутырок[3 - Бутырки – историческое название местности на севере Москвы, где в описываемое время располагался регулярный солдатский полк.] не послышался вдруг многоголосый гомон. А вскоре затрещали барабаны и раздался стройный топот множества ног. В это время на Красной площади начали открываться после дождя лавки, понесли свой товар торговцы всякой мелочью, появились и первые покупатели. Народ с удивлением прислушивался к приближающемуся шуму. Не успел никто опомниться, как появились шагающие стройными рядами стрельцы и солдаты. Когда царь окончательно слег, положение низших воинских чинов стало заметно ухудшаться. Служивые не получали жалованье, зато обрели у начальства немало новых тягот. В стрелецких слободах роптали все больше, о чем в Кремле, конечно же, было известно. Некоторых бояр беспокоил этот ропот, но большинство царедворцев не обращали на него внимание. Не в первый раз служивые волновались, и всегда все успокаивалось само собой. Каково же было изумление обитателей Кремля, когда под грохот барабанов государева надворная пехота[4 - «Государевой надворной пехотой» стрельцы сами себя называли.] вошла в Никольские ворота. Судя по цветам форменных кафтанов, в этом вторжении участвовали все стрелецкие и солдатские полки. Думный постельничий, боярин Иван Максимович Языков, выйдя на боярскую площадку, столкнулся там с главой Стрелецкого приказа, престарелым князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым. – Тебе, старый хрен, давно служба в тягость! – рявкнул думный постельничий. – Ты что же, все дела своему сынку препоручил, а сам бока на печи греешь? Да и твой сын, оса ему в седалище, тоже, кажись, не справляется! С вас обоих будет спрос за то, что стрельцы перепились и шумят под окнами хворого государя! Немедля наведите порядок: высеките зачинщиков, иначе сами кнута отведаете! Князь Долгоруков обиделся: – Придержи коней, боярин! Кто ты таков, чтобы грозить князьям Долгоруковым? Что, высоко забрался? И покрепче тебя мужи с той высоты падали! – Что там творится? – спросил Языков, умерив свой пыл. – Стрельцы взбунтовались, – ответил Юрий Алексеевич. – Явились жаловаться царю на своих полковников. Думный постельничий опять взбеленился: – Значит, жаловаться они явились? А ты будто не знаешь, как полагается поступить с жалобщиками? Возьми главных смутьянов под стражу и закуй их в железо!.. – Я что ли, буду хватать стрельцов? – огрызнулся князь. – Али ты возьмешься их заковывать? А больше и некому! Только теперь до Языкова, наконец, дошло, что Кремль охраняют такие же стрельцы, как и те, которые явились с жалобами. Никаких иных сил у государя и бояр не имелось. А стрельцы, конечно же, не дадут своих товарищей в обиду. – Нынче надобен не кнут, а пряник, – сказал со вздохом князь Долгоруков. – Не позвать ли патриарха? – нерешительно предложил думный постельничий. Глава стрелецкого приказа с сомнением покачал головой. – Не больно-то речист наш патриарх. Пригрозить он еще умеет, а умасливать не особливо у него получается. Как бы хуже не вышло… Не успел он договорить, как громкий топот множества ног возвестили снизу о том, что стрельцы сумели-таки добраться до царских палат. Языков растерянно уставился на своего собеседника, а тот побелел, как полотно. Главе Стрелецкого приказа сейчас менее всего была желанна встреча с собственными подчиненными: ведь служивые вполне могли спросить за вину своего малого начальства, на которое они явились жаловаться, с начальства большого. Оба придворных мужа, отбросив степенность, приготовились спасаться бегством, но неожиданно сверху послышался знакомый тихий голос: – Не суетись, Алексей! Грешно народу отказывать, ежели он желает потолковать со своим государем. Русские люди терпеливые – они бьют челом лишь от безысходности. У лестничной перегородки, отделяющей царские покои от боярской площадки, стоял изможденный государь Федор Алексеевич. С двух сторон его поддерживали братья Лихачевы, стольник Алексей Тимофеевич и думный дворянин Михаил Тимофеевич. Тем временем выборные от стрельцов уже поднялись по ступеням Постельничего крыльца. Они были промокшими до нитки, их лица возбужденно пылали. Языков и князь Долгоруков ретировались поближе к царю, однако стрельцы не обратили внимание на обоих царедворцев. Выборные упали перед царем на колени. – Смилуйся, государь! – вскричал самый старший из них. – Пощады молим! Федор Алексеевич выпрямился и отвел от себя руки братьев Лихачевых. – Что за нужда привела вас ко мне? – Управу ищем на полковника Семена Грибоедова! Он, бесчестный, совсем нас уморил поборами да тяготами! Государь, не устояв, покачнулся, но не упал, потому что успел ухватиться руку старшего Лихачева. – Князь Юрий Алексеевич! – обратился царь к князю Долгорукову. – Повелеваю тебе расследовать сие дело! Глава Стрелецкого приказа низко поклонился. – Слушаюсь, государь! Федор Алексеевич опять заговорил со стрельцами, и с каждым словом его голос все больше слабел: – Даю слово государя, что, ежели ваш обидчик виновен, он будет строго наказан. Стрельцы отвесили земные поклоны с таким пылом, что от их лбов затрещал пол. – Век будем молить за тебя Бога и детям накажем! – проорал один из них. Осмелевший Языков выступил вперед. – А теперь ступайте отсель! – сердито велел он выборным. – Совсем вы уморили государя! Стрельцы поспешно вскочили и, кланяясь на ходу, стали пятиться задом по ступенькам. Когда Лихачевы увели совсем сникшего Федора Алексеевича, Языков и князь Долгоруков вновь остались вдвоем. Они злобно разглядывали растекшиеся по боярской площадке лужи. – Холопье отродье! – выбранился князь. – Для них все одно – что государевы палаты, что скотный двор. Главе Стрелецкого приказа было из-за чего сердиться: за время последнего приступа болезни царя не только сам князь Юрий Алексеевич, но и заменявший его на службе сын, князь Михаил Юрьевич, привыкли к спокойной жизни. Теперь от них обоих потребовали деятельности, а они предпочитали заниматься своими обязанностями не слишком ретиво – без ущерба собственному здоровью. Отлынивать от службы возможности не было: добрый и незлобивый государь умел проявлять требовательность и всегда держал свое слово, кому бы его не давал, не страдая забывчивостью, свойственной многим власть имущим. Надеяться на скорую смерть царя тоже не стоило: четыре года назад Федор Алексеевич едва не испустил дух, но вдруг в одночасье выздоровел и развил бурную деятельность. Князья Долгоруковы принялись за выполнение царского повеления и за один день полностью доказал вину Семена Грибоедова. Государь Федор Алексеевич, узнав о результатах расследования, продиктовал следующий указ: «Семена Грибоедова сослать в Тотьму, и вотчины отнять, и из полковников отставить». Однако это повеление осталось на бумаге, потому что царь окончательно слег и 27 апреля скончался. Семена Грибоедова отпустили из-под ареста, оставив в прежнем чине. Он, впрочем, как и другие полковники, вдруг резко изменил свое отношение к простым стрельцам. Теперь стрелецкие начальники уже не мучили своих подчиненных поборами и тяготами, а принялись обвинять во всех грехах бояр-мздоимцев. По стрелецким слободам поползли слухи, что изменники-царедворцы отравили доброго государя Федора Алексеевича, а теперь хотят лишить жизни и его брата, царевича Ивана Алексеевича, чтобы возвести на престол сына царя Алексея Михайловича от второго брака, малолетнего царевича Петра, за которого станут править родственники его матери – ненавистные народу Нарышкины. Но больше всего служивых взбудоражило известие о возвращении из ссылки когда-то всесильного боярина Артамона Сергеевича Матвеева, о котором у них были самые неприятные воспоминания. Надвигались грозные события. Глава 2 Беззаконное наречение Физически слабый Федор Алексеевич имел большую силу духа, помогающую ему проявлять в государственных делах твердость. Но с членами своего семейства он становился бесконечно покладистым и не конфликтовал даже со второй женой отца, своенравной царицей Натальей Кирилловной. Будучи восприемником[5 - Здесь – лицо, принимающее ребенка во время обряда крещения на руки из купели: то есть крестный этого ребенка.] ее сына Петра, благочестивый царь Федор считал, что духовное родство обязывает больше кровного, поэтому и старался ладить с мачехой. Из кровной родни самые доверительные отношения у государя были с теткой Татьяной Михайловной да сестрой Софьей, а они отвечали на его доверие самой искренной любовью. Именно эти две царевны находились рядом с Федором Алексеевичем до самой его смерти. Когда стало понятно, что он испустил дух, Софья горько разрыдалась. Этот плач подхватила Татьяна Михайловна, в соседнем покое тут же заголосили остальные царевны и завыла юная вдова, царица Марфа Апраксина. Немного погодя по всем царским палатам слышались женские причитания. Софья, впрочем, поплакала недолго, потому что на нее навалилась тяжелая усталость – следствие множества бессонных ночей у постели больного брата. Сенные девки отвели лишившуюся сил царевну в опочивальню, где она упала на постель и сразу же забылась глубоким сном. Утром Софья обнаружила, что челядинки сняли с нее только головной убор и обувь, но оставили на ней летник[6 - Летник – женское верхнее накладное одеяние, сильно расклешенное книзу, с длинными, очень широкими рукавами.], чулки и даже бугай[7 - Бугай – женский кафтан без рукавов, с отрезной по талии спинкой.], боясь, по всей очевидности, потревожить спящую. Царевна села на постель и посмотрела так, словно не узнавала знакомую с детства опочивальню с украшенными веселой разноцветной резьбой деревянными стенами. Придя, наконец, в себя, Софья кликнула сенных девок. В соседней с опочивальней горенке она устроилась перед зеркалом в изогнутой золоченой раме с искусным орнаментом, а две челядинки принялись приводить ее в порядок. Обычно Софья внимательно следила над тем, что с нею делают девки (они могли и брови криво насурьмить, и румянец плохо наложить), но сегодня собственная внешность ее совсем не занимала. Множество дум теснилось в голове у двадцатичетырехлетней царевны. Поскольку царь Федор умер бездетным, скипетр и держава теперь должны были по закону достаться царевичу Ивану – младшему сыну Алексея Михайловича от Марии Милославской, о котором родственники царицы Натальи Кирилловны, Нарышкины, распускали слухи, что он, имея многочисленные телесные недуги, еще и «скорбен головкой»: то есть, идиот. Это утверждение было ложью: царевич Иван имел достаточно ума, чтобы читать сочинения Платона, Аристотеля, Блаженного Августина и прочих философов, помнить наизусть произведения Вергилия, Горация, Овидия и Петрарки, знать множество житий святых. Однако, ориентируясь без труда в дебрях философии поэзии и богословия, он был совершенно беспомощен в государственных делах. «Как же Ванюша будет править? – рассуждала Софья. – Без достойных советчиков ему, вестимо, не обойтись. Должно быть, он выберет себе в ближние бояре нашего родича Милославского, хотя ему больше подошел бы князь Василий Голицын, коего не зря ценил царь Федор». Она тяжело вздохнула. Ее брату предстояло не только заниматься тем, чем он никогда прежде не занимался, но еще и противостоять скандальным родственникам царицы Натальи Кирилловны, которую Софья за глаза называла Медведицей. Хватит ли у него на все это здоровья и характера? В очередной раз царевна пожалела о том, что она – не мужчина. Кабы ей с ее отменным здоровьем и острым умом сесть на царство, все проблемы решились бы. Но, увы, Господь Софью сотворил девицей, а девицам в Российском государстве править не полагается. Она была третьей из пяти дочерей Алексея Михайловича. С рождения Софья воспитывалась, как и другие царевны, но вдруг выбранный в учителя ее братьям Симеон Полоцкий[8 - Симеон Полоцкий – монах, духовный писатель и богослов.], попросил царя, чтобы тот дозволил и ей посещать занятия: мол, девица слишком умна, чтобы оставаться необразованной. – Зачем ей науки? – удивился Алексей Михайлович – Дабы стать мудрой советчицей государю, – изрек Полоцкий. Этот ответ понравился Алексею Михайловичу, и он разрешил дочери учиться. Действительно, Софья оказалась весьма способной к наукам, и, когда ее брат Федор взошел на престол, она стала ему доброй советчицей. «А Ивану тем паче понадобятся мои советы. Да и мудрость Татьяны Михайловны ему не будет лишней». Самой младшей из сестер царя Алексея Михайловича, царевне Татьяне Михайловне, исполнилось сорок шесть лет. Люди, помнившие ее молодой, говорили, что она была когда-то весьма хороша собой. От той красоты остались незабудковые глаза, брови в разлет, точеный нос, статное тело и величавая походка. Однако мало кто любовался всем этим, как в прежние времена так и в нынешние, потому что по существовавшей лет сто традиции девицы из царского семейства, вне зависимости от их возраста, не показывались на глаза никому из мужчин, кроме родственников, священнослужителей и малого числа бояр. Только одну из дочерей царя Михаила Федоровича, Ирину Михайловну, пытались выдать замуж за иноземного принца, однако ничего не получилось. Уделом царевен было затворничество. Благочестивая Татьяна Михайловна в свое время близко общалась с патриархом Никоном, а когда его низложили и сослали, принялась за него хлопотать. Благодаря ее стараниям, царь Федор Алексеевич все-таки разрешил Никону вернуться в возведенную в годы его патриаршества Воскресенскую Новоиерусалимскую святую обитель, до которой, впрочем, старик так и не доехал, скончавшись в дороге возле Ярославля. Патриарх Иоаким, будучи ярым врагом Никона, недолюбливал Татьяну Михайловну, но, уважая ее великое благочестие, и зная, что государь не даст в обиду любимую тетку, не ссорился с ней даже тогда, когда она вызволила опального архиерея из монастырского заключения. И в царском семействе к Татьяне Михайловне все относились с почтением, а Софья вообще воспринимала ее, как свою вторую мать. «Вдвоем с теткой мне в случае чего будет легче унять Милославского: он ее побаивается…» Неожиданно дверь горенки с шумом распахнулась, и на пороге возникла необычайно взволнованная Татьяна Михайловна. – Господи Иисусе! – испугалась Софья. – Что еще случилось, тетушка? Татьяна Михайловна всхлипнула: – Бояре, окольничие, думные и ближние люди присягнули Петруше! – Медвежонку? – вскрикнула Софья, поднявшись так резко, что поправлявшая ей головной убор девка не устояла на ногах и плюхнулась на пол. – Ему родимому, – подтвердила тетка. – Да как они посмели? Кто им дозволил? – Такова была воля патриарха; мол, царевич Иван хвор… Побагровев от гнева, Софья прервала тетку: – А не много ли на себя берет смиренный богомолец? Ему положено заботиться о наших душах, а не царством-государством управлять! Как сказано в Писании: Богу Богово, а кесарю кесарево! А бояре, значит, заодно с ним? – Среди бояр есть и не согласные с нашим духовным отцом. – Но никто ему слова поперек не сказал? Татьяна Михайловна развела руками. – Мне мало что ведомо. Потолкуй с боярами. В моих покоях сидят князь Яков Одоевский, князь Михайло Черкасский, князь Федор Урусов да Петр Шереметев – они хотят с тобой повидаться. Софья поспешила в покои тетки, где в просторной светелке с огромными окнами обеих царевен ожидали четверо бояр в траурных одеждах. Самым старшим из гостей Татьяны Михайловны был Петр Васильевич Шереметев, коему перевалило за шестьдесят лет. Он сам и его родные были при дворе на особом положении, поскольку имели одного с Романовыми основателя рода, боярина Андрея Кобылу[9 - Андрей Кобыла – боярин великого московского князя Ивана Даниловича Калиты, от которого пошли многие знатные рода: в том числе Романовы, Шереметевы, Яковлевы, Коновницыны.], да к тому же один из Шереметевых, Федор Иванович, в свое время немало потрудился для того, чтобы на престол взошел Михаил Федорович Романов. Будучи членом столь уважаемого семейства, Петр Васильевич знал себе цену и сохранял достоинство в любой ситуации. Вот и сейчас он казался самым невозмутимым из бояр. У потомка кабардинских правителей, князя Михаила Алегуковича Черкасского лихорадочно блестели глаза, а его смуглое лицо приобрело красноватый оттенок. Как он не старался держать себя в руках, горячая южная кровь бурлила в нем со всей силой. Впрочем, и у прямого потомка Рюрика[10 - Рюрик – полулегендарный новгородский князь, от которого, судя по летописям, ведут начало большинство русских княжеских родов.], князя Якова Никитича Одоевского тоже не получалось скрывать свое волнение. Когда вошла Софья, он растерянно посмотрел на нее и вытер пот со лба. Самый молодой из присутствующих бояр, тридцатипятилетний князь Федор Семенович Урусов, имел доступ в покои царевен благодаря своему родству с ними, ибо его мать приходилась племянницей патриарху Филарету[11 - Патриарх Филарет, в миру Федор Никитич Романов – племянник первой жены царя Ивана IV Грозного и двоюродный брат царя Федора Ивановича; отец первого царя из династии Романовых, Михаила Федоровича. Он был патриархом русской православной церкви с 1619года по 1633 год.], а сам он взял себе в жены свояченицу государя Федора Алексеевича, сестру умершей при родах царицы Агафьи Грушецкой. Вид у него тоже был смущенный. – Значит, бояре поцеловали крест сыну царицы Натальи? – грозно спросила Софья. – Да, – ответил князь Одоевский, краснея. – И вы тоже? – И мы, – признался князь Черкасский после недолгого молчания. Софья едва не задохнулась от злости. – Изменщики!.. Еще тело моего брата, царя Федора, не остыло, а вы уже память его предали!.. – Патриарх нас привел к крестному целованию, – подал голос Шереметев. – Ежели ему верить, царь Федор Алексеевич самолично вручил царевичу Петру скипетр. Софья обожгла его гневным взглядом. – Самолично вручил? Ложь? Никогда царь Федор не отдал бы власть нарышкинскому отродью? – Феденька, упокой его, Боже, перед смертью никого не узнавал, – вмешалась Татьяна Михайловна. – Где уж ему было вручать скипетр? – Тебе же, князь Федор, самому все ведомо! – обратилась Софья к князю Урусову. – Ты же сидел возле хворого царя денно и нощно! – Сидел, – нехотя подтвердил князь и потупил взор. Софья так топнула ногой, что стоявшая в углу прялка с грохотом упала. – Ежели вы уже присягнули Медвежонку, то о чем мы можем толковать? Зачем вы к нам явились? – Говорят, что в Москве народ бунтует, – заметил князь Урусов. – Бунтуют больше служивые – стрельцы да солдаты, – уточнил Шереметев. – А чернь того и гляди их поддержит, – добавил князь Одоевский. – По все Москве неспокойно, – мрачно сообщил князь Черкасский. – Мало нам своих смутьянов так еще явились пришлые: бунтовщики да раскольники. – Неужто раскольники проникли в Москву? – удивилась Софья. – Проникли, – подтвердил Шереметев. – Они нынче по всем слободам и посадам людишек смущают. – Чего же народ требует? – нетерпеливо спросила Софья. Ответ она опять получила от Шереметева: – Воцарения Ивана Алексеевича. Стрельцы так и говорят: мол, царевич Иван летами уже совершенен, а царевич Петр слишком молод, и за него станут Нарышкины править. – Служивые нас, бояр, бранят да называют волками ненасытными, – проворчал князь Черкасский. – А от нас-то вы чего хотите? – недоуменно спросила Татьяна Михайловна. – Потолковали бы вы, царевны, с отцом нашим духовным, – предложил Шереметев. – О чем? – разом спросили обе царевны. – Пущай бы он не торопился с крестным целованием, – ответил князь Черкасский. – Как же не торопиться? – изумилась Софья. – Вы ведь уже поцеловали крест сыну Натальи! – Покуда крестное целование не вышло из Кремля, еще можно что-то изменить, – сказал князь Одоевский. – Следовало бы собрать Земский собор и на нем решить, кого царем ставить – Ивана Алексеевича али Петра Алексеевича. Иначе получается беззаконие. Молвите о том патриарху! – Сами и молвите! – сердито бросила Софья. – Верно! – поддержала племянницу Татьяна Михайловна. – Девицы государственными делами не занимаются! Шереметев развел руками. – Нас патриарх не станет слушать. Софья задумалась: с одной стороны она более всего на свете хотела помешать беззаконию, с другой – ей это было непросто, учитывая ее предыдущую затворническую жизнь. Видя ее колебания, князь Черкасский сообщил: – Слух прошел, что Матвеев в Москву ворочается. Его черные глаза вновь засверкали. – Ах ты, Боже мой! – воскликнула Татьяна Михайловна. – О нем я забыла, – прошептала Софья упавшим голосом. Сын мелкого дьяка, Артамон Сергеевич Матвеев сумел, благодаря своему уму, а еще более честолюбию, стать главным советником государя Алексея Михайловича. Когда же овдовевший царь решил опять жениться, Артамон Сергеевич развернул бурную деятельность, продвигая в царицы дочь неродовитого сына боярского, Кириллы Полиектовича Нарышкина, Наталью. Восемнадцатилетняя дочь Нарышкина попала на смотр царских невест, как дальняя родственница жены Матвеева, что не соответствовало действительности, ибо юная Наталья была лишь воспитанницей Евдокии Григорьевны Матвеевой, урожденной Хомутовой[12 - В XVII веке Хомутовы объявили себя потомками шотландца Гамильтона, поступившего на московскую службу в начале XVI века (никаких иных доказательств, кроме их слов, нет) и стали называть себя Гамильтонами.]. Но, учитывая положение Артамона Сергеевича, никто не решился публично выразить сомнение в его родстве с Нарышкиными. Продвижение Натальи в царицы оказалось делом нелегким, так как Алексею Михайловичу вдруг понравилась девица Евдокия Беляева. Однако Артамону Сергеевичу удалось преодолеть неожиданно возникшее препятствие. Семейство Беляевых было оболгано, Евдокию изгнали с позором из царских палат, а Наталья попала-таки в государыни, после чего на Матвеева и всех Нарышкиных, посыпались царские милости. Артамон Сергеевич поднялся так высоко, что иноземные послы стали называть его «канцлером». Благоденствие близких Натальи Кирилловны закончилось со смертью Алексея Михайловича. Матвеев, правда, продержался еще некоторое время при Федоре Алексеевиче, однако, в конце концов, царь сослал бывшего «канцлера» в холодный Пустозерск[13 - Пустозёрск – город находившийся с конца XV века в нижнем течении Печоры, который сейчас уже не существует.], откуда его потом перевели за реку Клязьму, в селение Лух, чему способствовала первая жена Федора Алексеевича, царица Агафья Семеновна Грушецкая. «Ох зря царица Агафья вступилась за Матвеева, – подумала с досадой Софья. – Говорила я ей, что он не стоит такой милости. Так, нет же, она Языкова послушалась». – Ладно, я пойду к патриарху. Попытаюсь с ним потолковать. – Куда ты пойдешь? – возразила Татьяна Михайловна. – Патриарх, поди, возле усопшего государя. А там полно мужчин, коим нас, царевен, не полагается лицезреть. Софья с досадой махнула рукой. – Нас, тетушка, уже многие лицезрели, покуда мы с тобой за хворым царем Федором ходили. Одним взглядом больше, одним меньше. Но, ежели ты стесняешься, я пойду одна. Татьяна Михайловна, зная, что племянницу переубедить невозможно, вздохнула: – Не отпущу я тебя одну, Софьюшка. Пойдем вместе. Появление обеих царевен в сенях царских палат произвело на толпящихся там мужчин ошеломляющее впечатление. Бояре, окольничие думные дворяне, дьяки, священнослужители и монахи растерянно расступились. – Где отец наш духовный, патриарх? – мрачно спросила Софья. Ответил вынырнувший из толпы Языков: – Он подле усопшего государя… Он осекся, потому что в сенях появился патриарх. Невысокий и сухощавый Иоаким, несмотря на свой солидный возраст (ему перевалило за шестьдесят лет) держался прямо и шагал твердой походкой. За ним следовали архиепископ Афанасий Холмогорский, митрополит Илларион Суздальский, архимандрит Чудовского монастыря Адриан и иеромонах с Соловецкого подворья Игнатий. Это шествие выглядело внушительно. Когда Иоаким увидел Татьяну Михайловну и Софью, у него в глазах мелькнуло удивление, которое тут же сменилось нарочитым сочувствием. – Скорбите, милые? – обратился он к царевнам. – Велика ваша скорбь. Любил и я государя благочестивого, Федора Алексеевича, великой любовью… Софья непочтительно перебила его: – Ежели ты, отче, любил государя, упокой его Господи, то почто его волю нарушил? Патриарх выпучил на нее глаза, показывая своим видом, что ни сном, ни духом не ведает, о чем идет речь. – Кою государеву волю я нарушил? – Почто ты приводишь людей к крестному целованию меньшому из царевичей, Петру, в обход царевича Ивана? Помнится, царь Федор такой воли не изъявлял! В сенях наступила гробовая тишина. Присутствующие смотрели на царевну – кто с осуждением, кто с недоумением, а кое-кто и с явным восхищением. – С огнем играешь, отче! – воскликнула она. – Али тебе неведомо, что народ в Москве вот-вот взбунтуется? – Ну, пошумит малость чернь – не впервой, – вмешался Языков. – Чай, такое уже бывало… Софья так на него посмотрела, что он поперхнулся и закашлялся. – Я не с тобой, Ивашка, толкую! – рявкнула она. – Кто ты есть, чтобы в нашу с патриархом беседу встревать? Поднялся из ничтожества и стал боярином, милостью государя Федора Алексеевича, а теперь память его предаешь, холоп! Будет тебе еще наказание Божье за твою измену! Побледневший Языков спрятался за братьев Лихачевых. «Еще два иуды! – подумала со злостью Софья. – Никому Федор не доверял так, как Лихачевым. Чтоб им сгинуть вместе с Языковым!» Она опять обратилась к патриарху: – Молю тебя, отче, останови крестное целование. Надобно собрать Земский собор – пущай он и решит, кому сидеть на царстве, Ивану али Петру. – Все уже свершилось! – решительно возразил ей Иоаким. – Петр Алексеевич наречен на царство! Он проследовал со своей свитой мимо царевен. – Пойдем отсель, Софьюшка, – печально сказала Татьяна Михайловна. Софья окинула продолжительным взглядом поредевшую толпу царедворцев. На глаза ей попался смущенный князь Василий Васильевич Голицын. «Неужто и он в стане наших врагов? Ему-то уж точно не стоит ждать добра от Матвеева. Артамон, как слышно, не терпит соперников». – А где родич наш, Иван Михайлович Милославский? – тихо спросила Софья у топчущегося поблизости священника. – Он утек из Кремля, когда началось крестное целование, – ответила тот еще тише. – Пойдем, Софьюшка, – повторила Татьяна Михайловна. Направляясь к себе, царевны встретили по дороге князя Черкасского. Он сразу понял, что разговор с патриархом не получился. – Значит, царем у нас будет Петр Алексеевич, – пробормотал князь. Его слова вывели Софью из себя. – Да, он будет царствовать над нами! – накинулась она на Черкасского, словно это он был главным виновником произошедшего. – Давайте, празднуйте! Радуйтесь своей измене, иуды! Вы же почитай все, когда наш батюшка-государь преставился, за Федора Алексеевича горой стояли! Чем же вам теперь царевич Иван Алексеевич не угодил? Князь смущенно развел руками. – О чем ты, царевна? По мне так пущай был бы Иван Алексеевич! Но у других бояр мнение таково, что он долго не проживет, а царем все одно станет Петр. – Сколько царевич Иван проживет, одному Богу ведомо, – ответила Софья. – А вы, бояре, еще пожалеете о своем малодушии. Не пришлось бы и вам, и нашему духовному отцу раскаяться в своем выборе! Она еще раз окинула князя полным презрения взглядом и стремительно направилась прочь. Татьяна Михайловна с трудом поспевала за племянницей. Глава 3 В «Разгуляе» У ручья Чечорка, рядом с Елоховым мостом и Немецкой слободой находился известный во всей Москве кабак, который в народе красноречиво называли «Разгуляем». В этом питейном заведении сутками толпился народ. За одними столами сидели дьяки и мастеровые, дворяне и крестьяне, дети боярские и безродные ярыжки[14 - Ярыжка или ярыга – в XVII веке это просторечное название низших служителей в приказах и прочих учреждениях. Поскольку люди этого круга часто спивались, то постепенно их наименование приобрело более широкий смысл и стало обозначать горького пьяницу.]. Порой в кабак забредали слободские или сельские попы – кто-то из них удовлетворялся одной чаркой, а кто-то напивался до безобразия. Наведывались в «Разгуляй» и важные бояре, когда у них возникала потребность гульнуть, забыв о приличиях. Даже обитатели Немецкой слободы, хотя и брезгливо морщились при упоминании о шумном и грязном шинке, тем не менее нередко посещали его. Но самыми частыми гостями «Разгуляя» были стрельцы и солдаты, приносившие кабатчику основной доход. Вечером 5 мая в заставленном столами помещении висела смрадная мгла от чада, исходящего из кухни, и от дыма, испускаемого курящими трубки чужеземцами. Слышалась громкая брань, порядком набравшийся ярыжка пытался петь песню, но забывал слова, а мрачный мужичок наигрывал на свирели. Среди заполнивших кабак мужчин вертелись растрепанные женщины в непристойных одеждах. Служивые то щипали бабенок, то подзывали к себе, чтобы вместе выпить. – Эй, Ульянка! – окликнул один из стрельцов чернявую красотку с пышными бедрами. – Чего тебе? – не очень любезно отозвалась она. – Полюбила бы ты меня, – предложил он. Женщина хмыкнула: – Даром что ли? У вашего брата, служивого, с деньгами нынче худо. – Худо, – согласился со вздохом ее ухажер. – Отколь взяться у нас деньгам, ежели нам жалованья не платят. В кабак вошел статный красавец лет около тридцати пяти, в коротком пепельного цвета кафтане, небрежно наброшенной на плечи, отороченной лисьим мехом ферязи[15 - Ферязь – русская одежда с длинными рукавами, без воротника и перехвата, носилась порой наброшенной, как плащ.] и сдвинутой набок высокой шапке. За этим видным собой мужчиной следовал молодой, долговязый стрелец в красном кафтане и серой шапке. Появление новых посетителей не осталось незамеченным. Со своего места поднялся тонкогубый, кривоносый стрелец в зеленом кафтане. – Мое почтение Федору Леонтьевичу Шакловитому! Статный красавец Федор Леонтьевич Шакловитый был сыном боярским родом с брянщины и служил дьяком в Разрядном приказе. – Здравствуй, Цыклер! – откликнулся Шакловитый. Цыклер имел чин стрелецкого капитана, в просторечье – сотника. Его отец, уроженец Пруссии, прибыл в Москву за лучшей долей, принял православие, женился на русской, однако мало чего сумел выслужить. – Давненько тебя не было видно, – добавил Цыклер. Шакловитый недоверчиво хмыкнул: – А ты никак по мне соскучился? – Почто же не соскучиться по умному человеку? С тобой завсегда приятно потолковать. «Врешь ты, немецкая твоя душонка, – подумал Федор. – Но лесть все одно приятна». – Некогда мне было шататься по кабакам, – сказал он. – Перед Рождеством я жену схоронил, царствие ей небесное. Да и по службе мне нынешней зимой пришлось немало потрудиться: ты, поди, слыхал о составлении родословной книги. А уж когда благолепный государь Федор Алексеевич, упокой его, Господи, совсем занемог, нашему брату, служилому человеку, и вовсе стало не до гулянок. Вот токмо нынче я решил проветриться да Ефима Гладкого, – кивнул Федор на сопровождавшего его стрельца, – с собой позвал. Шакловитый говорил спокойным голосом. Даже о смерти жены он упомянул, как о чем-то обычном и будничном. Было понятно, что ему ее ничуть не жаль. Федор в душе даже чувствовал облегчение, оттого что избавился от той, на которой женился лишь, потому что мужчине полагалось иметь семью, и которая, не родив мужу детей, порядком успела ему надоесть. Кабацкий слуга принес новым посетителям сулею[16 - Сулея – сосуд наподобие фляжки.] с водкой, чарки и блюдо с пирогами. – Чего там в Кремле творится? – поинтересовался Цыклер, когда все выпили и закусили. – А тебе будто неведомо? – отозвался Шакловитый. – Чай, ты сам в Кремле бываешь. – Бываю, вестимо. Но мы, стрельцы, не вхожи туда, где дозволено бывать вам, дьякам. Мне вон не довелось попасть на похороны государя Федора Алексеевич, а ты, как слышно, стоял у его гроба. Шакловитый кивнул. – Стоял в заднем ряду. – А правду люди бают, – подал голос коренастый и вислоухий стрелец в желтом кафтане и серой шапке, – будто царевна Софья Алексеевна шум подняла? Вроде бы она винила Нарышкиных в том, что они зельем царя извели… – Не возводи на царевну напраслину, Ларион! – прервал его Шакловитый. – Не шумела она, а вела себя вполне достойно. Он вспомнил, что на самом деле происходило на похоронах царя Федора Алексеевича. Уж если, кто и вел себя там неподобающим образом так это Наталья Кирилловна и ее родственники Нарышкины – это они, не дождавшись отпевания, собрались покинуть Успенский собор и увести с собой малолетнего царя Петра. В возникшей ситуации Софья вовсе не поднимала крика (не могла она себе позволить шуметь на похоронах брата), а тихим голосом упрекнула мачеху за неуважение к покойному государю. – Дите голодное и стоять устало! – прошипела Наталья Кирилловна. – Покойный пущай себе лежит, а царь живой, – дерзко усмехнулся Иван Нарышкин. Это было столь вызывающе, что даже патриарх не сдержался и укоризненно покачал головой. Однако родственники царицы все-таки ушли вместе с ней самой и юным царем. Но обо всем этом Шакловитый сейчас не стал рассказывать. – Царевна Софья Алексеевна вела себя вовсе не так, как полагается, – вмешался щербатый стрелец в такой же, как и Ларион, форменной одежде. – Ей нельзя свой лик народу показывать, а она нарушила старинный обычай. – А тебе что с того? – ворчливо спросил Федор. – И впрямь, Ворбин! – поддержал его с усмешкой Цыклер. – Почто ты так на царевну Софью Алексеевну взъелся? Ее в Москве никто не осуждает, окромя тебя и, вестимо, Нарышкиных. – Да я вовсе не осуждаю царевну Софью! – смутился Ворбин. – Кто я таков, чтобы ее судить? – А все же винила Софья Алексеевна Нарышкиных али нет? – поинтересовался Ларион. – Нет, не винила, – буркнул Шакловитый. – Про зелье вся Москва толкует, – заметил Цыклер. – У нас в слободе токмо о том и говорят, – согласился с ним Ларион. – А мне сомнительно: неужто родичи царицы Натальи Кирилловны решились на великое злодейство? Неожиданно в разговор вмешался коротконогий мужичок с жидкой бородкой и толстым брюшком: – Вестимо, государя извели, не будь я Ерохой! Ему же от роду было всего двадцать лет. Рано ему еще было помирать… – На все воля Божья! – сердито перебил его Ворбин. – Люди помирают во всякие лета, ежели Всевышний пожелает их прибрать! А государь Федор Алексеевич сколь жил, столь и хворал. – Есть же медленные зелья, – настаивал на своем Ероха. – Сказывают, что Нарышкины лекаря государева подкупили, и он травил потихоньку доброго Федора Алексеевича… – А ты никак под дверью стоял, когда царя травили? – ехидно спросил Ворбин. – Стоять не стоял, а земля слухом полниться. – В слухи пущай бабы верят, – отрезал Ворбин. Эта беседа не остался без внимания прочих обитателей кабака. – Правду ты, добрый человек, говоришь! – воскликнул здоровенный молодец в потрепанном суконном кафтане и потертом грешневике[17 - Грешневик – высокий головной убор простолюдинов.]. – Что правда-то? – спросил у него Цыклер. – Извели государя зельем! Как есть Нарышкины постарались вместе с лекарями-иноземцами. Так оно и было! Уморили царя, упокой его, Господи! Поднялся гвалт. Посетители кабака, еще не потерявшие способность говорить и хоть как-то соображать, принялись спорить о том, была ли смерть царя Федора Алексеевича естественной. Большинство соглашалось с тем, что наверняка государя отравил иноземный лекарь с подачи Нарышкиных. Слышались голоса: – Извели проклятые нелюди Федора Алексеевича, а потом они сгубят и его братца, царевича Ивана Алексеевича! – И до малого царя Петра Алексеевича черед дойдет! Слушок есть, будто бы Ивашка Нарышкин в цари метит! Речь зашла и о том, почему государем стал малолетний Петр вместо более взрослого Ивана. – Иван Алексеевич в том возрасте, когда можно царствовать! – воскликнул Ероха. Его тут же поддержал солдат в форме Бутырского полка: – А Петр Алексеевич слишком юн! Как ему государством владеть? Теперь бояре станут еще больше богатеть и народ погубят! Натерпимся мы обид! Но и у новопоставленного царя Петра тоже нашлись защитники. – Мы и оглянуться не успеем, как Петр Алексеевич войдет в пору! – кричал пышнобородый подьячий. – А Иван Алексеевич хворый и не сумеет власть удержать! – Федор Алексеевич сумел же! – возразили ему. – А что толку? Шесть лет он проскрипел и помер, не оставив потомства! – вмешался еще один сторонник царя Петра. – А ты что думаешь? – неожиданно спросил Цыклер у молчащего Шакловитого. Тот пожал плечами. – Мое дело слушаться, а думает пущай тот, кто выше меня стоит. Я всего лишь дьяк Разрядного приказа. – Кажись, бунт в Москве назревает, – тихо процедил Цыклер сквозь зубы. – Может, обойдется? – засомневался Федор. – Вряд ли… Неожиданно стрелецкий капитан прервался на полуслове и, придвинувшись к уху своего собеседника, прошептал: – Видишь вон там в углу ошую[18 - Ошуюю – слева.] двоих иноземцев? – Ну, вижу, – ответил удивленный Шакловитый, бросив короткий взгляд налево. Сидящие в углу иностранцы вроде бы выглядели обычно. Один из них, нескладный блондин, и лицом, и одеждой походил на любого живущего в Кукуе[19 - Кукуй – второе название Немецкой слободы в Москве.] немца, а другой, невысокий, ладный шатен, имел не совсем обычную для Немецкой слободы внешность. – Они лазутчики ляшского[20 - Ляшского – польского.] короля Яна, – сообщил Цыклер. – Отколь ты знаешь? – удивился Федор. Капитан самодовольно ухмыльнулся: – Я много чего знаю! Со мной выгодно водить дружбу. Шакловитый пожал плечами. – Что мне за выгода от твоего навета? Я в приказе Тайных дел давно не служу. – Так и приказа Тайных дел уже нет. Зря государь Федор Алексеевич его упразднил, – проговорил Циклер, стрельнув взглядом вначале в подозрительных иноземцев, затем в Ероху, упрямо настаивающего на своей точке зрения по поводу смерти царя. – Да, зря, – согласился Федор. При государе Алексее Михайловиче он четыре года служил в приказе Тайных дел и чувствовал себя там на своем месте. Но окружение юного царя Федора Алексеевича убедило его упразднить это учреждение. Оно и понятно: приказ Тайных дел подчинялся напрямую царю и не имел отношения к Боярской думе, и большинству бояр это, конечно, не нравилось. Здесь царедворцы проявили редкое единодушие, а возражал один Матвеев, но поскольку его положение при дворе пошатнулось, то к нему и не прислушались. После упразднения приказа Тайных дел Шакловитый вернулся в Разрядный приказ, где служил раньше, и даже получил повышение. «Эх, жаль службу в приказе Тайных дел! – привычно подумал он. – Меня тогда очень уважали, хоть я и был всего лишь подьячим». Между тем спор между посетителями «Разгуляя» перерос в драку. Очевидное превосходство в количестве сторонников царевича Ивана помогло им без труда справиться со сторонниками царя Петра, выгнав последних из кабака. Довольные стрельцы и солдаты дружно выпили по этому поводу. – Как там, Андрюха, царевна Софья Алексеевна поживает? – спросил вдруг Леонтий у рыжего, курносого парня в красном кафтане. Шакловитый вздрогнул. Когда он увидел царевну Софью на похоронах государя, она произвела на него неизгладимое впечатление. Было в этой девице нечто такое, отчего в ее присутствии Шакловитый начинал без вина хмелеть. Прежде с ним такого никогда не случалось, несмотря на весь его огромный опыт общения с женщинами. – Печалится Софья Алексеевна, – коротко ответил Андрюха. – А отколь Андрюха может что-то знать о царевне? – спросил удивленный Шакловитый. – Он с девкой ее сенной любится, – хмыкнул Ларион. – А-а-а! Выпив еще чарку, Федор позвал бабенку с пышными бедрами: – Эй, Ульянка! – Чем я могу служить Федору Леонтьевичу? – игриво отозвалась она. – Давай подымимся наверх! – буркнул Шакловитый, выходя из-за стола. Он чувствовал сильное возбуждение. «Должно быть, я вина лишнего выпил: вот меня и распалило». – Почто ж не подняться? – сладко пропела Ульянка. – Удачи тебе, Федор Леонтьевич! – с усмешкой пожелал Цыклер. Глава 4 Новые обстоятельства Софья после похорон брата забилась в свой кабинет, покидая его днем лишь для трапезы и, чтобы посетить храм. С утра до вечера она размышляла о произошедших событиях. Царевна догадывалась, что зачинщиком возведения на престол сына ненавистной ей мачехи был вовсе не патриарх, поскольку по своему характеру он был весьма осторожным человеком. Не зря его недоброжелатели утверждали, что в начале своего патриаршества Иоаким однажды заявил царю Алексею Михайловичу: – Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велит начальство, то готов творить и слушаться его во всем. Наверняка настоящими инициаторами беззаконного наречения Петра царем были царедворцы, добившиеся высокого положения при Федоре Алексеевиче и пользовавшиеся у недавно скончавшегося царя огромным доверием. Многочисленные князья Долгоруковы[21 - Князья Долгоруковы и Долгорукие – потомки жившего в XV веке князя Ивана Андреевича Оболенского по прозвищу «Долгорукий» (их еще в начале XVII века называли в некоторых документах Оболенскими), а вовсе не князя Юрия Владимировича Долгорукого, как многие считают.] поднялись за последние несколько лет так, как им не удавалось возвыситься, несмотря на всю их знатность, ни в одно из предыдущих царствований. Но Долгоруковы хотя бы Рюриковичи, а боярин Языков и братья Лихачевы не могли похвастаться родовитостью, что не помешало никому из них войти в ближайшее окружение государя. С кем у царя совсем испортились отношения, так это с его родственником, боярином Иваном Михайловичем Милославским, из-за самонадеянности последнего. Милославский попытался помешать женитьбе Федора Алексеевича на Агафье Грушецкой и совершил еще несколько неосмотрительных проступков, приведших его, в конце концов, к опале. Когда Ивана Михайловича изгнали из Кремля, он обвинил в этом Языкова, князей Долгоруких и братьев Лихачевых, хотя сам был более всех виновен в своих неприятностях. Если бы царевич Иван взошел на престол, он наверняка приблизил бы к себе родича, и тот, конечно же, попытался бы отомстить недругам. Князья Долгоруковы, Языков и Лихачевы, зная о том, чем грозит им возвышение Милославского, готовы были лечь костьми, чтобы не подпустить его к власти. «Иван Михайлович умом не блещет, – думала Софья. – Он, поди, не скрывал своих помыслов – вот его враги и всполошились. Языков уж три года стелет себе соломку, на случай смерти царя Федора: иначе не объяснить его хлопоты за Матвеева. Прочие бояре тоже словно забыли, как они при моем отце, государе Алексее Михайловиче не ладили с Артамоном. Вот дураки! Лучше бы они попытались с Милославским помириться: его легко обвести вокруг пальца. А Матвеев – хитрая лиса: он своими радетелями попользуется и избавится от них за ненадобностью». Мучаясь от собственного бессилия, царевна пыталась убедить себя в необходимости смириться с происходящим: «Обычай не дозволяет мне, девице, вмешиваться в государственные дела. Нельзя нарушать обычаи, ибо на них зиждется порядок в царстве». Но тут же внутренний голос принимался ей доказывать, что Господь считает иначе, если наделил ее умом и способностью к познанию различных наук. Ведь не зря же Софья, в отличие от сестер, много читала, выучила латинский, греческий и польский языки, интересовалась историей и географией. Да и в делах она неплохо разбиралась: не зря Федор Алексеевич часто обращался к ней за советами. «Но и что с того толку», – вздыхала царевна. Ум и образованность не спасали ее от участи теремной затворницы. До недавнего времени она с этим мирилась, но во время последнего приступа болезни царя Федора нарушила давно существующий уклад и принялась ухаживать за братом. В кремлевских палатах шелестел ропот: мол, негоже царевне торчать сутками на глазах множества мужчин – бояр, окольничих, дьяков, лекарей и слуг. Однако Софья из любви к близкому ей человеку махнула рукой на приличия. А под влиянием племянницы осмелела и Татьяна Михайловна. Обе царевны не обратили тогда внимание на то, что патриарх, относившийся обычно с неприязнью к нарушению заведенного порядка, ни разу не упрекнул их за предосудительное, по мнению многих, поведение. Такая снисходительность стала понятна Софье, когда грянула присяга сыну царицы Натальи Кирилловны. Судя по всему, Иоаким, зная о предстоящем недовольстве любимой сестры и любимой тетки царя Федора (Татьяна Михайловна хотя внешне ладила со второй женой царя Алексея Михайловича, не любила в душе ни ее саму, ни тем паче Нарышкиных), постарался усыпить их бдительность. «Обставил нас богомолец всея Руси, – злилась Софья. – Положим, мы, царевны, в теремном затворничестве и нас нетрудно обмануть. А куда же глядел наш родич, Иван Михайлович Милославский? Хотя он всегда был дурнем». 9 мая к ней утром явилась Татьяна Михайловна и с порога жалостливо сказала: – Зря ты, Софьюшка, поедом себя ешь. Ничего от твоей печали не решится, да и грешно впадать в уныние. Софья как будто очнулась от долго сна. – Что слышно? – поинтересовалась она. – Не особливо-то до нас слухи доходят, – вздохнула Татьяна Михайловна. – Вроде бы неспокойно в Москве. – А как поживает боярин Языков? Софья сама не знала, зачем спросила о ставшем ей с недавних пор ненавистном думном постельничем. – Нет здесь более боярина Языкова, – огорошила ее тетка. – Он более седмицы не показывается в Кремле. – Уж не помер ли, Иван Максимович? – Господь с тобой! Живой он! Да токмо ему по указу Петруши нельзя более бывать в царских палатах. – Но не сам же Медвежонок опалу на Языкова наложил? – Вестимо, не сам, – подтвердила Татьяна Михайловна. – Сказывают, владыка патриарх и бояре изгнали Языкова, чтобы стрельцы успокоились. Софья с сомнением покачала головой. – Сдается мне, стрельцы – лишь повод. Вскорости Матвеев ворочается, а двум медведям в одной берлоге не ужиться. – Еще и Лихачевых изгнали, – сообщила Татьяна Михайловна. Софья удовлетворенно хмыкнула: – Поделом всем троим! – Не злорадствуй, Софьюшка, – упрекнула ее тетка. – Господь, не любит, когда радуются чужой беде. Каково еще нам придется? Чай, Матвеев и нас не жалует. – Не жалует, – печально согласилась Софья. – И царевичу Ивану, поди, тоже будет нелегко, – добавила Татьяна Михайловна. – Как он поживает? – По-прежнему: то книжки читает, то хворает. «Ну, почто Иван такой у нас бесхребетный? – подосадовала Софья. – Князь Яков Никитич сказывал, что он сразу согласился отдать власть Натальину сыну. А ведь мог бы и воспротивиться. Вот тогда мы поглядели бы на Петькиных радетелей!» – Не навестить ли мне его? – произнесла она вслух. – Пожалуй, не стоит, – возразила ей тетка. – Не особливо-то он хочет тебя повидать. Совестно ему перед тобой. – За что совестно? – За свое безволие. Ты уж его покуда не трогай. – Ладно, не буду трогать, – нехотя согласилась Софья. – Ты навести царицу Марфу, – предложила Татьяна Михайловна. – А то она совсем одна. Софья с трудом сдержалась, чтобы не поморщится, ибо ей совсем не хотелось навещать вдову царя Федора Алексеевича. – Не любишь ты ее, я знаю, – добавила Татьяна Михайловна. – Мне и самой она не по нраву. Но что поделать, милая? Царица Марфа нам не чужая. – Схожу я к ней, тетушка, – согласилась Софья. – Прямо сей же час и пойду. – Ступай! Марфа до того, как стать царицей, воспитывалась у думного постельничего Ивана Максимовича Языкова. По поводу ее рода-племени ходили слухи, что она была дочерью торговца всякой ветошью, носившего прозвище Ловчик, потому как умел обвести вокруг пальца любого. Чтобы облагородить избранницу государя, ее вместе с братьями и сестрами записали детьми стольника Матвея Апраксина. Обвенчались же Федор Алексеевич и Марфа без принятого в таких случаях чина и при запертом Кремле. «Всего-то и побыла Марфа царицей два месяца», – равнодушно подумала Софья, направляясь к невестке. Царевна не чувствовала к Апраксиной ни малейшей жалости. Необычайно красивая, но притом глупая и необразованная Марфа вызывала у Софьи лишь раздражение. Совсем иной была первая жена царя Федора, Агафья Грушецкая: она и книги читала, и языки знала, и беседу умела поддержать. А как царица Агафья одевалась! Это, беря с нее пример, знатные женщины и девицы Москвы стали носить красивые польские шапочки и прочие изысканные наряды. Что касается царевен, то они были благодарны жене царя Федора за то, что она убедила мужа дать им некоторую финансовую независимость. Если прежде сестры и тетки государя не вправе были распоряжаться поступавшими на их содержание деньгами, то теперь они сами выбирали, на что потратиться. Нововведения царицы Агафьи Семеновны нравились далеко не всем. По словам боярынь, мамок и сенных девок, москвичи между собой всерьез обсуждали возможность смены царем веры: дескать, как бы государь Федор Алексеевич не пожелал под воздействием жены-полячки обратиться в латинство. А еще государя и его молодую царицу сравнивали с Дмитрием Самозванцем[22 - Дмитрий Самозванец или Лжедмитрий I – авантюрист, выдававший себя за погибшего в Угличе младшего сына Ивана Грозного, находился на московском престоле с июня 1605 года по май 1606 года, был женат на дочери Сандомирского воеводы, Юрия Мнишика.] и Мариной Мнишек. Эта молва не имели под собой никакой почвы: Грушецкие, несмотря на свои польские корни, были православными и сохранили свое православие даже тогда, когда служили литовским гетманам. Да и Федора Алексеевича никакая любовь не заставила бы изменить вере отцов, дедов и прадедов. Однако в народном восприятии поляки были прочно связаны с латинством, а доказательством сильного влияния молодой царицы на мужа служило, например, его решение заставить свое окружение сменить охабни на короткие (выше щиколотки) кафтаны. На самом же деле, на затею государя с одеждой повлиял князь Василий Васильевич Голицын, давно отказавшийся в обиходе от охабня. Но у народа на любой счет имеется свое мнение. Почему же царь Федор после развитой Грушецкой женился на темной Апраксиной? Просто его уже съедала болезнь, и он торопился обзавестись наследником. Марфа же была избрана государем в супруги из-за ее внешнего сходства с умершей царицей Агафьей. Но, к сожалению, мечта Федора Алексеевича о сыне так и не сбылась. Покои вдовой царицы Марфы Матвеевны соседствовали с покоями вдовой царицы Натальи Кирилловны. «Хоть бы мачеха не появилась в сенях, – неприязненно подумала Софья. – Да и ее родичей мне вовсе не хочется встретить». Царицу Марфу она нашла в светелке. Вдова Федора Алексеевича пребывала в обществе боярынь Арины Вельяминовой и Анны Полтевой. Они втроем занимались рукоделием – вышивали на пяльцах. Расцеловавшись с невесткой, царевна сказала: – Я потолковать хочу с тобой, Марфуша. Она окинула пристальным взглядом боярынь, и те, не произнеся ни слова, покинули светелку. Царевна совсем не собиралась обсуждать с вдовой брата какие-то секреты, но Вельяминова и Полтева были ей неприятны уже тем, что могли быть тайными соглядатаями Нарышкиных. – Здрава ли ты? – спросила Софья с деланной заботой. Плачущим голосом Марфа начала рассказывать о своей горькой участи вдовицы. Ее прекрасные агатовые глаза наполнились слезами, а щеки налились краской. Царевна сочувственно кивала, испытывая при этом мстительное удовлетворение. «Не о моем брате ты вовсе скорбишь, а о своей загубленной молодости. Вдова царя ничьей уже женой не может стать. А тебе, поди, желанна мужская ласка, коей ты от моего брата так и не получила. Сама же проболталась, что у Федора из-за его хвори не хватило даже силы лишить тебя девства. Останешься ты такой же, как и мы, вечной девицей, хоть Бог и не поскупился для тебя красой». Софья почти не слушала невестку, пока та вдруг не упомянула царицу Наталью Кирилловну. – Ты, что же, с мачехой моей знаешься? – спросила царевна, нахмурившись. – А почто же мне с нею не знаться? – искренно удивилась Марфа. – Слава Богу, мы живем по-соседству. Да и сын Натальи Кирилловны теперь царь. Значит, я от них завишу. «Дура дурой, а где-то и соображает», – с досадой подумала царевна. – Пойду я, – сказала она вслух и поднялась с лавки. – Ступай, коли хочешь, – ответила царица. «Дубина неотесанная! – обругала про себя Софья невестку. – Хоть бы ради приличия не выказывала своего желания поскорее от меня избавиться». Вслух же царевна произнесла слащавым голосом: – Храни тебя Бог, милая! Ты себя береги! «Почто Бог так несправедлив? – рассуждала царевна в сенях. – Зачем он оставил нам дуру набитую Марфу Апраксину? Кабы вдовой брата Федора была Агафья Грушецкая, царствие им обоим небесное, тогда я могла бы положиться не токмо на тетку Татьяну…» Внезапно ее едва не сшиб с ног вывернувшийся откуда-то десятилетний царь Петр. – Вот чертенок! – возмутилась царевна. – Чуть не убил меня! Отодрать тебя надобно! Он презрительно хмыкнул: – Я – царь! А ты – моя холопка! Коли сего не уяснишь, велю тебя казнить! – Велишь? – притворно испугалась Софья. – Велю! Она протянула руку и с силой дернула брата за ухо. От неожиданности и боли он заорал так громко, что по сеням разнеслось эхо. И тут же со стороны покоев Натальи Кирилловны послышался топот нескольких пар ног. – Что с тобой, государь Петр Алексеевич? – воскликнул учитель Петра, Никита Зотов, появившись во главе троих слуг. Софья насмешливо посмотрела на брата. В ее взгляде ясно читалось: «Ну, давай, жалуйся на меня челяди!» – Ничего! – ответил учителю насупившийся Петр. Никита ему не поверил: – Почто же ты орал, будто тебя режут? – Тебе послышалось, – буркнул юный царь, бросив злобный взгляд на сестру. Зотов тоже покосился на царевну и сказал: – Ладно, ежели так. Пойдем, государь, к твоей матушке. Она кличет тебя. Софья молча повернулась и продолжила прерванный путь. «Щенок! – сердилась она на единокровного брата. – Давно ли штаны перестал мочить, а уже: „Я – царь!“ Чем для нас обернется его царствование?» Глава 5 У патриарха У предстоятеля русской православной церкви в эти весенние дни было прекрасное настроение. Все получалось, как он желал. Столица, несмотря на роптание, благополучно присягнула малолетнему царю Петру, и это было главное, а мелочи не стоили внимания патриарха. Пусть теперь по закоулкам Москвы шепчутся сколько угодно о неправомерности вручения скипетра и державы младшему брату наперед старшего – все уже свершилось. Что касается слишком настойчивых противников несправедливого, по их мнению, наречение Петра царем, то найдется, конечно же, способ заткнуть им рты. Почему же Иоаким так настойчиво добивался изменения порядка престолонаследия? В отличие от бояр, он вовсе не страшился возвышения Милославского, с которым мог всегда столковаться, ибо Иван Михайлович, хотя и имел вздорный характер, тем не менее ни разу не посмел перечить патриарху. Но у царского родича не хватало ума быть столь же осмотрительным с государями, из-за чего его придворная карьера в правление Алексея Михайловича не очень складывалась, а при Федоре Алексеевиче и вовсе рухнула. Вряд ли Милославский усвоил прежние уроки. Дорвавшись до власти, он будет вести себя так же, как и прежде, а это чревато для него новым падением. Неважно, что царевич Иван имеет смиренный нрав: Иван Михайлович своим тупым упрямством сумел вызвать приступ гнева даже у совершенно незлобивого царя Федора. А если Милославского опять изгонят, то должность ближнего боярина получит скорее всего князь Василий Васильевич Голицын, в чьей деятельности патриарх усматривал главную угрозу русским обычаям, а вместе с ними и всей православной Российской державе. Иоаким никому не желал зла. Все его действия были направлены на одно – благо страны, а Россия, по его мнению, может благоденствовать лишь тогда, когда иноземная зараза не подтачивает ее основ. Понятное дело, нельзя, как бы этого не хотелось, совсем отгородиться от чуждого мира. Ну, так пусть князь Голицын и занимается посольскими делами, что у него хорошо получается. Однако нельзя давать ему возможность вмешиваться во внутреннее устройство Российского государства. Поэтому патриарх и согласился на воцарение Петра, хотя недолюбливал всех Нарышкиных, за исключением царицы Натальи Кирилловны. Существовал на свете человек, способный держать их в узде жадных и корыстолюбивых родственников вдовы Алексея Михайловича. Артамон Сергеевич Матвеев – вот на кого особенно рассчитывал Иоаким. Патриарх по известной пословице из двух зол выбрал меньшее. Матвеев тоже не избежал иноземного влияния, при этом он никогда не пытался проводить реформы, способные нарушить сложившийся российский уклад, что и примиряло с ним предстоятеля русской православной церкви, хотя их отношения были непростыми. Иоаким, обязанный Артамону Сергеевичу своим патриаршеством, не ответил ни на одно письмо боярина, когда того постигла опала, и не оказывал ему никакой помощи, но первым сообщил Матвееву о том, что грядет смена власти. Когда ссыльный боярин вместо того, чтобы поспешить в столицу (благо Лух расположен недалеко от Москвы), застрял где-то в пути, Иоаким догадался о причине такой нерасторопности: наверняка Матвеев, узнав о недовольстве стрельцов, решил извлечь из смуты пользу для себя. Бывший «канцлер» не без основания полагал, что среди бояр еще остались его противники и выжидал, когда они так напугаются, что забудут о своей неприязни к нему и станут думать о нем лишь, как о своем спасителе. Смутьянов же Артамон Сергеевич совсем не брал во внимание, рассчитывая быстро с ними справиться. Патриарха самого не особенно беспокоило московское брожение, покончить с которым, по его мнению, не составит великого труда. 11 мая Иоаким находился у себя в Крестовой палате и, сидя на мягкой подушке в кресле, диктовал своему секретарю, Кариону Истомину, очередную грамоту о воцарении нового государя. Когда диктовка была закончена, вошел чернец с сообщением о том, что патриарха желают видеть боярин Артамон Сергеевич Матвеев и отец царицы Натальи Кирилловны, боярин Кирилла Полиектович Нарышкин. «Прибыл, значит, Артамон Сергеевич», – подумал с удовлетворением Иоаким и велел чернецу: – Впусти их! А ты, – обратился он к секретарю, – ступай! В Крестовую палату вошел широким шагом Артамон Сергеевич, а следом за ним вкатился Кирилла Полиектович. Выглядели вместе они довольно-таки живописно: Матвеев – высокий, худой, широкоплечий, длиннобородый, в коротком дорожном кафтане; Нарышкин – маленький, толстобрюхий, с жиденькой бородкой, в охабне (после смерти государя Федора Алексеевича многие бояре вернулись к привычной одежде) из дорогой парчи. Благословив гостей, патриарх указал им на лавку и заботливо поинтересовался: – Яко же ты до Москвы добрался, Артамон Сергеевич? В пути с тобой ничего не приключалось? Наши дороги опасные. – Я, слава Христе, опасность не встретил! – ответил Матвеев. – Вот за вас у меня было беспокойство… – Зря ты беспокоился, – перебил его Кирилла Полиектович. – Как нами задумывалось, так оно и случилось. Мы своего добились! Мой внук – государь всея Руси! Иоаким невольно поморщился. Что за неприятная у отца царицы Натальи привычка – присваивать себе чужие заслуги. На самом деле он до самой смерти Федора Алексеевича боялся лишнее слово сказать. Даже сыновья Кириллы Полиектовича вели себя решительнее, чем их отец. – Не мы добились, а Господь сотворил, – поправил патриарх Нарышкина. – Инако и быть не могло! Царевич Иван вельми хвор и слаб. Ему не по силам царствовать. – Не по силам, – поддакнул ему Матвеев. – Не удержит он скипетр и державу. Кирилла Полиектович заворчал: – Федор Алексеевич, царствие ему небесное, тоже был хворым, а правил нами шесть лет и законы старые успел потревожить. Ему вон прежняя одежа чем-то не угодила! Все теперь носят куцые кафтаны. Срам один вместо степенности. – Не велика беда – одежа, – назидательно заговорил Иоаким. – Тем паче, что покойным государем было велено носить наше платье, татарами отмененное. Не зазорно воротить доброе и отречься от худого. Вон нами местничество изничтожено, поелику от великой гордыни и великий грех случается. В добрых делах Церковь государю всегда была, есть и будет опорой. Но зачем Федор Алексеевич привечал иноверцев? Их надобно гнать прочь, оставляя токмо согласных окреститься! Не должно быть на православной земле ни язычников, ни магометан, ни латинян, ни лютеран, ни иных гонителей веры православной! – А куда же девать татар? – удивился Нарышкин. – Они же к нам не из-за моря явились. – Крестить силком! – отрезал патриарх. – Нельзя в Российском царстве допускать поношения веры православной. Прежние государи больно любезничали с иноверцами и даже дозволяли им начальствовать над русскими. Пущай царь Петр Алексеевич станет заступником благочестия, а покуда, в виду его малолетства, позаботитесь о благе нашего народа вы, яко опекуны юного царя. Артамон Сергеевич нахмурился. – Кто ведает, что с царем Петром станет лет через десять? Вон Федор Алексеевич был кротким, но на своем всегда умел настоять. Мне уже поведали, как он своего родича, боярина Милославского, прогнал. – Поделом гордецу Милославскому! – злорадно воскликнул Кирилла Полиектович. – Нечего ему было поносить на всех углах царицу Агафью. Матвеев, понятное дело, не испытывал добрых чувств к Милославскому, но счел уместным возразить: – Государь Федор Алексеевич взял себе первую жену почитай с улицы. Да и второй раз он женился вопреки старинному обычаю, обязывающего царя выбирать из девиц ту, коя более всех достойна царского венца. Не было же смотра царских невест. – Ну, и ну, Артамон Сергеевич! – хмыкнул Нарышкин. – А ты, оказывается, у себя в глухомани получал известия о том, что в Москве, творится. – Важные вести в любую глушь добираются, – пробурчал Матвеев. – Ясное дело! – не унимался Кирилла Полиектович. – Там тоже есть дуры, родичи коих мечтают высоко забраться. Но Федор Алексеевич не забыл, как его деду и отцу не позволили жениться на полюбившихся им девицах. Отец царицы Натальи Кирилловны долгое время лебезил перед покровительствовавшим ему Матвеевым. Но когда Кирилла Полиектович стал тестем царя Алексея Михайловича, у него появилось вельможное высокомерие, которое он не стеснялся демонстрировать даже своему давнему благодетелю. Причем, не отличаясь умом, глава семейства Нарышкиных часто ставил себя в нелепое положение. Вот и сейчас Кирилла Полиектович не заметил, как, по сути, обозвал собственную царственную дочь «дурой» да и о себе отозвался нелестно. Снисходительно хмыкнув, Матвеев спросил у патриарха: – А ты, владыка, и впрямь не сомневаешься? – В чем? – не понял Иоаким. – Неужто тебя не прельщало великое благочестие царевича Ивана? На лице патриарха не дрогнул ни один мускул. – Великое благочестие не помеха великому греху. Вон Федор Алексеевич даже на церковное чиностроение покушался. Иерарх намекал на свой последний конфликт с недавно усопшим царем. У Федора Алексеевича появилась идея, подсказанная ему скорее всего князем Василием Голицыным, изменить административно-территориальное деление России. Основание округов и уездов повлекло бы за собой значительное увеличение число епархий с нововведениями внутри них. Иоаким воспринял это, как попытку покуситься на церковное чиностроение, и приложил немало усилий, чтобы затеи государя остались на бумаге. – Нельзя сего допускать, – добавил патриарх. Нарышкин махнул рукой. – Не беспокойся, отче. Мой внук в твои дела нипочем не полезет. Он не особливо-то и благочестив. Царица Наталья жаловалась мне, что Петруша во время службы в храме… Вряд ли то, что он собирался рассказать понравилось бы патриарху, поэтому Матвеев поспешил прервать Кириллу Полиектовича: – Царевич Петр покуда мал и непоседлив. С летами он остепениться. Меня другое беспокоит: стрельцы, как я слыхал, недовольны отстранением царевича Ивана от власти. Волнуются стрелецкие слободы. – Нынче они волнуются, а завтра успокоятся, – уверенно сказал Нарышкин. Иоаким был того же мнения: – Стрельцы еще седмицу пошумят да и примолкнут. А ежели нет, то надобно будет наказать особливо рьяных смутьянов: кого-то казнить, кого-то высечь, кого-то подалее от Москвы сослать. – Негоже нам, боярам, боятся людей подлого звания, – заметил Кирилла Полиектович, выпятив свое толстое брюхо. А Артамон Сергеевич проворчал с брезгливой гримасой на лице: – Нельзя потворствовать черни! Чем слабее на подлых людишках узда, тем они более склонны к недовольству! – Верно! – поддержал его Кирилла Полиектович. – Надобно самых рьяных бунтовщиков повесить на стене Земляного города, чтобы остальные, глядючи на них, устрашились. – Чернь мы утихомирим, – уверенно заявил патриарх. – А среди бояр у нас почитай единомыслие. – Неужто никто не пытался вступиться за царевича Ивана? – осведомился Матвеев. – Кто вступится? – ухмыльнулся Нарышкин. – Бояре, даже ежели и недовольны, своего недовольства не выказывают, сам Иван робок, а среди его родни есть лишь один смельчак, да и тот – девица. – Ты про кого? – удивился Артамон Сергеевич. – Про царевну Софью Алексеевну. Ох, и люта она! Кабы у нее была сила, с нас пух и перья полетели бы. Но бодливой корове Бог рогов не дал. Не может девица, пущай и царевна, тягаться с нами. Матвеев устало вздохнул: – Надобно бы о делах потолковать, да утомился я в пути. Лета берут свое. – Чай, тебе пятьдесят осьмой годок пошел, – вставил Нарышкин. – Старик ты уже. – Я на два года тебя моложе, – напомнил ему Артамон Сергеевич. Патриарх поднялся. – Наши дела могут немного подождать. Ступайте оба отдыхать, а завтра утром, Артамон Сергеевич, я буду ждать тебя и князя Юрия Долгорукова. В выборе Иоакимом второго для себя собеседника не было ничего странного: старый князь Юрий Алексеевич Долгоруков все-таки был главой Стрелецкого приказа и, пожалуй, самым уважаемым из бояр. А вот то, что патриарх не вызывал назавтра Кириллу Полиектовича, могло значить лишь одно – отцу царицы указывали его место. Глава семейства Нарышкиных, хотя и был недалек умом, намек сразу понял и нахмурился, однако ничего не сказал. Попрощавшись с патриархом, Артамон Сергеевич и Кирилла Полиектович покинули Крестовую палату. «С Божьей помощью мы сумеем сохранить наше православное государство», – подумал патриарх, когда за его гостями затворилась дверь. Глава 6 Стрельцы Долгое время в Москве не было иных защитных укреплений, кроме кремлевских. Лишь в тридцатые годы XVI века правившая за малолетнего сына Ивана (будущего царя Ивана Васильевича Грозного) Елена Глинская возвела каменные стены Китай-города, а в царствование Федора Ивановича[23 - Федор Иванович – русский царь (1584 – 1598), сын царя Ивана Васильевича Грозного.] появились Белый город и Земляной город. Дворы знати располагались вблизи Кремля – в Китай-городе и Белом городе. Что касается торговцев и ремесленников, то большинство из них жило в Земляном городе, где, за редким исключением, обитали и стрельцы, чьи слободы находились в Замоскворечье, рядом с Девичьим полем, на Пречистенке, у Петровских ворот и на Сретенке. В военных походах стрельцы составляли костяк русской армии, а в мирное время они несли караульную службу в городе и охраняли царские палаты. В сравнении с посадскими людьми[24 - Посадские люди – городские жители (мелкие торговцы, ремесленники, промысловики), обязанные нести тягло: то есть, платить денежные и натуральные подати, а также нести многочисленные повинности.], их положение было привилегированным, однако и им тоже доставалось немало тягот, число которых с тех пор, как царь Федор слег, значительно увеличилось. Служивые роптали и пытались жаловаться, однако эти жалобы оборачивались против самих жалобщиков. Последние надежды стрельцов на справедливость рухнули со смертью государя. А тут еще к прежним обидам прибавилось недовольство беззаконным возведением на престол малолетнего Петра, вместо взрослого Ивана. И все-таки военное сословие, включая и самую беспокойную его часть, московскую, присягнуло новому царю без помех. Но после присяги волнение среди служивых неожиданно вспыхнуло с небывалой прежде силой, причем его застрельщиками стали, как уже было выше сказано, командиры полков и более мелкие стрелецкие начальники – в общем, те, на кого их подчиненные еще недавно подавали челобитные. Если рядовыми воинами становились сыновья стрельцов да гулящие люди[25 - Гулящие люди – свободное население России, не приписанное ни к служилому, ни к посадскому разряду. Они не несли государственных повинностей, не платили податей и обычно содержали себя работой по найму. С 1681 года из этой среды назначались часто палачи.], а в десятники и пятидесятники попадали из той же стрелецкой среды, то полковниками, подполковниками (их еще называли полуполковниками), а с некоторых пор и капитанами (бывшими сотниками), могли быть только либо дворяне, либо неродовитые дети боярские. Даже Артамон Сергеевич Матвеев когда-то служил стрелецким головой[26 - До 1678 года стрелецкие полки назывались стрелецкими приказами, а стрелецкие полковники – головами.]. Из этого слоя российского общества он единственный смог так высоко подняться, другие же командиры государевой надворной пехоты дослуживались в лучшем случае до должностей воевод где-нибудь, как правило, в российской глуши. Полковники, подполковники и капитаны были крайне недовольны своим положением, почему они и решили добиваться для себя привилегий. Быстро столковавшись между собой, военачальники взялись налаживать отношения со своими подчиненными, не скупясь на обещания стрельцам и на обвинения «бояр-изменников». В начале мая стрелецкие слободы уже бушевали так, что это слышала вся Москва. Служивые собирались кучками, спорили до хрипоты и лезли в драки. Самым шумным местом была Сретенка, куда днем стекались стрельцы всех московских полков. Время от времени там появлялись староверы со своими проповедями. Обстановка напоминала тлеющий костер. Пока еще вспыхивали только искры, но в любой момент могло разгореться пламя. 12 мая едва пасмурное утро сменилось солнечным днем, как и сама улица Сретенка, и окрестные переулки запрудились служивым людом. Большая толпа собралась возле храма Сергия чудотворца, возведенного из дерева в начале царствования первого Романова, Михаила Федоровича, а теперь строящегося заново из прочного камня. Церковь была вся в лесах и без креста, поэтому не вызывала у толпящихся вокруг нее людей должного почтения. В запале стрельцы порой бранились самыми скверными словами, чего они никогда не позволяли себе рядом с действующим храмом. А сразу после полудня возле церковной ограды возникла потасовка. Вначале подрались четверо, остальные же взирали на них, подбадривая дерущихся, но дурной пример заразителен, и драка постепенно разрасталась. Остановило эту рукопашную схватку вмешательство явившегося посмотреть, что происходит в храме, священника. Поскольку отца Василия стрельцы очень уважали, то, стоило ему начать говорить, как драчуны сразу же утихомирились. В закончившейся потасовке больше всех досталось невысокому и поджарому стрельцу со светлой бородкой клинышком. У него было разбито лицо, а из носа текла кровь. Он выругался и бросился прочь, размахивая оторванной полой желто-оранжевого кафтана. – Ишь, как досталось Мишке Мельнову! – воскликнул прислонившийся к церковной ограде губастый крепыш в сером кафтане. – Поделом ему! – откликнулся высокий, чернявый стрелец в кафтане клюквенного цвета. К ним приблизился здоровенный детина в такой же форменной одежде, как и пострадавший Мельнов. – А ты, Петров, как я погляжу, стоял в сторонке, – хмыкнул крепыш, обращаясь к детине. Тот окинул его уничижительным взглядом. – Кабы я, Сухоруков, вмешался, то мог бы кого-то и насмерть зашибить: рука-то у меня тяжелая. – Тяжелая, – примирительно согласился Сухоруков. – С чего все началось? – спросил Петров. Крепыш пожал плечами. – Я подошел, когда ребятушки вовсю молотили друг другу морды. Вон Фролка Перфильев, – кивнул он на чернявого стрельца, – больше моего знает. – Мишка Мельнов – главный виновник драки, – пояснил Перфильев. – Он поносно отозвался о государе Иване Алексеевиче. – Еще как поносно! – вмешался принимавший активное участие в потасовке Ефим Гладкий. – Мишка обозвал Ивана Алексеевича «убогим умом»!.. – Неужто? – ужаснулся Сухоруков. Гладкий перекрестился. – Вот те крест! – Обозвал, – подтвердил Перфильев. – Я ему за такие слова харю разбил бы! – воскликнул Сухоруков. – Мы и кинулись ему бить харю, – продолжил Гладкий. – А приятель Мишкин, за него заступился, и пошло-поехало. Петров покачал головой. – С чего вдруг Мельнов взялся поносить государя Ивана Алексеевича? – Скользкий он, Мишка, – ответил Перфильев. – Я ему не верю… – А вот еще один такой же – себе на уме, – тихо сказал Сухоруков. – Немец – он и есть немец, хоть и в православную веру крещенный. Эти слова относились к проходящему мимо капитану Цыклеру. Словно учуяв, что говорят о нем, он остановился возле беседующих стрельцов. – Мое почтение Ивану Елисеивичу! – поприветствовал его Перфильев. – Куда путь держишь? – спросил Петров. – А тебе что за дело? – проворчал Цыклер. – Я просто полюбопытствовал. Ежели не хочешь отвечать, не отвечай. Мне чужие тайны не больно надобны. – У меня нет тайн от своих товарищей… Петров перебил его: – Разве же ты нам товарищ? – А почто же нет? – удивился Цыклер. – Ты начальство, а мы простые воины. – Стрельцы все одним миром мазаны. – Разве? – возразил Петров. – Кабы оно так было, вы, наши начальники, не мучили бы нас. Цыклер глянул на него осуждающе. – Ох, Афоня! Опять ты свой норов выказываешь. Мало тебя за него секли. – Мало, по-твоему? – взъерепенился Петров. – У меня милостью начальников вся спина исполосована!.. – А ты зря на нас серчаешь, – заговорил Цыклер тихим голосом. – Мы тоже люди подневольные: над нами бояре начальствуют. А стрельцам нынче надобно вместе держаться, дабы изменникам противостоять… Сухоруков прервал его: – Значит, правда, что бояре – изменники? – Вестимо, правда, – подал голос Перфильев. – Иначе, почто же они государя Федора Алексеевича извели да братца его, государя Ивана Алексеевича от власти отрешили? Не зря молва их винит в измене! – Не зря, – согласился Цыклер. – Матвеев вчера прибыл, – задумчиво промолвил Гладкий. – Вот то-то и оно! – отозвался Перфильев. – Я был у дьяка Шакловитого, – продолжил Ефим. – Он сказывал, что бояре грозятся повесить самых буйных стрельцов, а прочих разослать по дальним гарнизонам. Его слова произвели должное впечатление. – Что теперь будет? – испуганно воскликнул Сухоруков. – Нельзя допустить расправы! – заявил Петров. – Никак нельзя, – согласился с ним Перфильев. – Вот нам и надобно держаться вместе, – изрек Цыклер. В это время со стороны Сретенки появились четверо – седовласый стрелецкий полковник Афанасий Левшин в сопровождении троих стрельцов в зеленых кафтанах и малиновых шапках. – Ой! – встрепенулся Цыклер. – Мне же надобно с полковником потолковать. Когда он направился к Левшину, Петров проворчал: – Нет у меня доверия к немцу, да и прочим начальникам я тоже не доверяю. – Однако же Цыклер прав, – отозвался Сухоруков. – Нам покуда надобно держаться вместе. – То-то и оно, что покуда, – буркнул Петров. Глава 7 Тревога По прибытию в Москву, Матвеев навестил царицу Наталью Кирилловну и царя Петра, но ни царевич Иван, ни царевны не удостоились его визита. Софью такое поведение Артамона Сергеевича весьма беспокоило. «То ли еще будет, когда Матвеев заберет себе всю власть». Тем временем вести из стрелецких слобод становились все тревожнее. От князя Якова Никитича Одоевского и своих челядинок Софья знала, что волнения вспыхнули с новой силой после того, как служивые узнали о намерение бояр казнить зачинщиков смуты и разослать по дальним гарнизонам основную массу московского служивого люда. «О чем бояре думают? – переживала Софья. – Почто они не вмешиваются? Самонадеянность до добра не доводит». В воскресение 14 мая она вызвала к себе в кабинет бойкую сенную девку Паньку. – Что нынче в Москве творится? – спросила царевна. – Не знаю – ответила Панька. – Я с утра занята была. – Чем ты была занята? – удивилась Софья. – Нынче же воскресный день. – У царевны Анны Михайловны, дай, Бог, ей здравия, в любой день для нас найдутся дела. – Теперь-то ты свободна? – Свободна. – Тогда ступай за новостями. – А ежели меня кто из царевен остановит? – На меня сошлись: скажи, что царевна Софья с поручением послала. Девка шагнула к двери. – Погодь! – окликнула ее Софья. – Вроде у тебя ухажер – стрелец? – Ну, уж и ухажер… – смущенно замялась Панька. – Он нынче здесь? – Нет, Андрюха токмо через два дня будет на службе в Кремле. – Жаль! Хотелась бы знать, чего там стрельцы у себя в слободах замышляют. Ну, ладно, проведай хоть что-нибудь. Когда Панька ушла, царевна прошлась по кабинету, мягко ступая по ворсистому узорчатому ковру цвета охры, затем села за отделанный яшмой, стеклом и черепахой письменный стол, взяла в руки подаренную ей царем Федором книгу «Lexicon Universale»[27 - «Lexicon Universale» («Универсальный лексикон») – гуманитарная энциклопедия, изданная базельским историком Иоганном Хофманном в 1677 году. Книга была написана на латинском языке и содержала обширные данные по естественной истории, географии, зоологии, ботанике, минералогии, мифологии, традициям и многому другому.], но читать не смогла. Поднявшись с деревянного резного кресла, она машинально собрала разбросанные по столу бумаги, окунула непонятно зачем в большую бронзовую чернильницу перо, поставила кляксу на чистом листе, после чего с досадой покинула кабинет и принялась слоняться по покоям. В гардеробной царевна остановилась возле большого венецианского зеркала в серебряной раме и внимательно на себя посмотрела. Софья строго относилась к своей внешности, считая себя дурнушкой. На самом же деле в зеркале отражалась довольно-таки миловидная девица с чистым, высоким лбом округлым овалом лица, умными темно-карими глазами и аккуратным прямым носом. Правда, фигура у царевны была несколько полноватой, но полнота считалась не недостатком, а, напротив, достоинством женщины. «Разве что волосы у меня хороши», – отметила Софья. Свои густые темные волосы она с недавних пор укладывала, по примеру царицы Агафьи, в замысловатую прическу, но сейчас из-за траура заплела в непритязательную косу. Скромной была и одежда царевны: темный летник и похожий на монашеский куколь головной убор. «Оно и к лучшему, что я собой невидная. Не обидно увядать во цвете лет». Подошло время идти в храм к обедне. В самой большой светелке Софью ждали сестры – Евдокия, Марфа, Катерина, Марья и Федосья. Немного погодя, к ним присоединились и тетки – царевны Анна Михайловна и Татьяна Михайловна. Ввосьмером они пришли в храм Воскресения Словущего, где в этот день для них проводилась служба. Софье никак не удавалось сосредоточиться на молитве, а лики Спасителя, Богородицы, архангелов и святых почему-то усиливали в ее душе тревогу. Чтобы хоть немного успокоиться, она принялась сосредоточенно разглядывать резьбу на иконостасе, кажущуюся, благодаря удачному наложению красок, фарфоровой и перламутровой. Однако даже этот привычный способ успокоиться на сей раз не помог. Софья с трудом дождалась исповеди и причастия, а когда старенький священник, отец Сергий, пропел благодарственную ектинию, почувствовала облегчение, оттого что служба, наконец, закончилась. Сразу после трапезы она вернулась в свой кабинет, где стала ждать князя Якова Никитича Одоевского, которому накануне послала записку. Софья его вызвала, а он в ответ пообещал явиться во второй половине дня. Спустя час царевна забеспокоилась. «Князь Яков Никитич обычно приходил ко мне сразу же опосля обеденной трапезы. Что же он нынче задерживается? Не в его правилах нарушать обещание». Как назло, долго не появлялась и посланная за новостями Панька. Когда же она, наконец, вернулась, царевна осыпала ее бранью. – Куда же ты пропала? – воскликнула Софья, закончив ругаться. – Еще и князь Яков Никитич Одоевский задерживается! – А князя Яков Никитича не жди, – сказала девка. – Он утек из Кремля опосля того, как его племянник, князь Василий Федорович, назвал боярина Ивана Кирилловича Нарышкина «собакой» да еще и в рыло дал брату царицы. – И впрямь дал? – удивилась царевна. – Вот те крест! Софья почувствовала удовлетворение: нашелся хоть один человек, не побоявшийся проучить самого заносчивого из братьев Натальи Кирилловны. Но с другой стороны поступок князя Василия Федоровича не мог не отразиться на судьбе его родичей. Наверняка теперь всем князьям Одоевским, включая Якова Никитича, будет заказан путь в царские палаты. Значит, у Софьи еще ограничится связь с внешним миром. «Прочие-то бояре шарахаются от меня, как от зачумленной». – А я с Андрюхой своим повидалась, – сообщила вдруг Панька. – Его же не должно быть в Кремле? – Он подменил захворавшего Митьку Данилова. – То-то тебя так долго не было, – усмехнулась царевна. – Ну, и есть мне польза от твоего любезничания с дружком? Девка кивнула и оглянулась на дверь. Софья поняла ее: среди слуг царевен наверняка были и такие, которые за плату шпионили для Нарышкиных. – Проверь, не слышат ли нас, – велела Софья. Панька выглянула в сени и, убедившись, что там никого нет, приблизилась к своей госпоже. – Смута в стрелецких слободах, – заговорила она почти шепотом. – Служивые толкуют меж собой, что бояре закон нарушили. Мол, Иван Алексеевич в тех летах, в коих самому можно царствовать, а Петр Алексеевич еще мал, и вместо него править будут неправедные бояре. У стрельцов и иного московского люда много обид на бояр накопилось, покуда покойный царь хворал. А еще по Москве ходят слухи, будто бы бояре зельем извели государя нашего благоверного, Федора Алексеевича. Уж так служивые шумят, уж так волнуются! – Чай, не впервой они шумят и волнуются. Матвеев найдет на них управу. – Коли успеет – продолжила Панька. – Андрюха сказывает, что стрельцы собираются явиться в Кремль, дабы спросить с бояр за беззаконие. Царевна всплеснула руками. – Неужто они сами на такое решились? – Не совсем сами… – замялась девка. – Не вздумай от меня чего-либо утаить, – прошипела Софья. Панька виновато опустила голову. – Мне Андрюха побожиться велел, что я никому не… – А я велю тебе все говорить, – опять прервала ее царевна. – И ты должна слушаться меня, а не дружка. Придется тебе свою божбу нарушить: чай, не впервой. Вздохнув, девка прошептала: – Стрельцов к бунту подбивают люди, посланные боярином Милославским. Он и князь Иван Андреевич Хованский хотят посадить на царство Ивана Алексеевича. – Князь Хованский? – удивилась Софья. – Неужто Иван Михайлович связался с ним? Князя Ивана Андреевича Хованского она видела всего несколько раз мельком, потому что он, хотя и имел чин боярина, не входил в число лиц, которых допускали к царевнам, чему причиной была его прежняя развратная жизнь. О нем ходили самые нелицеприятные слухи, а общее отношение к нему выражалось в его прозвище «Татаруй»: то есть болтун. Когда-то, будучи воеводой, он сумел одержать несколько важных побед над поляками, что, впрочем, не помешало царю Алексею Михайловичу написать ему однажды: «Я тебя взыскал и выбрал на службу, а то тебя всякий называл дураком». – Еще как связался! – подтвердила Панька. – Сказывают, нынче их водой не разольешь. Она замолчала и развела руками, давая понять, что больше ей сообщить нечего. – Ступай! – велела царевна. Оставшись одна, она принялась раздумывать над полученными только что известиями. Цель Милославского ей была ясна: он хотел с помощью стрельцов возвести на престол царевича Ивана, чтобы править самому. «А чего дядюшка собрался сотворить с Натальиным сыном? Медвежонку Петруше, чай, уже вся Москва присягнула, и стрельцы не отлынивали от присяги. Значит, оглашенного царя надобно либо свергнуть, либо убить. Мне не жаль нарышкинского отродья, но одно беззаконие порождает множество худших беззаконий, а все они несут крамолу и смуту. Ох, не обернется добром затея Милославского! Ладно, ежели смута токмо ему одному выйдет боком, но как бы он и нас не сгубил. Как же остановить Ивана Михайловича, будь он неладен? Меня он не станет слушать, да и повидаться нам трудно. По сути-то, боярин Милославский прав: Иван должен быть царем, да вот токмо наш родич способен любое законное и справедливое дело загубить. Ну, зачем Иван Михайлович связался с князем Тараруем? А уж стрельцов соблазнять на бунт совсем уж зряшное дело. Крамола, разросшись, сметет самого нашего не в меру властолюбивого родича да и нас вместе с ним. Чай, такое уже было: многие, начавшие в Смуту за здравие, кончили за упокой. Не наступили бы вновь тяжкие времена. Потолкую завтра с братом Иваном – растормошу его. Пущай хоть он попытается вразумить нашего беспокойного родича». Глава 8 Полковники Замоскворечье не было затронуто волнениями, и там текла привычная жизнь. На Большую улицу[28 - Прежнее название Пятницкой улицы.] приезжали из окрестных сел повозки, с которых местные хозяйки покупали продукты. В кузнецкой слободе слышался металлический звон, и пахло горячим металлом. Женщины занимались хлопотами по хозяйству или болтовней. Многие мужчины отправились за реку, в центр города, а те из них, которые остались, занимались своими обычными делами. Около трех часа по полудню в замоскворецкой стрелецкой слободе появилось четверо верховых – стрелецкие полковники Афанасий Левшин, Лука Карандеев, Павел Бохин и Семен Грибоедов. Они дружно перекрестились на недавно возведенный храм Троицы Живоначальной и свернули в проулок, ко двору полковника замоскворецких стрельцов, Матвея Вишнякова. Ворота были распахнуты, и из них выезжал крытый возок в сопровождении конного стрельца. Полковники, прижавшись к ограде, пропустили мимо себя повозку. – Вы к нашему хозяину? – спросил открывавший ворота холоп. – Вестимо, к нему, – откликнулся мрачный Грибоедов. Вишняков стоял на крыльце своей двухэтажной хоромины. Он был невысоким и кряжистым, его круглое, морщинистое, красноватое лицо походило на печеное яблоко. Густые волосы и пышную бороду замоскворецкого полковника уже покрыла седина. – Доброго тебе здравия, Матвей! – поприветствовал хозяина здоровенный Карандеев. – Принимай гостей! В глазах Вишнякова мелькнуло беспокойство, но он поспешил улыбнуться. – Здравствуйте, люди добрые! Я гостям завсегда рад! Пойдемте в горницу! В просторной, светлой горнице пахло свежей стружкой. – Ты никак переделки у себя затеял? – спросил самый пожилой из полковников, Левшин. – Ну, да, – ответил хозяин. – Захотел я угодить молодой женке и обновил наши хоромы. – Балуешь ты ее, – осуждающе заметил Карандеев. – Вон на что не пожалел деньжищ. Он указал на сияющие новизной явно не дешевые печные изразцы. – Почто же ему молодицу не побаловать, – хмыкнул худой до измождения и крючконосый Бохин. – Поглядел бы я на тебя, Лука, кабы ты свою старую женку схоронил да на красной девке женился. – Схоронишь ее, – буркнул Карандеев. – Она наших внуков переживет. – А где твоя женка? – спросил Грибоедов у хозяина. – Навещает родителей. Мать у нее захворала. Вы с ней у ворот разминулись. Он выглянул в сени и крикнул: – Устинья! Где тебя носит? Подавай на стол! Немного погодя, в горницу вошла рябая баба – она быстро накрыла стол и удалилась. Хозяин и гости принялись за трапезу. Вишняков налил всем водки и поднял свою чарку. – Ну, будем здравы! – Будем! – дружно ответили ему. Когда гости выпили и закусили, хозяин осведомился с нарочитой заинтересованностью: – Что там у вас творится? – Мало доброго, – буркнул Грибоедов. – Неужто все так худо? – воскликнул Вишняков. Ему ответил Левшин: – Тебе, Матвей, стоит навестить нас да и узнать, каково нам живется. Али ты прилип к бабьему подолу? – Будто я не бываю в Кремле, – пробурчал хозяин, краснея. – Может и бываешь, – подал голос Бохин, – да токмо я тебя с самой смерти государя Федора Алексеевича не видал. Вчера пришлось о тебе твоих пятидесятников, Перфильева и Осипова расспрашивать. – Где ты их встретил? – На Сретенке. Они мне оба с Чигирина запомнились. Вишняков кивнул. – О Чигирине и я часто вспоминаю. Жаль наших погибших товарищей, а еще более жаль, что бояре-изменники не наказаны за совершенное злодейство. Раздался дружный вздох, ибо все присутствующие были в Чигирине. Шесть лет назад российское правительство ввязалось с подачи Матвеева в войну с Османской империей. Главным мотивом Артамон Сергеевич избрал защиту поляков (пусть и иного толка, но все-таки христиан) от турок-магометан, однако польский король Ян Собеский неожиданно для своих союзников заключил мир с Блистательной Портой[29 - Блистательная Порта – правительство Османской империи.], отказавшись в пользу турок от Украины. Прочие европейские государи, ранее обещавшие российскому царю поддержку, предпочли умыть руки и наблюдать за происходящим со стороны. На самой Украине правобережный гетман Петр Дорошенко объявил себя союзником Османской империи, а его столица, крепость Чигирин, стала местом, откуда готовилось объединенное наступление турок, татар и казаков на Киев. Полковнику Григорию Косаговыу все-таки удалось без боя захватить Чигирин. Несмотря на то, что потом состоялась победоносная для русских битва, государь Федор Алексеевич и его приближенные решили сдать захваченную крепость, предварительно его разрушив, поскольку затяжная война могла стать для России гибельной. Но для украинского населения и российских воинов Чигирин имел символическое значение, поэтому московские власти предпочли скрыть свое участие в его гибели. Вина за разрушение крепости легла на воевод, князей Ромодановских, отца и сына; они, конечно, не оправдывались, так как тогда бы им пришлось обвинять государя Федора Алексеевича. Князьям Ромодановским, впрочем, никто при дворе и не поставил в укор уничтожение Чигирина, а мнение стрельцов на сей счет мало трогало бывших воевод. – Давайте помянем наших погибших товарищей, – предложил Левшин. Когда чарки были осушены, хозяин сразу же наполнил их вновь со словами: – Выпьем за здравие государя нашего… Он сделал паузу. – …Ивана Алексеевича! – закончил за него Карандеев. – Неужто его все-таки нарекли? – спросил Вишняков. – Мы его завтра наречем, – изрек Бохин. – Как так? – не понял хозяин. – А вот так, – отозвался Левшин. – Стрелецкие полковники меж собой порешили поднять завтра своих людей и явится в Кремль, дабы потребовать законного наречения царем Ивана Алексеевича да и наказать бояр-изменников. – Пора браться расправы, – злобно зашипел Карандеев. – Бояре достойны казни и за гибель государя Федора Алексеевича, и за воровство, и за иные свои грехи. Пущай и Чигирин им выйдет боком! Мы имена бояр-изменников записали, а первым в нашем списке Матвеев, за ним идут и Нарышкины, и князья Ромодановские, и Языков, и прочие виновники наших бед. – Матвеева же почитай пять лет не было в Москве, – напомнил Вишняков. – Ну, и что! – настаивал на своем Карандеев. – Он до своей опалы успел вдоволь покуражиться. А касаемо его причастности к смерти царя ни у кого нет сомнения. Он же знал, что ему не возвысится, покуда Федор Алексеевич жив. – Языков и Нарышкины держали с Артамошкой Матвеевым тайную связь, – уверенно заявил Бохин. – Он давал указания им и патриарху. Вишняков всплеснул руками. – Да неужто и наш богомолец в смерти царя виновен? – О том лишь Бог ведает, – сказал Бохин с сарказмом. – Нет, не станет владыка патриарх губить свою душу, – запротестовал Левшин. – Наверняка на его совести токмо беззаконное наречение царем Петра. Доброго государя извели лекари-иноземцы по желанию наших бояр, послушавшихся злодея Артамошку. – Теперь Матвеев с нами рассчитается, – подал голос Грибоедов и еще больше нахмурился. – Покуда он от имени царя Петра велел шести стрелецким полками идти на башкирцев, а потом чего-нибудь похуже придумает. В общем, либо мы бояр-изменников изведем, либо они с нами расправятся. – А ты со своими стрельцами-то помирился? – спросил у него Вишняков. Грибоедов брезгливо поморщился. – Помирился. Втолковал им, что поборы и тяготы на них легли по воле бояр, а я, мол, токмо подчинялся. – И стрельцы тебе поверили? – Вестимо, поверили дурни. – То-то и оно, что дурни, – заворчал Вешняков. – Как с ними затевать опасное дело? – С Божьей помощью справимся, – ответил Бохин. – На нашей стороне князь Иван Андреевич Хованский – он нам пособит. Надо заметить, что как стрельцы, так и их командиры, благоволили к Ивану Андреевичу Хованскому еще с тех пор, когда князь был в походах воеводой. Служивым нравилось, что Иван Андреевич обращался с ними по-простому, без спеси, а он, со своей стороны, получая только от них уважение, которого считал себя достойным, тоже был доволен. В стрелецкой среде редко кто поминал вслух прозвище князя Хованского – «Тараруй». – Боярин Милославский тоже на нашей стороне, – сказал Грибоедов. – И Петр Андреевич Толстой… Вишняков ворчливо его прервал: – Велика честь – Толстые. Из них никто выше стольников не поднялся. Да и шут с ними со всеми! Меня другое беспокоит – мы-то, полковники, все заодно, но, не сойти мне со своего места, ежели нет сомневающихся среди подполковников и капитанов. – Есть, – подтвердил Карандеев. – Вон Горюшкин и Юренев уперлись: мол, надобно покориться воле бояр. А Ворбин все молчит да товарищей своих сторонится. И среди прочих есть такие, кои могут поспешить к Артамошке Матвееву с докладом. Понеже о завтрашнем походе на Кремль знают, окромя нас токмо самые надежные люди. Вишняков озабоченно нахмурился. – Князь Иван Андреевич Хованский, дай Бог ему здравия, уж верно не пойдет с докладом к Матвееву, но может не удержать язык за зубами – есть за ним такой грешок. А уж наушники всегда найдутся. – Даст Бог, он смолчит, – буркнул Грибоедов. А Карандеев глянул на хозяина с подозрением – Кажись у тебя, Матвей, нет желания идти в Кремль? Неужто не поддержишь своих товарищей? – Вестимо, поддержу – поспешил разуверить его Вишняков. – Токмо я до конца не понял, ради чего бунт затевается. Неужто лишь для того, чтобы посадить на царство Ивана Алексеевича? Его гости переглянулись. – Иван Алексеевич должен сидеть на царстве, – заговорил после небольшой паузы Бохин. – Пущай при нем, как принято из стари будут бояре, но над ними надобен надсмотр. А кому быть надсмотрщиками, ежели не нам – стрелецким полковникам? Под нашим оком будет настоящий порядок. Али ты, Матвей, со мной не согласен? Вишняков закивал. – Согласен! Вестимо, согласен! – Давайте потолкуем о завтрашнем деле, – предложил Левшин. И полковники принялись обсуждать предстоящий поход стрельцов на Кремль. Глава 9 У князя Тараруя Князь Иван Андреевич Хованский по прозвищу Тараруй затеял пирушку у себя в хоромах на Знаменке, куда позвал, кроме двух своих сыновей, еще боярина Ивана Михайловича Милославского и трех представителей рода Толстых – окольничего Андрея Васильевича с его сыновьями Иваном и Петром. В роскошной горнице с украшенными оленьими рогами и медвежьими шкурами стенами гости сидели за обильно накрытым столом – пили, ели, хвалили хозяйское угощение и вели беседу о последних московских событиях. Хозяин дома был, несмотря на свой преклонный возраст, мужчиной видным. Высокий и широкоплечий он совсем не горбился. Его лицо украшала пышная серебряная борода, за которой князь, судя по всему, хорошо ухаживал. Старший сын князя Тараруя, князь Петр Иванович Хованский не так давно стал боярином. Он не отличался ни красотой, ни статью, зато в его облике была спокойная основательность, коей явно не хватало прочим членам этого семейства. За столом князь Петр все больше молчал. Младший сын Ивана Андреевича – любимец отца Андрей – был мужчиной высоким и могучим, с волосами цвета вороньего крыла, орлиным носом и аккуратно выровненной густой бородой. Его прищуренные карие глаза смотрели на мир нагло и самоуверенно. По службе князь Андрей не особенно продвинулся, оставаясь в свои сорок лет все еще стольником. Оба царя, Алексей Михайлович и Федор Алексеевич, недолюбливали младшего сына князя Тараруя за великое распутство и чрезмерную спесь, но сам Андрей Иванович считал причиной собственных неудач по службе исключительно интриги своих многочисленных недоброжелателей. Родственник недавно усопшего царя, боярин Иван Михайлович Милославский выглядел несколько старше своих сорока семи лет. Морщин на его лице образовалось едва ли не больше, чем у князя Ивана Андреевича, притом, что последний почти что годился ему в отцы. Под глазами у Милославского были синеватые мешки, а на голове почти не осталось волос, да и его бороденка отнюдь не отличалась густотой. Характер Иван Михайлович имел упрямый: мало кому удавалось переубедить этого человека. Членов семейства Толстых пригласили на эту пирушку, как родственников Милославского, хотя нельзя сказать, чтобы в их отношениях царили дружба и взаимопонимание. Иван Михайлович не жаловал женатого на его сестре Андрея Васильевича Толстого, и, когда имел возможность, не помог ему стать боярином. Свояк платил шурину той же монетой, поэтому встречались они редко и общались с прохладцей. Старшего племянника, своего тезку, Милославский тоже не особенно привечал, зато благоволил к младшему – Петру. Впрочем, это благоволение мало отразилось на судьбе Петра Андреевича Толстого, которому не удалось к его тридцати семи годам получить хоть какой-нибудь придворный чин. Тем не менее младший Толстой совсем не обижался на дядюшку. У Петра Толстого было некрасивое, но весьма выразительное лицо с большим лбом, мохнатыми бровями, глубоко посаженными глазами, крупным носом и тонкими губами. Коренастый и невысокий он, несмотря на свой далеко уже не юношеский возраст, сохранил необычайную живость и подвижность. Ему явно не хватало поля деятельности, на котором о смог бы проявить свои способности. Говорили за столом, разумеется, о воцарении десятилетнего сына государя Алексея Михайловича, о новом возвышении Нарышкиных и о возвращении из ссылки Матвеева. – Вот попали мы, так попали, – ворчал Милославский. – Никому теперь пощады не будет. Не нынче, так завтра Матвеев начнет всех в бараний рог скручивать, а родичи царицы Натальи Кирилловны будут ему помогать. – А может, ничего страшного не случится, – возразил ему старик Толстой. – Были же они у власти. – Тогда государь Алексей Михайлович не давал им разгуляться, – настаивал на своем Иван Михайлович. – Нынче же некому держать их за руки. Языков и Лихачевы уже в опале, а вскорости и до вас дойдет черед. – Вы, Толстые, водили дружбу с Языковым, – подал голос князь Андрей Хованский. – Теперь молите Бога, чтобы не попасть на плаху… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vera-grivina/streleckiy-bunt-roman/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Алексей Михайлович Тишайший – русский царь (1645 – 1676), второй представитель династии Романовых на Российском престоле. 2 Медики предполагают, что организм царя Федора Алексеевича не усваивал витамин C. 3 Бутырки – историческое название местности на севере Москвы, где в описываемое время располагался регулярный солдатский полк. 4 «Государевой надворной пехотой» стрельцы сами себя называли. 5 Здесь – лицо, принимающее ребенка во время обряда крещения на руки из купели: то есть крестный этого ребенка. 6 Летник – женское верхнее накладное одеяние, сильно расклешенное книзу, с длинными, очень широкими рукавами. 7 Бугай – женский кафтан без рукавов, с отрезной по талии спинкой. 8 Симеон Полоцкий – монах, духовный писатель и богослов. 9 Андрей Кобыла – боярин великого московского князя Ивана Даниловича Калиты, от которого пошли многие знатные рода: в том числе Романовы, Шереметевы, Яковлевы, Коновницыны. 10 Рюрик – полулегендарный новгородский князь, от которого, судя по летописям, ведут начало большинство русских княжеских родов. 11 Патриарх Филарет, в миру Федор Никитич Романов – племянник первой жены царя Ивана IV Грозного и двоюродный брат царя Федора Ивановича; отец первого царя из династии Романовых, Михаила Федоровича. Он был патриархом русской православной церкви с 1619года по 1633 год. 12 В XVII веке Хомутовы объявили себя потомками шотландца Гамильтона, поступившего на московскую службу в начале XVI века (никаких иных доказательств, кроме их слов, нет) и стали называть себя Гамильтонами. 13 Пустозёрск – город находившийся с конца XV века в нижнем течении Печоры, который сейчас уже не существует. 14 Ярыжка или ярыга – в XVII веке это просторечное название низших служителей в приказах и прочих учреждениях. Поскольку люди этого круга часто спивались, то постепенно их наименование приобрело более широкий смысл и стало обозначать горького пьяницу. 15 Ферязь – русская одежда с длинными рукавами, без воротника и перехвата, носилась порой наброшенной, как плащ. 16 Сулея – сосуд наподобие фляжки. 17 Грешневик – высокий головной убор простолюдинов. 18 Ошуюю – слева. 19 Кукуй – второе название Немецкой слободы в Москве. 20 Ляшского – польского. 21 Князья Долгоруковы и Долгорукие – потомки жившего в XV веке князя Ивана Андреевича Оболенского по прозвищу «Долгорукий» (их еще в начале XVII века называли в некоторых документах Оболенскими), а вовсе не князя Юрия Владимировича Долгорукого, как многие считают. 22 Дмитрий Самозванец или Лжедмитрий I – авантюрист, выдававший себя за погибшего в Угличе младшего сына Ивана Грозного, находился на московском престоле с июня 1605 года по май 1606 года, был женат на дочери Сандомирского воеводы, Юрия Мнишика. 23 Федор Иванович – русский царь (1584 – 1598), сын царя Ивана Васильевича Грозного. 24 Посадские люди – городские жители (мелкие торговцы, ремесленники, промысловики), обязанные нести тягло: то есть, платить денежные и натуральные подати, а также нести многочисленные повинности. 25 Гулящие люди – свободное население России, не приписанное ни к служилому, ни к посадскому разряду. Они не несли государственных повинностей, не платили податей и обычно содержали себя работой по найму. С 1681 года из этой среды назначались часто палачи. 26 До 1678 года стрелецкие полки назывались стрелецкими приказами, а стрелецкие полковники – головами. 27 «Lexicon Universale» («Универсальный лексикон») – гуманитарная энциклопедия, изданная базельским историком Иоганном Хофманном в 1677 году. Книга была написана на латинском языке и содержала обширные данные по естественной истории, географии, зоологии, ботанике, минералогии, мифологии, традициям и многому другому. 28 Прежнее название Пятницкой улицы. 29 Блистательная Порта – правительство Османской империи.